Вторая глава

Это был четверг, приемный день инженера Оскерко. Как всегда, Христина сидела в дубовой столовой стиля Ренессанс, где время от времени выкрикивали два зеленых попугайчика, и, не торопясь, разливала чай гостям.

В раскрытое венецианское окно виднелась чудесная панорама города с его садами, башенками, куполами, двумя готическими шпилями костела, круглыми площадями, центральными шлеями, вплоть до полосы моря на горизонте.

Сейчас небо, крыши, стены, стекла, дымка над городом были пронизаны теплым, розовым светом вечернего солнца. Иные группы деревьев казались черными, другие – темно‑лиловыми, третьи – серебристыми, почти белыми, и, наконец, вдалеке они были определенно пурпурного цвета. Христина налила последнюю чашечку чая, поставила ее на поднос горничной и устало откинулась в кресле.

Глаза у нее были темно‑карие, лицо очень бледно, волосы совершенно коричневые, плотные, как парик, губы яркие и тонкие, а вся фигура гибкая, высокая и сухая. На левую щеку она приклеивала мушку. Ее платье было кофейного цвета с низко вырезанным, бледно‑голубым муаровым жилетом. Она засунула между двумя его пуговицами золотой лорнет на длинной цепочке, которым никогда не пользовалась. Несколько раз Христина спрашивала горничную:

– Вы звонили по телефону барышне Рущиц?

И при ответе. «Барышни нет дома», – она ежилась.

Среди общего гула (собралось человек тридцать гостей) попугайчики надрывали свои горлышки. Дамы поели торты и сласти, расхваливая позднюю весну, которая всех задержала в городе. Мужчины столпились вокруг «неподражаемой» Мисси Потоцкой. Ее чудовищное белое эспри, круглое и дрожащее, напоминало дароносицу, а синее платье с золотыми пачками и зеленым поясом баядерки – наряд павлина.

Мисси Потоцкая была дочерью разорившихся родителей. По слухам, она усердно ловила женихов. Громче других смеялся ее остротам сам хозяин дома, инженер Витольд Оскерко, розовый, полный, бритый блондин, слегка косящий на левый глаз.

В столовую входили Генрих Шемиот с сыном Юлием и доктор Мирский, известный психиатр, владелец лечебницы.

Всех их встретил благожелательный, уважительный шепот.

Шемнот‑отец церемонно поцеловал руку Христины. Она быстро и враждебно посмотрела на него. Сейчас же он отошел к Мисси Потоцкой.

Доктор Мирский шепнул Христине по‑приятельски:

– Сегодня я видел вашего мальчика… Ах, это исключительный ребенок.

Она сухо и неопределенно улыбнулась.

Юлий Шемиот – высокий юноша с белокурыми полосами и глазами, напоминавшими светлые аметисты, оставался возле Христины.

Он положил на ее носовой платок кожаный футлярчик.

– Что это, друг мой?

– Маленький сувенир… вчера был день вашего рождения.

– Я его не праздновала.

Однако Христина раскрыла коробочку и нашла там кольцо редкой работы с великолепным опалом.

– Опалы приносят несчастье.

Она приложила кольцо к своему голубому жилету и надела без слов благодарности.

Юлий бормотал, пожирая ее глазами:

– Дорогой мамочке моей миленькой, которая наполнила мое сердце радостью. Ангелочку, бессмертному кумиру с пожеланиями долгих лет жизни!

Солнце село. Небо начало темнеть, из голубого переливаться в черное, но на горизонте еще горела оранжево‑красная полоса среди золота. Ничего более не сверкало. Готические шпили костела и весь он казались сделанными из Черного мрамора. В черное окрасились и деревья, и главная аллея, по которой медленно катились экипажи, увозя нарядных женщин в казино. Наступала ночь, мягкая, влажная, пропитанная запахом акаций.

Мисси Потоцкая простилась, торопясь куда‑то. За нею исчез Витольд. Многие из гостей тоже уходили.

– Вам дурно? – спросил Юлий, удивляясь бледности и беспокойству Христины.

Но она не слышала, пристально глядя на дверь столовой. Алина Рущиц входила быстро, чуть‑чуть запыхавшись. С полей ее большой шляпы мягко спускались перья райской птицы. На ней был шелковый, очень простой костюм и букет фиалок между складок корсажа.

– Ах, гадкая, – прошептала Христина, жадно целуя подругу, – что ты со мной делаешь?

Но Алина сияющими глазами смотрела на Шемиота‑отца.

Издали сдержанно и учтиво он поклонился ей. Немного разочарованная, она села около Христины, принимая в чашке японского фарфора чай и дружелюбно улыбаясь Юлию.

Небрежные фразы мешались с мыслями.

