После съезда

Влияние доклада Хрущева на международное коммунистическое движение, на многие события в мире было огромным и неоднозначным. В одних коммунистических партиях, например, в Итальянской коммунистической партии, этот доклад приветствовали, но в других он был встречен с плохо скрытым неодобрением. Явное недовольство чувствовалось в руководстве Китайской коммунистической партии. В США, во Франции, в некоторых других странах, где материалы XX съезда обсуждались публично, немалое число членов коммунистических партий заявило о выходе из этих партий. Хорошо известно, что именно XX съезд КПСС стал одной из причин волнений в Польше осенью 1956 года и знаменитого венгерского восстания в Будапеште в октябре – ноябре того же года, хотя для этого имелось немало и других причин. О международных последствиях XX съезда было написано много, и первые книги о влиянии секретного доклада Хрущева на международное коммунистическое движение появились уже в 1958 году. Однако мало кто изучал влияние XX съезда на общественность самого Советского Союза, на коммунистическую партию нашей страны, на идеологию КПСС. Казалось, что на советских людей доклад Хрущева оказал наименьшее влияние. Это было одновременно и правильное, и неправильное мнение. Влияние было огромным и глубоким, но оно реализовывалось постепенно. Процесс развития и углубления того, что получило название «линии XX съезда», происходил на протяжении не только нескольких лет, но и нескольких десятилетий. Я могу сказать здесь только о некоторых эпизодах, наиболее близких по времени к XX съезду.

Далеко не на всех партийных собраниях и активах, происходивших в марте, удалось избежать обсуждения доклада Хрущева и попыток углубить критику культа личности и преступлений сталинского времени. В специальном закрытом докладе, или письме ЦК в нижестоящие организации говорилось в этой связи о двухдневном партийном собрании в теплотехнической лаборатории АН СССР 23 и 25 марта, на котором некоторые сотрудники говорили о перерождении партии и режима, о диктатуре небольшой кучки вождей, о том, что культ личности Сталина сменяется в стране культом личности Хрущева, даже о движении СССР к фашизму и необходимости вооружения народа. Ораторы из этой лаборатории были исключены из партии и сняты с работы.

Аналогичные донесения о «настроениях» и «разговорах» шли в ЦК через КГБ из разных городов страны: из Киева, Чкалова, Южно‑Сахалинска и др. Однако в кругах московской интеллигенции было известно о менее радикальных, но не менее болезненных для ЦК КПСС выступлениях, которые имели место, например, на партийном собрании Союза советских писателей «Об итогах XX съезда партии». Многие писатели говорили и о тяжелом положении, в котором оказалась литература в годы культа, и о незаконных трудностях, возникших не только у высших руководителей партии, но и у руководителей среднего и низшего звена, которые непосредственно общались с рядовыми членами партии. Не знали часто, что делать, что говорить, как объяснять события прошлых лет, работники идеологического аппарата партии, партийной печати. Актив партии и многие из рядовых членов КПСС оказались просто не в состоянии дружно перейти на новую идеологическую платформу или идти теперь «линией XX съезда». Нужно было поднять наверх какие‑то новые кадры и заменить большую часть прежних партийных кадров. Кое‑где такое обновление происходило, но это было не правило, а исключение. Сильное недовольство испытывали и высшие военные руководители: среди выдвинувшихся во время войны генералов и маршалов культ Сталина был особенно силен. В результате всех этих настроений давление на Хрущева из рядов самой партии возрастало, и он не всегда был способен противиться этому нажиму. Уже в апреле и мае 1956 года многие из попыток углубить критику культа Сталина стали решительно пресекаться. Один из старых большевиков, выступивший на партийной конференции с резкой критикой преступлений Сталина, был через несколько дней исключен из партии. Преподавателя марксизма‑ленинизма в одном из технических вузов, попытавшегося в одной из лекций затронуть вопрос о причинах, породивших культ личности, вызвали в горком партии в Москве и строго наказали. Информация об этом была разослана по всем районным комитетам партии. В газете «Правда» была перепечатана без комментариев статья из китайской газеты «Жэньминь жибао», в которой утверждалось, что заслуг у Сталина гораздо больше, чем ошибок, и что многие из ошибок Сталина могут быть даже полезными, так как они обогащают «исторический опыт диктатуры пролетариата». Автором этой статьи, и об этом говорили в партийных кругах, был сам Мао Цзэдун.

