Четвертые сутки

За ночь я выпил всю бутылку, но от холода даже не окосел. Гранитные мужики не возвращались. В общем-то я и не думал, что они вернутся, и сидел совсем не ради них. Я совершенно продрог у погасшего костра и поднимаюсь с бревна, скрипя заржавевшими суставами, как Железный Дровосек. Одежда стоит на мне коробом. Руки, ноги, плечи, уши и даже зад – как протезы. Я делаю неуверенные шаги, раскачиваясь, как на костылях. В жилах трогается кровь, словно река в ледоход. Я приступаю к делам.

Голубой рассвет растекается в полном беззвучии. За ночь стужа дочиста вылизала тонкое полотно снега на поляне. Сосновые иглы в инее. В мире ни малейшего движения. Даже река задохнулась в холоде. Мир замер. Это – моментальная фотография зимы. На память – до нескорой встречи. И я понимаю, что вижу последний хрупкий миг, отделяющий землю от весны и тепла.

Я занимаюсь простыми, мудрыми и вечными делами – латаю свой корабль, поддерживаю огонь, готовлю пищу. Мир ясный и яркий: синее небо, белый снег, черные угли, алый огонь, оплетающий котлы, и желтая пшенная каша. Это все, что у меня есть. Но этого никто у меня не отнимет. Никакая женщина, будь она хоть тридесято прекрасна. Пусть что угодно, но только не любовь. Я хочу веры в мир и в то, что я делаю. Я хочу твердо стоять на ногах, не желать ничего более и не ждать неизбежного удара в спину.

Отцы к завтраку вылезают из палатки помятые, как фантики из урны. Они хмуро поглядывают на меня, не зная, чего от меня ждать. Рассматривая их сумрачные физиономии, я прикидываю в уме, каким они ожидали меня увидеть. Тютин – мертвым. Демон – пьяным. Маша – каким угодно, но непотребным. Люська – каким угодно, но все сделавшим правильно. Градусов с Чебыкиным небось рассчитывали, что я буду весь в крови, а две туши гранитных мужиков будут жариться на вертеле. Овечкин, наверное, вообще обо мне ничего не думал, а Борман все угадал точно.

– Ты что, всю ночь караулил? – злобно спрашивает Градусов.

Ему досадно, что вчера с Чебыкиным они перехитрили сами себя.

– Можно было и по очереди дежурить, – замечает Маша. – Зачем такое геройство?

– А где еще один флакон? – задает самый щекотливый вопрос Борман.

Я хлопаю себя по животу.

– Ни одного хорошего дела не можете сделать без выпивки, – тихо говорит Маша и опускает глаза, словно ей стыдно.

– Дак че, – возражает Люська. – Ему же холодно было… Страшно.

После завтрака Борман куда-то уходит, и командовать некому.

– Жертва, скачи котлы драить! – тут же распоряжается Градусов.

– А почему я, а не Чеба? Он тоже дежурный!

– Потому что ты струбец, понял? Чеба, пошли чум сворачивать!

Мы начинаем сворачивать палатку. Градусов залезает внутрь и выбрасывает оттуда вещи, потом шест. Шатер парашютом опускается, накрывая Градусова. Из леса выходит Борман. Мы с Овечкиным сворачиваем гремящий от холода тент. И тут с реки доносится Люськин истошный вопль:

– Катамаран уплыл!…

На миг нас всех парализует. Маша, сидящая у костра, приподнимается и вытягивается в струнку, глядя на реку. Демон, лежащий рядом, обеспокоенно разгоняет ладонью перед лицом дым сигареты. Потом мы дружно срываемся и мчимся на берег. Градусов бьется в палатке в поисках выхода, как рыба в сети.

По реке медленно плывет наш катамаран. За ним в воде хвостом тащится чалка. Посреди катамарана, как посреди эшафота, на коленях стоит Тютин, прижимая к груди котелок. Он залез мыть котлы на катамаран, и, пока возился, катамаран тихо сполз с отмели и поплыл сам по себе. Люська, как провожающая за уходящим поездом, бежит за катамараном вдоль кромки реки, зажав рот ладонями и вытаращившись на Тютина, как на покойника, который секунду назад был жив, хрустел сухарями и даже не помышлял о внезапной гибели.