– Этот мальчик очарователен, хотя совсем не похож на отца… он словно нарисован сиреневым и синим… сиреневым и синим, – у него чудесный профиль… я начну обожать его имя… оно очень идет к нему…

А Юлий, отрезая ей кусочек торта, решал, в свою очередь…

– Если она станет моей мачехой, мы поладим… в ней есть какая‑то разжигающая покорность… Жаль, что я влюблен в Христину…

– Не знаю, почему ты кажешься возбужденной в последнее время, Алина, – заметила Оскерко, – вернее, знаю, но не хочу говорить…

– О… тише.

– Нас никто не слышит.

Шемиот‑отец прощался. Алина бросила на него умоляющий взгляд. Он сделал вид, что не заметил.

– А ты, Юлий?

– Я ухожу с тобою, отец…

Вслед за Шемиотами разошлись и другие гости. Теперь была глубокая тишина и квартире. Попугайчики спали, закрытые атласным зеленым покрывалом.

Христина говорила с горечью:

– Вы все купаетесь и разврате… вас бьет чувственная лихорадка… У Шемиота любовница в доме, Клара ради него изменила жениху, и тот застрелился. Мисси Потоцкая оголяется ниже талии… К брату моему чуть ли не ежедневно бегают накрашенные девки. Скоро они разложатся по всем комнатам… Что ты знаешь о Шемиоте? Возможно, он болен… и потом он стар, суров и насмешлив… а любить можно только добрых и ясных людей… К чему все это? Ах, я так гордилась тобою, Алина… ты была так чиста, наивна, спокойна… Я думала (о, как я ошиблась), я думала, тебе будет достаточно моей любви, дорогая…

И на изумленный жест Алины она возразила, волнуясь и тоскуя:

– Я люблю тебя… я люблю тебя! Ты думаешь, я безумна? Нормально, ненормально… Ах, оставь… Может быть, ты справишься у врачей?… Что они знают, эти грязные животные? Для них все просто, ясно, на все приготовлено лекарство, режим, душ, диета… Природа же – великая обманщица… Разве у меня нет ребенка чересчур умного?… Откуда это?… Нелепость… случайность… Глупейшая история на курорте, нечто вроде кошмара… моя нерешительность, боязнь сделать аборт, в результате – мальчик… Вот тебе природа!..

Униженная и удрученная, Алина молчала.

Город горел огнями. Ночь была лунная, почти без звезд. Алина долго стояла у окна. Ей дарованы красота, здоровье, богатство, изящество мысли, и неужели со всем этим она не сумеет быть счастливой?

Плач Христины заставил ее испуганно оглянуться, Бросаясь перед ней на колени, Оскерко повторяла с отчаянием:

– Я люблю тебя… Я люблю тебя…

Несколько дней шел дождь. В саду нанесло много песка, испортило клумбы, размыло дорожки. Алину терзали муки стыда, раскаяния и досады. Особенно ей было неприятно вспоминать последнюю встречу с Христиной Оскерко. Подруга внушила ей страх и любопытство. Что сделалось с этой веселой, рассудительной девушкой? Как она, Алина, раньше ничего не замечала? Неужели же это была настоящая любовь: ревнивая, безрассудная и жестокая? Потом Алина решила, что у нее нет никаких поводов презирать Христину. Правда, она чувствует не так, как все… Но разве это вина?… Она совсем не хочет причинить подруге горе, отдаляясь от нее. Зачем? Они привыкли друг к другу.

Она лукаво улыбнулась, не желая признаться себе самой, что ей доставляет удовольствие – глубокое и странное – мучить Христину.

И позже она думала о том же:

– Если бы во мне, наряду с жаждой унижения и боли, не жило стремление унижать и причинять боль в свою очередь, я бы превратилась в нечто скользкое и липкое.

В тот же день Войцехова завела речь о лакее Шемиота – Яне Щуреке. Барин уезжал в имение, и Щурек остается без места на летнее время. Почему бы барышне не взять его к себе в садовники? Она вовсю расхвалила Щурека, пожилого, хитрого литовца, с лицом, изрытым оспой.

На самом деле хитрая Войцехова просто изменила тактику. Что же, если барышня выйдет замуж, придется ладить с барином.

Чуть порозовев, Алина выслушала старуху. Хорошо, можно взять Щурека на лето.

Потом она сложила свое вышивание и шелковый мешок на бронзовом треножнике и размечталась о Шемиоте. Желание увидеть его наполнило ее волнением и ликованием.

– Боже мой, он приглашал меня столько раз… Не сегодня‑завтра Клара утащит его из города…

И она кончила тем, что переоделась и поехала к Шемиоту в восемь часов вечера.

К ней вышла Клара, бледная и официальная.

Она сказала тихо:

– Господин Шемиот не принимает. Алина поняла, что Шемиот, значит, не слышал звонка. Ей стало весело. Она тоже не протянула руки.