30 июня 1956 года ЦК КПСС принял постановление «О преодолении культа личности и его последствий», которое было опубликовано во всех газетах. Это постановление и по содержанию, и по формулировкам было шагом назад в сравнении с докладом Хрущева на XX съезде. Но, с другой стороны, оно было и шагом вперед, ибо было опубликовано и становилось таким образом обязательным для всей партии документом. Доклад Хрущева таким документом не являлся, его отозвали из всех райкомов и горкомов партии сразу же после прочтения, и даже многие из активистов КПСС, которые по болезни или по другим причинам не смогли вовремя его прослушать, теперь уже не могли ознакомиться с этими небольшими книжечками в бумажных красных переплетах. К тому же и сам Хрущев в ряде публичных выступлений летом 1956 года неожиданно начал говорить, что Сталин – это «великий революционер», «великий марксист‑ленинец» и что партия «не позволит отдать имя Сталина врагам коммунизма».

С лета 1956 года жизнь страны как бы разделилась на очень разные потоки, одни из которых находили отражение в печати, а другие, причем не менее, а часто более важные, не находили никакого отражения ни в печати, ни в других средствах массовой информации. Так, например, чрезвычайно важным, но неотражаемым и некомментируемым политическим и социальным процессом второй половины 1956 года стало массовое освобождение почти всех политических заключенных из «трудовых» лагерей и мест ссылки. Одновременно происходил столь же массовый и быстрый пересмотр дел и реабилитация большинства погибших в 1937–1955 годах узников лагерей и тюрем. Рушились стены ГУЛАГа на Колыме и в Воркуте, в Карелии и Сибири, Казахстане и Мордовии, на Урале и в Приморье. Прежний порядок реабилитации был отменен. По предложению Хрущева было создано более 90 специальных комиссий, которым поручалось рассматривать дела заключенных непосредственно в лагерях или в местах «вечного поселения». В каждую из таких комиссий включался один работник прокуратуры, один представитель из аппарата ЦК КПСС и один из уже реабилитированных членов КПСС. Эти «тройки» временно наделялись правами Президиума Верховного Совета СССР и могли производить реабилитацию, помилование и снижение сроков заключения. Их решения не нуждались в утверждении и вступали в силу немедленно. Еще до начала работы комиссий телеграфным распоряжением из Москвы были реабилитированы и освобождены люди, которые находились в заключении по обвинению в критических отзывах о Сталине, распространении анекдотов о Сталине и аналогичных «мелких» делах.

Специальные комиссии работали на местах несколько месяцев. Дела заключенных разбирались быстро; для этого чаще всего было достаточно беседы членов комиссии с самим заключенным и непродолжительного знакомства с его делом. Сами дела, хранившиеся в особых отделах лагерей, уничтожались. В папках, на которых имелась надпись «Хранить вечно», оставались только приговор первого суда или «тройки» сталинских времен и новая справка о реабилитации.

Я знакомился только с материалами одной из таких комиссий, которые привез в Москву и с которых сделал копии старый большевик и участник Октябрьской революции в Петрограде Лев Матвеевич Портнов. До сих пор материалы таких комиссий не публиковались и общие итоги их работы не подводились, по крайней мере публично. Неизвестно, сколько человек было освобождено и реабилитировано. По некоторым устным свидетельствам, комиссии смогли пересмотреть до 500 тысяч дел. В других случаях назывались цифры в 1,5–2 миллиона дел.

В первую очередь освобождались бывшие члены партии и члены семей погибших коммунистов. Были быстро освобождены те узники, у которых уже кончились сроки заключения, но которых все еще продолжали держать под стражей. В более сложных случаях этих людей освобождали без реабилитации, предлагая добиваться реабилитации позднее в индивидуальном порядке. Рассмотрев дела бывших членов КПСС, комиссии начали освобождать и беспартийных, ложно обвиненных в «антисоветской деятельности». Получили свободу и немногие оставшиеся в живых члены партий меньшевиков, анархистов, социалистов‑революционеров, которые были арестованы еще в конце 1920‑х – начале 1930‑х годов и находились в тюрьмах, лагерях и ссылке по 25–30 лет. С отдельными из этих людей мне приходилось встречаться уже через 7–8 лет, чтобы записать их свидетельства.