Борман первым вылетает к воде и мечется по берегу.

– Хватай чалку!… – ору я ему.

Борман суетливо забегает в сапогах в воду и тянется за веревкой, но беспомощно оборачивается и говорит:

– Глубже не могу зайти!… Сапоги зальет!… Последние сухие носки остались!…

– Котелком греби!… – кричит Тютину Овечкин.

Тютин торопливо и бестолково гребет котелком.

Катамаран начинает вращаться вокруг своей оси и отходит от берега еще дальше.

– Надо за ним плыть! – решается Чебыкин.

– С дор-роги!!! – слышится сзади рев Градусова.

Мы шарахаемся в разные стороны. Между нами, напяливая спасжилет, с веслом в руке пролетает Градусов и бухается в воду. Люська визжит. Градусов, взбивая фонтаны брызг, с пушечным гулом колотит сапогами и рукой. Красный спасжилет и рыжая шевелюра добираются до катамарана. Забросив весло, Градусов вываливается на каркас.

Первым делом он отвешивает Тютину пинка. Тютин воет, закрываясь котелком. Схватив весло, Градусов пятью гребками утыкает катамаран в берег. Чебыкин цапает чалку. Градусов спрыгивает на землю и злобно топает к костру. На ходу он сдирает с себя спасжилет, куртку, свитер и все это шваркает себе под ноги.

– Обсушился, блин!… – разоряется он. – За-шиб-бись!… Аж вспотел, как припекло!… Бивни!…

Люська виновато трусит за Градусовым, подбирая его шмотки.

– Ну дак че… – бормочет она.

Градусов вдруг останавливается и утыкает палец в Бормана:

– Сапоги ему промочить жаль! До Перми бы в них и чапал, если бы катамаран уплыл! В гроб себе их положи, с дарственной надписью: «Дорогому Борману с любовью от Бормана»! К-хапитан штопаный!…

И снова река, и снова тайга, синие хребты на горизонте, белые скалы над темной водой, плеск весел, поскрипывание каркаса. Я задремываю прямо на ходу. Тогда я отодвигаю весло и укладываюсь прямо на продуктовый мешок. Никто не возражает. Дрема заволакивает глаза. Сквозь ее радужное сияние я молча и безвозмездно наслаждаюсь Машей, сидящей рядом, – линиями ее рук, плеч, склоненной головы. Катамаран покачивается, словно гамак. Я засыпаю с дивным ощущением дороги, которая вечно будет бежать подо мною.

Не знаю, сколько я проспал – час? Два? Три? Я просыпаюсь, оцепенев от холода. Небо вновь затянуто серыми тучами. Ну откуда они только берутся? Я подтягиваю колени к подбородку, обхватываю их руками, но не встаю. Я слушаю, как судачат отцы.

Градусов опять за что-то наезжает на Бормана.

– Господи, Градусов, – спокойно, но с сердцем говорит Борман, – что бы я ни сделал, все тебе не нравится, все не так, всякий раз хайло разеваешь. Да командуй ты сам! Жалко мне, что ли?

– Нет уж! – мстительно отвечает Градусов. – Раз уж все такие мудрые, тебя выбрали, ты и командуй! Куда уж нам – косопузым, фанерным!…

– Чего орать-то? – хмыкает Демон. – Плывем же, все нормально.

– А ты молчи в тряпочку! – набрасывается на Демона неугомонный Градусов. – Все нормально ему!… За весь поход кола не отесал!… Ты, Демон, балласт голимый! Знали бы заранее, так не брали бы тебя!

– Поздняк метаться, – говорит Чебыкин.

Демон только кряхтит, посмеиваясь. Он, как и я, тоже лежит.

– Главное, Градусов, не суетись, – поучает он.