– О… меня он примет.

– Вы так уверены, мадемуазель?

– Конечно.

– Но я все‑таки просила бы вас приехать завтра утром или передать мне…

Клара упорствовала, заслоняя дверь своими широкими бедрами и поднимая на нее умоляющие, измученные глаза.

В ту же минуту показался Шемиот.

– Ах…

И, целуя радостно руку Алины, пропуская ее вперед, он сказал через плечо:

– Распорядитесь подать нам кофе… фруктов…, кажется, у нас есть ликер…

Клара молча исчезла.

В кабинете Шемиота Алина несколько раз облегченно вздохнула. У него… С ним… Наконец‑то…

Лампа под абажуром из белых бисерных нитей освещала только стол и букет темно‑красных, почти черных роз. Их благоухание, тонкое, сладкое, нежное, проникало в душу Алины, Она взяла одну из них, и, полузакрывая глаза, медленно, кончиками туб обрывала лепесток за лепестком.

Последнее время она думала, что способна на одно сладострастие, Теперь она ощущала любовь, глубокую и ясную, Она изумлялась в душе, почему она представляла его себе только жестоким, грубым, властолюбивым, в страсти утонченно‑требовательным. А между тем тем он сидит возле нее в двух шагах – веселый, ласковый, добрый, и это так хорошо… Боже, как хорошо быть простой и здоровой…

– Вы не слушаете меня, дорогая?…

Он нежно взял ее за руку. Она тихонечко отняла.

– Простите меня… я рассеянна…

– Что такое?…

Алина покачала головой. Если бы признаться… но это невозможно.

– Почему вы перестали навещать меня, Алина?…

– Клара не любит меня…

– О, пустое…

Но она не верила и ревновала.

Шемиот сказал певуче:

– Я много думал о вас, Алина… вы немножко беспутная женщина. При большом ветре вы способны побежать к морю и протягивать к нему руки и петь, воображая себя Ундиной… в глубокую метель вы можете бродить по незнакомым улицам и считать себя одинокой и быть действительно одинокой в целом мире. Вы страстно влюбитесь в голос поющий за чужой изгородью, и проплачете ночь из‑за артиста, который спускался по лестнице, надевая перчатку… Другой раз, не зная о том, вас сведет с ума епископ, служивший мессу, с лицом Христа. А потом вы исхудаете из‑за того адмирала, который стоит у руля, и его плащ развевается самым романтическим образом… Ах, Алина, вы очень забавны…

Клара принесла им кофе. Она даже надела фартучек, словно горничная. Вероятно, с таким же лицом она прислуживала и покойной жене Шемиота. Потом она ушла и затаилась в соседней комнате. Алина через стену чувствовала ее присутствие.

Она сказала, отпивая кофе:

– Утром у меня была Христина. Ей очень тяжело…

Шемиот холодно пожал плечами.

– Христина Оскерко дурно устроила свою жизнь.

Алина пыталась защитить ее. Все состояние принадлежит брату, Витольду. Он кутит и много проигрывает. А Христина при нем в роли едва ли не экономки.

– Держитесь подальше от нее, – настаивал Шемиот, – ваша дружба безнравственна. Я это понял с первого взгляда. Христина внесет сумбур, сплетни, несчастье и сожаление. Пусть она кается на стороне. Где ее ребенок?

Властный тон Шемиота очаровал Алину. Она ответила несмело, глядя на его тонкую руку, которую утомлял огромный изумруд.

– Где ребенок Христины? Она отдала его в частный пансион.

Клара ходила за дверью. Шемиот мысленно улыбнулся. Заставить женщину объясниться в любви, когда другая женщина плачет за дверью, – вовсе не так уже плоско.

– Почему вы не выходите замуж Алина?

Она засмеялась и смеялась долго, чтобы скрыть волнение.

– Но… разве вы?… Святая Мария!.. Если бы вы захотели жену…

Он чуть‑чуть поклонился:

– Я знаю, вы очень расположены ко мне, Алина. Но я не гожусь для роли мужа… Я вас так понял?

Она не упала в обморок, а проговорила чужим голосом:

– Вы меня поняли. Я люблю вас, Генрих…

– Вы мне льстите… Я стар… из этого ничего не выйдет…

– Никогда?

Он позабавился ее отчаянием:

– Я не знаю.

И, после паузы:

– Я отказался от чести быть вашим мужем, Алина, но это еще не значит, что вы мне не дороги…

Каким‑то чудом она не заплакала. Она прошептала:

– Ну, мне пора уходить…

– Я скоро уезжаю в имение. Мы еще увидимся?

– Да.

Стоя совсем близко, он заглянул ей и глаза, По ней прошел знакомый, глухой трепет.