После XX съезда проводилась реабилитация не только политических заключенных, но и многих военнопленных и «перемещенных» лиц, или остарбайтеров, «не запятнавших себя активным сотрудничеством с врагом». Однако пересмотр судьбы по этим категориям заключенных и ссыльных происходил по другим документам, а не комиссиями ЦК КПСС. Система строительных лагерей Министерства среднего машиностроения, ведавшего атомной промышленностью и урановыми шахтами, продолжала существовать и после XX съезда, а архивы особого управления этих лагерей до сих пор не рассекречены.

Возвращение к своим семьям и в родные места сотен тысяч узников ГУЛАГа, а также реабилитация миллионов погибших в лагерях и тюрьмах – все это было с точки зрения внутренней жизни СССР не менее важным событием, чем XX съезд партии. Анна Ахматова писала тогда с беспокойством, пытаясь предугадать, как встретятся и как посмотрят друг другу в глаза две России: одна, которая сажала, и другая, которая сидела.

Хрущев обязал все органы власти проявлять максимальное внимание к реабилитированным. При необходимости им в первую очередь предоставлялась жилплощадь, работа, оформлялась пенсия. Я знаю случай, когда три женщины, не будучи родственницами, провели 17 лет заключения в одном лагере, они спали на одних нарах, работали рядом. Они хотели получить в Москве квартиру из трех изолированных комнат, чтобы не расставаться и после реабилитации. Но только одна из женщин, арестованная в Москве, Солнцева Мария Алексеевна, имела право на московскую прописку. Женщины обратились к Хрущеву, и тот лично распорядился удовлетворить их просьбу. Конечно, были и другие примеры. Известная в Крыму коммунистка Матильда Леонардовна Фишман, которая в годы Гражданской войны входила в партизанский отряд, созданный ее отцом из немецких колонистов, была арестована в 1941 году как «лицо немецкой национальности» по ордеру, выписанному еще в 1937 году по другому «основанию». Она была освобождена из лагеря раньше, чем прошла реабилитация российских немцев, отправленных в 1941 году в спецпоселения. Фишман отказали в предоставлении жилья в Москве, и она семь месяцев жила на немецком кладбище в Москве. Ей никто не хотел помогать, и только вмешательство Ивана Папанина, известного полярника и общественного деятеля, который знал Матильду еще по крымскому подполью, позволило ей вернуться к нормальной жизни. И таких коллизий было тогда очень много.

По многим причинам работа по реабилитации не была свободна не только от бюрократических недостатков, но и от принципиальной несправедливости. Реабилитация расстрелянных или умерших в лагерях заключенных проводилась только по заявлению родственников или друзей. Если по делу не было заявления, то его не рассматривали. Когда такая реабилитация все же проводилась, например, по групповым делам, то никто не разыскивал родственников или детей умершего, чтобы сообщить им о реабилитации и выдать положенную в таких случаях небольшую компенсацию. Не проводилась формальная реабилитация участников оппозиционных течений 1920‑х годов, хотя их и освобождали из заключения или ссылки, если они еще были живы. Не был проведен пересмотр фальсифицированных судебных процессов 1930‑х годов.

Вдова H. Н. Крестинского в течение семи лет после XX съезда добивалась реабилитации своего мужа, проходившего по делу «правотроцкистского блока» вместе с Н. И. Бухариным. Когда ей наконец сообщили, что ее муж реабилитирован и восстановлен в рядах партии, она умерла от инфаркта, упав на пол рядом с телефонным аппаратом. Вдова Бухарина не могла добиться реабилитации мужа и через 25 лет. Остались если уже не в списках «врагов народа», то в списках «антипартийных деятелей» Томский и Рыков, Каменев и Пятаков, Шляпников и Рязанов, а также многие другие крупные деятели партии и государства.

Никто не привлекал к ответственности следователей НКВД, проводивших «дознание» с применением пыток, начальников лагерей и тюрем, надзирателей. Тем более не обнародовались имена доносчиков, даже если это была очевидная клевета. Тем не менее, как только началось возвращение домой бывших заключенных, многих доносчиков и следователей охватила паника. Были случаи помешательства, даже самоубийства.