– Я не подсуетюсь, так никто не подсуетится! Митрофанова сдохнет, Тютина медведь какой-нибудь задерет, Борман на дерево полезет сапоги свои спасать, а ты все лежать будешь, как дерьмо на лопате! Жертва и то больше вкалывает, чем ты!

– Вообще как зверь работаю, – охотно соглашается Тютин.

– Ну так и шел бы в поход вдвоем с Тютиным, – предлагает Маша.

– В следующий раз так и сделаю! – грозится Градусов. – Как Географ соберется снова, так и позову только Жертву да Чебу, а вы, блин, сидите дома, спускайте воду в унитазах и орите на весь подъезд: «Шум порогов! Шум порогов!»

– А что, Географ уже снова собирается? – оживляется Чебыкин.

– Соберется, куда денется! – уверенно заявляет Градусов.

– Градусов, я тоже хочу в поход! – ноет Люська.

– Ты сперва из этого вернись, – останавливает ее Маша.

– Дак че, вернусь как-нибудь… Борман, а ты еще пойдешь?

– Если с Градусовым, с Демоном, с Тютиным, да еще начальником Географ – не-ет!… – отрекается Борман.

– Я-то все равно больше не пойду, – говорит Демон. – Никакого покоя. Я думал, отдохну в походе, а тут как в шахте.

– Чего вы, как дураки, спорите? – удивляется Овечкин. – Неужели еще не хватило приключений? Так вы разбудите Географа, дайте ему флакон, и дело сделано. Только успевай пригибаться.

– После экзаменов можно снова пойти… – мечтает Люська.

– До лета еще, как до Пекина раком, – вздыхает Чебыкин.

Я лежу и слушаю. Конечно, обалдели все и от меня, и от такого похода. Всем домой хочется. Половина клянется, что больше ни в жисть из города не вылезет. Но все это – пустые обещания. Все они, и даже Демон, через месяц снова придут ко мне и начнут канючить: давайте схо-одим, Виктор Сергеич… Сейчас все хотят одного: тепла, уюта, покоя. Но отрава бродяжничества уже в крови. И никакого покоя дома они не обретут. Снова начнет тревожить вечное влечение дорог – едва просохнет одежда и отмоется грязь из-под ногтей. Я это знаю точно. Я и сам сто раз зарекался – больше ни ногой. И где я сейчас?

– Домой приеду, расскажу про все, так меня мама за порог не выпустит, – говорит Тютин. – У нас в деревне тоже один мальчик отпросился за грибами, вернулся – и месяц в больнице пролежал.

– Ты доберись до дому-то, а то и рассказывать некому будет, – хмуро говорит Овечкин. – Трупы не разговаривают.

– А че не выпустят-то? – удивляется Люська. – Меня дак выпустят, и мамка, и папка. Чего в походе такого?

– Чего такого?! – охает Борман. – Да вы сами вспомните! Не на ту речку приехали, да целый день не жрали, да катамаран в пороге разломило, да наводнение, да палатку залило, да «расчески», да эти мужики местные, да вообще – все!

– И Географ каждый день пьяный, – добавляет Маша.

Гм, Маша впервые назвала меня Географом, а не Виктор-Сергеевичем. Что бы это значило?

– Классно, – почесав затылок, подводит итог Чебыкин. – Куча всего! Будет что вспомнить на пенсии. Я бы еще чего-нибудь хотел. А то скучно. Землетрясение бы какое-нибудь или лавину…

– Вон лавина спит, – мрачно указывает Овечкин.

– Чего ты на него наезжаешь? – вскидывается Градусов.

– А ты чего его защищаешь? – парирует Овечкин. – Ты же его в школе ненавидел! Обещал ему дверь поджечь, кота его повесить!…

– Ну, это я шутил, – спотыкается Градусов. – Баловался… А Географ все правильно делает, хоть и нажрался! Подумаешь, нажрался!…

– Нажрался – и правильно, – соглашается Маша.

– Ну и пусть неправильно! Была бы ты, вся такая правильная, моим начальником, так я бы удавился! А с Географом, каким есть, я куда хочешь еще пойду!

– Да иди на здоровье, скатертью дорожка. Кто тебя держит? Кому ты нужен?