– Благодарю вас за сегодняшний вечер, Алина. Возле самых дверей кабинета Клара оставалась в позе оцепенения. Увидев ее, Алина невольно вздрогнула. Обе женщины слегка поклонились друг другу.

Когда Алина ушла, Шемиот посмотрел на часы. Было четверть первого.

– Боже мой, – пробормотал он, крайне недовольный.

Кофе, фрукты, запах роз, ликера и духов Алины раздражали его. Обыкновенно он курил очень мало. Теперь, нервничая, он наполнил пепельницу папиросами. В это время он уже бывает в постели, освеженный умыванием, переменив белье, и спокойно читает или обдумывает прошедший день. А сегодня он потерял столько времени из‑за этой девушки, мечтательной и эксцентричной. Не зашел ли он далеко? Как подобные волнения отразятся на его здоровье? И в конце концов, к чему все это? Менее всего он склонен жениться. Это хлопотно и скучно. Десять лет тому назад ему казалось заманчивым победить каждую женщину, бросить ее перед собой на колени… Теперь его больше тешит посеять собственные вкусы и желания на благодатной почве, Алина для него – хорошо вспаханное поле… он бросает туда семена и ждет всходов.

Клара вошла убрать со стола. Она не позволяла лакею мешать Шемиоту.

Шемиот внимательно посмотрел на нее.

Как у всех нервных людей, ее внешность мгновенно менялась. Сейчас, после визита Алины, Который для нее тянулся вечность, после нескольких часов нестерпимых страданий, ревности и отчаяния, Клара постарела. Она согнулась, смотрела мутным, бесконечно усталым взглядом.

В первый раз за последние годы в Шемиоте вспыхнуло сострадание, пылкое и стремительное:

– Милая, ты устала?

Изумленная, она подняла голову. Как давно он не называл ее на «ты».

– Совсем немного…

Он подошел ближе, улыбнулся, обнял ее с живостью и грацией.

На секунду перед ним мелькнуло ее прежнее лицо розовое, свежее, с доверчивыми кроткими глазами, с зубами белыми, как сама белизна. Она была перед ним такая, какой двадцать лет тому назад пришла отдать ему честь, деньги, семью, жениха, все, что имела, – ради унизительного и двусмысленного положения при его жене. Он вспомнил также то жуткое, странное и жестокое, чему он подвергал ее, когда хотел, и чему она покорялась в немом ужасе, с тайным сладострастием, отчаянием и стыдом. Она была больше чем любовница и больше чем раба. Она была его эхом и вещью. Теперь она должна смотреть, как он любит других женщин и любит их в свою очередь.

Его сердце сжалось.

– Ты устала, Клара… конечно, ты устала… извини меня… Она продолжала смотреть на него скорее испуганно, чем благодарно. Какое еще новое мучение он готовит ей? Она по опыту знала, что он становился особенно мягким, ласковым, предупредительным перед тем, как причинить ей боль.

– Тебя беспокоит Алина?… Она нетактична и болтлива… Уверяю тебя, я даже не нахожу ее достаточно умной.

Клара покачала головой. Она выдавила из себя глухие слова, убирая кофе:

– Девочка очень мила.

– Нет, нет… не будь снисходительна… Обожди, мы скоро уедем на дачу и избавимся от непрошеных визитов…

– Как хочешь…

Он снял и бросил воротничок, манжеты. Запонки покатились на пол. Клара подняла их.

Он улыбался доброй и просительной улыбкой и казался совсем юным со своими пышными золотистыми волосами, крупными губами, черными, гордыми глазами.

Клира вышла и вернулась… У нее слегка кружилась голова… Неужели он до сих пор любит ее?… Ведь когда‑то он клялся жениться на ней. Неужели же?… И она уже страдала за Алину.

Шемиот не ушел в спальню, а прилег на диван и подозвал Клару. Обнимая ее, он спрашивал растроганным голосом… Что у нее болит?… Почему она не бережет своего здоровья?… Почему она так грустна?…

Тогда она заплакала, отвечая шепотом, ибо от слабости и волнения у нее не хватало голоса:

– У меня везде болит… грудь, поясница, внизу живота… между лопатками… в пищеводе… Я чувствую, как я задыхаюсь, и этот пот… ты ведь знаешь мое тело?… я всегда была сухая и горячая… теперь я мокрая и холодная, как лягушка… я не сплю и не ем. Я боюсь умереть, Генрих.

Он страстно обнял ее, словно был влюблен в нее без памяти, целовал ее волосы, лицо, руки, утешал, успокаивал, обещал, клялся, покуда она не начала тихо смеяться, просветленная, счастливая, почти здоровая. Тогда он ощутил мертвящую пустоту, глубокое утомление… Проникся мыслью об Алине и равнодушно отослал спать Клару.