В психиатрической больнице оказалась, например, известная тогда деятельница комсомола Ольга Мишакова, по доносам которой в 1937–1938 годах были арестованы многие руководители ЦК ВЛКСМ. После реабилитации этих уже погибших людей Мишакова была снята со своих постов и уволена из центрального аппарата ВЛКСМ. Но она была уже неспособна понимать происходящее и по‑прежнему каждое утро приходила в свой кабинет. Когда у нее изъяли пропуск в здание ЦК ВЛКСМ, Мишакова впала в буйное состояние, и ее пришлось госпитализировать.

Один из бывших следователей, теперь уже полковник внутренних войск, узнав на улице своего давнего узника и подследственного, упал на колени и умолял о прощении. Другой бывший следователь, узнав в соседе по больничной палате свою жертву, умер от сердечного приступа.

Но были и другие примеры. Когда директор школы из Северной Осетии после многолетнего заключения и реабилитации пришел в свое министерство и узнал в министре просвещения Осетии своего бывшего следователя, то инфаркт случился не у министра, а у бывшего директора школы. В Киеве реабилитированный и вернувшийся в армию офицер, встретив когда‑то пытавшего его следователя, застрелил его из пистолета.

Но такие случаи были очень редки, и беспокойство среди работников НКВД, принимавших участие в репрессиях, как и у всех других активных участников беззаконий сталинского времени, быстро улеглось. Общество пробуждалось от тоталитарного оцепенения очень медленно. К тому же большинство узников сталинских лагерей давно покоились в братских могилах с номером на деревянной бирке на ноге.

Впрочем, большинство из тех, кто вернулся из лагерей, испытывали в первые годы не столько гнев или жажду мести, сколько страх перед возможными новыми репрессиями. К тому же позиция официальной печати и большей части официальных властей лишь подкрепляла этот страх. Вернувшиеся домой люди боялись рассказывать друзьям и близким о перенесенных страданиях. Многим казалось, что за ними следят, что их телефоны прослушиваются, что их окружают доносчики. От этой мании преследования быстрее избавлялись те, кто был впервые арестован после войны и провел в лагерях «всего» 5–8 лет. Эти люди быстрее включались и в свою прежнюю профессиональную деятельность. Но большинство тех, кто провел в заключении в нечеловеческих условиях 17–20 лет, оказались психологически сломленными, да и их здоровье было подорвано. Они не стремились к политической деятельности. Бывший первый секретарь одного из обкомов в Казахстане Н. Кузнецов пошел на работу простым лесником. Он не хотел видеть людей. Одна лишь возможность свободно ходить по улицам своего города, есть досыта, в том числе мясо, фрукты, конфеты, мороженое, мыться в ванной, посещать кино и театр, отдыхать на юге – все это казалось большинству недавних зеков огромным счастьем. К тому же и власти отнюдь не стремились привлекать бывших заключенных к активной работе. Можно пересчитать по пальцам тех лагерников, которые вернулись на работу в партийный и государственный аппарат.

Все же некоторые из недавних узников начали писать свои воспоминания, а также художественные произведения на тему лагерей и репрессий. Это начали делать Солженицын в Рязани, Варлам Шаламов в Москве, Евгения Гинзбург во Львове. Втайне даже от родственников начал писать книгу воспоминаний бывший чекист из Тбилиси Сурен Газарян. Свои аналитические заметки о сталинских репрессиях стал заносить в дневник бывший философ и партийный работник П. И. Шабалкин. Работу по восстановлению доброго имени многих военачальников, которые еще не были реабилитированы, начал А. И. Тодорский – единственный оставшийся в живых генерал из попавших в ГУЛАГ еще в 1930‑е годы. Эти усилия наталкивались, однако, на сильное сопротивление как партийного, так и идеологического аппарата. Здесь ссылались на фразу, якобы сказанную Хрущевым о том, что партия не может и не будет устраивать «варфоломеевских ночей». Анонимный поэт писал в 1957 или в 1958 году:

Без траурных флагов на башнях казенных,

Без поминальных свечей и речей

Россия простила невинно казненных.

Казненных простила и их палачей.[102]

В самом конце 1950‑х годов Хрущев несколько раз публично заявлял, что советский народ и партия будут помнить Сталина и воздавать ему должное и что термин «сталинизм» придумали враги социализма. Тело Сталина продолжало покоиться в мавзолее рядом с телом Ленина. Никто не вспоминал о Сталине и его преступлениях на XXI съезде КПСС в 1959 году. Вся обстановка неожиданно и быстро изменилась в конце 1961 года, на XXII съезде КПСС. Но это уже другая тема.