– Дак че ты, Маш… – виновато встревает Люська. – Он же тоже человек… Может, он не пьяный заснул, а просто ночью устал…

– Так устал, аж перегар за три километра против ветра, – говорит Овечкин.

– Зато он не орет и не учит, как жить, – выдал сокровенное Тютин. – И относится по-человечески…

– Фиг ли спорить? – пожимает плечами Чебыкин. – Лучше его все равно не с кем в поход идти. Если бы физрук пошел, что бы мы делали? Отжимались бы весь поход… Или Сушка – воще жара! А с Географом приключения эротичные…

– На свою задницу, – добавляет Борман.

– Какая разница: Географ – не Географ, – подает голос Демон. – Какой он есть, такой и есть. Дело-то не в нем, а в том, что вообще это такое – поход…

Я дивлюсь внезапной мудрости Демона.

– Да Географ командовать совершенно не умеет, – заявляет Борман. – Не умеет, а берется в поход вести.

– А ты умеешь, бивень, да? – наскакивает Градусов.

– Так что – я… Я ведь командовать-то не собирался…

– Дак че – командовать, – пожимает плечами Люська. – Его бы все равно никто не слушал. И никого бы не слушали, не только его.

– Я бы первый и бузил, – соглашается Градусов.

– По тебе и видно, – бормочет Борман.

– Тут не командование главное, – говорит Маша. – Может, он и прав, что не стал командовать, я не знаю…

– Тут главное – какой он человек, – заканчивает за Машу Овечкин.

– Под Машкину дудку поешь? – фыркает Градусов.

– Да завали, – отмахивается Овечкин. – Ладно, с командованием мы бы и сами разобрались… Или бы вообще без него обошлись… Но ведь Географу на все наплевать – как Демону. Хочет – напивается, хочет – спит, хочет – в драку лезет. Он как это… бросил нас в воду, и выплывайте сами, как сумеете… Он же опытнее, старше… В конце концов, он за нас отвечает.

– А ты сам за себя отвечай.

– Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли… – говорит Маша. – Он же учитель, а не так, не пришей кобыле хвост…

– А ты бы брала с него пример, если бы он подавал?

– Брала бы, – подтверждает Маша.

– Вот и бери, – советует Градусов. – С таким, какой он есть, мне баще.

Я лежу, делаю вид, что сплю, и слушаю, как шлифуют мои кости. Конечно, никакой я для отцов не пример. Не педагог, тем более – не учитель. Но ведь я и не монстр, чтобы мною пугать. Я им не друг, не приятель, не старший товарищ и не клевый чувак. Я не начальник, я и не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не затычка в каждой бочке, но и не посторонний. Я не собутыльник, но и не полицейский. Я им не опора, но и не ловушка и не камень на обочине. Я им не нужен позарез, но и обойтись без меня они не смогут. Я не проводник, но и не клоун. Я – вопрос, на который каждый из них должен ответить.

– А что это за шняга впереди? – спрашивает Чебыкин.

– Да скала это, – говорит Овечкин. – Только растрескалась по слоям, вот и похожа на что-то…

– Сам ты растрескался по слоям! – шумит Градусов. – Убери черепок, нормальным людям ни хрена не видно!

Я приподнимаюсь и смотрю вперед.

– Это пристань, – говорю я. – Старая строгановская пристань.

В молчании мы медленно подплываем ближе. Берег разворачивается. Виден большой, холмистый, грязный луг, на котором догнивают беспорядочно разбросанные черные бревна. Луг кончается еловым косогором, за которым лежит глухое, дикое, непролазное урочище. В нем плавает сизая дымка. На камнях и упавших деревьях гулко рокочет маленькая речка. Дальше поднимается горбатая гора, лысая поверху. Между горой и речкой на берегу Ледяной стоит пристань. Темное, угрюмое небо низко навалилось на урочище. Кажется, что урочище вдали, сворачивая, уходит не за гору, а за облако.

– Это речка Урём, урочище Урём и развалины деревни Урёмной, – говорю я отцам. – Гребите к пристани, пора на обед.

– Страшно-то как!… – шепчет Люська.

– Даже причаливать неохота, – признается Чебыкин.

– Че я, один воду лохматить буду?… – орет Градусов.

Мы причаливаем за пристанью. Ее борта, обращенные к Ледяной и к Уремке, сложены из огромных, грубо обтесанных валунов. Валунные стены поднимаются из воды на высоту моего роста. Два других борта пристани, видимо, были скроены из бревен. Но земля, плотно затрамбованная в этот короб, со временем расперла бревна и расплылась, а сами бревна истлели.

Мы поднимаемся на верхнюю площадку пристани, где рыжеют космы прошлогодней травы. У моих ног – валунный обрыв, под которым кружится темная вода. Слева, за Уремкой, нестираной скатертью лежит долина вымершей деревни. Левую скулу обносит зябкостью из елового ущелья урочища – холодного, шумящего каньона, заштопанного вдали косыми стежками рухнувших стволов. Налево и направо широко распахивается Ледяная – мощный свинцовый поток, под тяжестью которого точно прогибается земля, и по уклону к реке бегут мелкие притоки, сползают скалы и сходит тайга. И над всем миром – взрытая облачная пашня, готовая вот-вот просеяться дождем.

– Мощная постройка, – шаркая сапогом по валуну, говорит Борман.

– Как египетская пирамида, – соглашается Овечкин.

– Пирамиды были бесполезные, – возражаю я. – А пристань строили для дела.

Чебыкин, присев на корточки, проводит пальцем по чуть заржавленной железной скобе, какими скреплены гигантские камни.

– Это, наверное, демидовское железо, – с уважением говорит он. – Я по телику кино смотрел про Демидовых. «Демидовы» называется…

– Все смотрели, – бурчит Градусов. – Не один ты такой резкий… Слушай, Географ, а как тут барки-то ихние причаливали? Тут же мелко, а они такие дуры были… – Градусов широко разводит руки.

И тогда я опять рассказываю отцам – про закопченные заводы Демидовых и Строгановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне которого летели к Перми железные караваны, рассказываю про каменные тараны бойцов, про риск и гибель, про нужду и любовь, которые снова и снова выстраивали людей в ряд у могучих весел-потесей.

– Эх, эротично было на барках плавать… – завистливо вздыхает Чебыкин. Отцы молчат.

– А куда же все это подевалось? – негромко спрашивает Маша. – Сплавы, заводы, плотины, деревни?… Плывем, и все кругом заброшенное – и церковь, и мост, и пристань… Как будто кладбище…

Отцы глядят по сторонам, точно рассчитывают увидеть то, что пропало. Но конечно, ничего нет. Только голый косогор с трухлявыми бревнами, черный ельник, глухое урочище, старая пристань на берегу пустынной реки, посреди безлюдных таежных путин. Отцы молчат, словно вбирают в себя этот немой простор, одиночество, древнюю тоску земли. Облака медленно текут над нами. С высоты пристани видно, как вдали излучина Ледяной то вдруг сталисто загорается от упавшего рассеянного света, то блекло гаснет в тени. Я все слышу Машины слова: «Как будто кладбище…» То, что раньше нам казалось здесь страшной глухоманью, дремучей дикостью, угрюмой угрозой, на самом деле было печалью, невысказанной болью, неразделенной любовью. И я чувствую, как снова нашу разношерстную маленькую компанию посреди этого неприкаянного пространства сшивают незримые горячие нитки человеческого родства.

– Ладно, – как-то по-особенному сварливо говорит Градусов. – Почмондели, и будя. Дрова пора рвать, жрать охота.

В поисках сушины я забредаю в ельник и вдруг выхожу на поляну у берега Урёмки. Она притаилась в тихом месте и, обойденная ветрами, отогрелась раньше всех. Она сплошь покрыта короткой, ярко-зеленой травкой – такой непривычной взгляду после скупых, темных, строгих красок Ледяной. В траве повсюду, как горошины, разбросаны бледные подснежники. Запах их неуловим, но одуряющ, как вкус талой воды. Я набираю целый пучок полупрозрачных, нежных, еще помнящих морозный морок цветов. Сердце мое словно оголяется от их застенчивой, неброской красоты.

На полпути до пристани я сталкиваюсь в ельнике с Люськой.

– Вот тебе подснежники, Люся. – Я отделяю ей половину букетика.

– Цветочки!… – вопит Люська и вытаращивает глаза так, словно я протягиваю ей букет скорпионов. Она хватает подснежники, засовывает в них нос и заговорщицки предлагает: – Давайте я вас поцелую?

Она обхватывает меня за шею. Поцелуй ее отнюдь не целомудрен. Но едва я приобнимаю Люську за плечи, как она сразу шепчет:

– Только не говорите никому про это! А то меня убьют!

– Слово пацана! – клянусь я, и тотчас Люська убегает.

Когда я выхожу из ельника, она уже на пристани среди отцов. Она визжит, прячет букетик за спину и отпихивает от себя Градусова.

Градусов, мрачный, как кровник, встречает меня у пристани.

– Географ, – тихо говорит он, – ты чего это цветы даришь?

– Успокойся, – советую я. – И морду сделай проще.

Вторую половину букетика я протягиваю Маше, которая сидит на валуне. Не глядя на меня, Маша молча берет цветы и кладет их рядом.

Чебыкин развел на пристани здоровенный костер, в котором почти не видно котлов. Тютин суетливо бегает вокруг с поварешкой.

– В момент котелки закипели! – хвастается он, заваривая чай. – Учитесь, как надо обед готовить! Пык-пык, и сделано! Это вам не Демон, это мы с Чебой – монстры!… Ага, вот и супчик поспел!

Чебыкин режет хлеб. Все держат наготове тарелки. Тут Тютин штормовкой зацепляется за костровую перекладину. Рогатка вылетает, как табуретка из-под ног висельника, перекладина падает, и котел опрокидывается. Суп широкой звездой размазывается по земле, взрывается на углях. Все молчат, потрясенные. Градусов отлепляет от сапога кусочек мяса, кладет его в рот и в полной тишине говорит:

– Вот и поели… Низкий поклон тебе, Тютин.

На Тютина жалко смотреть. Все прячут глаза.

Отплываем голодные и злые. Перед отплытием я обхожу пристань посмотреть, не забыто ли чего. На валуне у черного круга кострища белеют подснежники, оставленные Машей. Посреди старой пристани они похожи на те букетики, которые кладут на Могилу Неизвестного Солдата.

Плывем. Начинается дождь. Сплошная рябь слепотой затягивает реку. Дальние концы плесов как в тумане. Мутное, неровное небо шевелится над скалами.

Моя гондола совсем сдулась. Видимо, разошлась одна из вчерашних склеек. Катамаран перекосился на мою сторону. Угол каркаса ушел в воду. Гондола мятой, бесформенной грудой пучится подо мною.

– Все, отцы, – говорю я. – Я свое веслом отмахал.

Я откладываю весло и налаживаю насос. Отцы продолжают грести, то и дело оглядываясь на меня. Я качаю. Плечи мои ходят вверх-вниз, воздух шипит в шланге, катамаран колыхается.

– Это похоже… – начинает сравнение Демон.

– Не говори! – вопит Люська.

Отцы ухмыляются. Я тоже знаю, на что это похоже.

– Это оно самое и есть, – подтверждаю я.

Люська стонет, Маша возмущенно фыркает, отцы ржут.

Мы плывем.

– Географ, – раздумчиво окликает меня Борман. – А вот если до деревни Межень километров двадцать осталось, так ведь мы и самосплавом к завтраку доплывем, да? Тогда, чтобы не мокнуть, можно всем залезть под тент и не грести, да?

– Хрена ли! – тут же орет Градусов. – Вы сюда зачем приехали – грести или как? Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди – порог или «расчестка»? Мы и попадем в них, как телега с навозом!…

Но все уже расправляют тент и лезут под него от дождя.

– А-а, ну вас! – серчает Градусов. – Я один грести буду!

– Я тогда тоже, – говорит Чебыкин. – Чего мне дождь? Фигня.

Теперь я качаю под тентом. Здесь тепло и влажно.

– И зачем только люди в походы ходят? – заводится Тютин. – Голодают, мерзнут, мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры… И это по собственному желанию, за свои же деньги…

– Не стони, – обрывает Тютина Овечкин.

Крен катамарана постепенно уменьшается. Гондола принимает прежние размеры. Впрочем, через час она все равно спустится. Я откладываю насос и ложусь на продуктовый мешок. Под тентом тихо, все слушают, как ропочет дождь по полиэтилену, и, видно, потихоньку засыпают под шум дождя, как под бабушкину сказку.

Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет в меня веслом.

– Географ, кажись, гроза будет! – говорит он.

Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождик прекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких, темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала – как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

– Верно, гроза будет, – соглашаюсь я. – Залезайте под тент.

– А кто грести будет? – злобствует Градусов. – Пока вы дрыхли, тут одни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапоги промочит – беда же будет! Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет!

– А я вот весь в тоске, – говорю я, – почему это мне Градусов приказать забыл?

Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально отключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюсть грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваю на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, – это ярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед собой, как каратели гонят овчарок.

Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается над нами. Все спавшие мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелые капли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу рушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом воспринимается его жидкий, бегущий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по плечам я ощущаю щелбанную дробь.

– Ни фига себе!… – охает кто-то.

– Гроза-то прямо над нами… – дрожащим голосом говорит Люська.

– Такая сильная гроза ненадолго, – успокаивает Овечкин.

– Только бы молния в воду не ударила, – заклинает Тютин. – Тогда всем конец… У нас в деревне…

– Заткнись, – обрывает его Борман.

Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по нервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми глыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаран медленно кренится на мой угол. Отцы хватаются за рюкзаки. Люська визжит. Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие, губы прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:

– Вик!… Сер!… Географ! Шланг выдернул!…

– Тонем!… – визжит Люська и страшно взвывает Тютин.

Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и теперь воздух прет обратно, а мы действительно тонем.

Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента. Хвостик пипки ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я сую руки в воду по плечи, хватаю хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь и еду под уклон, как лодка со стапеля.

– Девки, держи меня!… – ору я. – Машка, насос!…

В четыре руки за штаны Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Я лихорадочно впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов и груди у меня течет. Ливень отплясывает на голове, на плечах, на спине, на коленях. Черная река в белой пене. Градусов и Чебыкин таращатся на меня. Они голые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб и уши, а губы от холода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом.

– Спасибо, девчонки, – задыхаясь, говорю я и качаю дальше.

Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизая туча. Прямо над нами – око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в сплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, все в фиолетовых огнях. Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем вспыхивают кровеносные сосуды, по которым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь.

Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча качаю. Дождь все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бы замедляется.

Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнет полиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по течению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает гром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу по берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной еще взбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного отражения. Через все небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака – легкие, воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Но веер длинных, светлых лучей медленно ползет по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, по искрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске северной стороны небосвода, над Ледяной встала радуга, и внутри нее – еще одна. Точно такая же, но поменьше.

Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни бровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борман приметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы долго ходят взад-вперед, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконец возвращаются обратно.

– А, пес с вами! – в сердцах говорит Борман. – Не хотите – как хотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!…

Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом. Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце. Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются за теплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утесы походят на айсберги. Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый огонь фантастически очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелится уродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, леденя душу. Борман ругается:

– Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке – спичка, в другой – лупа, ищи, блин, место удобное! Ты ведь лучше всех все знаешь, все умеешь! Герой! Воевода! Если бы ты первый увидел ту полянку, так, блин, трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я ее увидел, так не поляна, а дерьмо! Выпендриваешься тут, неизвестно перед кем…

Услышав это «неизвестно перед кем», Люська возмущенно фыркает.

– А вы все тоже!… – распаляется Люськиным фырканьем Борман. – Сами меня командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? «Поплыли дальше, найдем получше!…» Вот и плывем! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там – поляна? Круча? Косогор? Сплошная черная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем…

– Вроде дом впереди… – неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

– Может, деревня Межень? – робко предполагает Тютин.

– Слишком рано, – говорю я. – Перед Меженью Долгановский порог, а мы его не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте написано. Я думал, что там ничего нет, как в Урёме, а оказывается, еще дома стоят…

– Не дома, а один дом, – поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

– Причаливаем, – солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем лагерь. Кроме этого белого дома в деревне Рассоха не видно ничего – ни других домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попало разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворох досок и разжигает костер.

– Тютин, иди еще дров нарви, – говорит Чебыкин, вешая котлы. – Там по берегу досок до фига валяется.

– Я боюсь один в темноту, – хнычет Тютин.

– Сейчас как дам в репу, – предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется трясущийся от озноба Градусов с двумя большими бревнами.

– Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, – ворчит он, бросая бревна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся.

– Ты простыл, да? – участливо спрашивает Градусова Люська. – Дай я рядом с тобой сяду…

– А нет, не простыл, изжарился под дождем! – злобствует Градусов.

Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб.

– Горячий! – с ужасом говорит она. – Таблетку надо!

Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой.

– Ты же утром искупался, – сюсюкает с Градусовым Люська. – Зачем же в грозу под тент не залез?

Градусов молчит – скорбно и гордо.

– У тебя одежда сухая есть? – допытывается Люська, щупая его плечи и коленки. – Дать тебе мой свитер?

– Вот такой, да? – Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своей тельняшке. – Не надо!

Борман, видя все это, мрачнеет на глазах.

– А-а, давайте водки выпьем! – отчаянно предлагает он.

Никто не отзывается. Борман угрюмо глядит в костер.

– Ну и хрен с вами со всеми! – вдруг в отчаянии говорит он, швыряет тарелку, которую приготовил под суп, и уходит в палатку.

– Люська, ты – переходящее красное знамя, – говорю я.

– Где? – удивляется Люська.

Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами.

– Географ, я тебя задушу ночью, – предупреждает он. – Н-на фиг!

На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всем по тарелкам, Тютину – в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой и повесил греться, чтобы отмыть.

Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый.

– Маш, может, пойдем спать? – после чая тихо зовет Овечкин.

– Иди, – пожимает плечами Маша. – А я еще останусь. Хочу побыть у костра. Сегодня ведь последняя ночь…

Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодня у нас палатка – приют обиженных.

Последняя ночь… Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила.

Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздается деревянное бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Он вываливает их в костер и гнусавит:

– Уже жрете, да?… А я чуть не помер, такая страхотища!… Да-а, вам смешно. – Он наливает себе суп и берет хлеб. – Даже суп остыл, пока я там шароперился, – ноет он, орудуя ложкой. – И не солено ни фига… Чеба, ты же орал, что густо будет, а у меня всего одна лапшинка и жира только две звезды…

– Бивень, – посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин. – Это не суп. Это я воду из реки набрал котел мыть.

Все невесело смеются.

Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишина и темнота. Не видно ни Ледяной, ни берегов, ничего. Только в небе на месте луны светятся зеленые облачные кружева.

– Ладно, спать пора, – вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйски распоряжается: – Митрофанова, пошли.

А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин.

Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь… Все позади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал. Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я и не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего не решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать с ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего уже не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я могу быть счастлив, когда мне горько.

– Эх, Виктор Сергеевич… – говорит Маша. – Так хорошо просто сидеть с вами, просто смотреть на огонь… Так бы с самого начала, каждый вечер… – В голосе Маши тоска. – А вы всегда пьяный, орете, гадости говорите, глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете, анекдоты рассказываете… Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком… Всем же от этого лучше – и вам, и окружающим…

Маша не добавляет «и мне». А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшую тютинскую фразу.

– Маша, – устало отвечаю я. – Я старше тебя. Я больше перетерпел. Я опытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить…

Маша встает и молча уходит в палатку.

Я остаюсь у костра один.