Сборник 10 страница

Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка – девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про это. У учительниц такое – сплошь и рядом.

Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить – никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда…

Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она – ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния.

Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило.

Виделся высокий, узенький мальчик – брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть‑чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка – «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным‑полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот‑навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!»

Давайте сделаем выдох.

У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.

Алка даже раскрыла рот и остолбенела.

– Привет! – сказал мальчик с легким акцентом. – Я тут… жду…

Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.

Судьба прижала бока времени.

Время припустило бег…

Выписавшись из больницы, Наталья, во‑первых, расторгла контракт с телевидением, во‑вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в‑третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…

Хорошо, что была беспроигрышная тема – взорванная машина.

– Кому свинью подложила? – спросил Кулачев прямо.

– Брось! – возмутилась Наталья. – Я этим занималась осторожно. – И добавила значительно:

– Тебе ли не знать… Я думаю – со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.

– Не принижайся, – не унимался Кулачев, – не принижайся. На тебя такой был спрос.

– Все! – ответила Наталья. – Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.

Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал; л с.

– Меня, кажется, выгоняют…

Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.

– Чего матери надо? – в сердцах сказала Елена. – Ну скажи… Чего?

– Она боится, – ответила Наталья. – Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.

– Ты же сама говорила, что она сильная.

– Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…

– Жалко, – печально сказала Елена. – Жалко…

Сколько там жизни осталось…

Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.

– Не смей так говорить! – закричала она. – Не смей!

– Ты на меня не кричи, – сказала Елена спокойно. – Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное – зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.

– Долго рассказывать, – ответила Наталья. – Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?

– Нечего! – засмеялась Елена. – Все твое – твое…

– Ну прости меня за то, прости! – тихо сказала Наталья. – Очень прошу – прости.

– Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.

– Она не простит, – тихо ответила Наталья. – Твоя мать – такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…

– Это зрелище, – засмеялась Елена, – не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.

Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?

«Какая же я была стерва», – думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто, люди, события начинали существовать отдаленно‑отдаленно. «Это потому, что я ношу, – думала она. – Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.

Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем‑то… «Так вот накатит, – думала Елена, – а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».

Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь, и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.

– Мы тоже хотим чаю! – закричала Алка. – Его зовут Георгий.

Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.

– Грузин, – тихо сказала Наталья.

– Армянин, – не согласилась Елена.

– Чеченец! – сказали обе одновременно и засмеялись.

И вот тут точно – пролетел ангел.

Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.

– Я это не ем! – сказал он тихим голосом.

– Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, – ответила Алка.

– Есть. Это я. – И добавил:

– И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.

– У нас нет папы, – с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным путем.

– Тем более, – ответил мальчик, – ей нужен хороший продукт. Спрячь, пожалуйста, икру.

И Алка спрятала, хотя за секунду до того хотела откусить от бутерброда смачно, чтоб ему стало завидно. В холодильнике было много даров от Кулачева. Алка выставила аккуратненькие, в ячеечках кексы.

Пили чай и смотрели друг на друга. Когда попили и Алка стала собирать кружевные бумажечки, в которые была завернута каждая кексинка, то нашла только свои.

– Где твои бумажки? – спросила она.

– Получается, что я их съел, – смущаясь, ответил Георгий.

Вот в этот момент у Алки и оборвалось сердце. Ухнуло куда‑то вниз, затрепыхалось, заегозилось, а когда вернулось на место, Алка была не Алка. У нее закипали слезы, ей хотелось спрыгнуть с крыши, защитить маму и ее ребеночка, попросить прощения у бабушки, простить дуру‑учительницу, отдаться этому мальчику и умереть от счастья.

Елену определили на сохранение, и ее надо было отвезти на машине. «Сестры‑вермут» всполошились, потому что те, у кого были‑машины, поставили их на прикол из‑за гололеда.

– Не берите в голову, – сказала им Елена. – Я найду.

И увидела, как они облегченно обрадовались.

Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти‑привезти в ее случае, если частника‑водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием мысли глубоко не проникли – скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна.

И конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.

– Уточни время, и я заеду за тобой на машине.

– С машиной сложно, – ответила Елена. – Гололед.

Ездят одни крутые.

– Уточни время, – повторила Мария Петровна.

После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко‑косолапо‑из‑уха‑серо‑текущая?

У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.

Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял.

Щелк‑прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.

Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по‑медицински они называются тоже красиво – экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! – подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. – Господи! Как хорошо!»

Кулачев замер, держа ее в руках, боясь спугнуть счастье. С этой женщины станется – вырвется, вытолкнет.

Но ведь ему такая и нужна – своя‑несвоя, награда, которая уходит сама, когда захочет…

– Ну что же ты со мной делаешь? – тихо сказал Кулачев в ее макушку. Седой круг ее волос нахально захватывал пространство головы, а он знал, как она к этому относится – к собственным заброшенным угодьям. Плохо относится. И до сих пор следила.

– Потому что сверху это выглядит лысиной! – так она ему объясняла летом, когда он предложил ей не красить волосы.

Сейчас в этой забытой седой тонзуре скрывалось признание страданий Маруси, ее смятения перед всем случившимся.

– Что же ты, дурочка, делаешь с нами? – спросил он тонзуру. – Кому же от этого лучше? Живу в пустой квартире один, как идиот… гнию… Пью водку…

– Не ври, – сказала Мария Петровна.

– Не вру, – ответил он. – Иначе не могу уснуть…

– Ну… не знаю, – сказала она, выходя из рук. – Она скоро рожает… Ее кладут на сохранение, я все придумала, как будет потом.

Она рассказывала ему подробно, даже излишне. В этой излишности и было самое главное – ее неуверенность, что проект будет принят. И она толклась на частностях, мелочах, доказывала – себе? Елене? – как оно хорошо придумано! Она даже употребила чужое ей слово «клево», что доказывало: Маруся видит перед собой и Алку как возможного оппонента.

– Сядь, – сказал он. – Проект хорош за неимением лучшего. А лучший есть. Никто никого не трогает, и все остаются на местах. Я переезжаю к тебе, а мою новую квартиру оставим Алке, когда ей понадобится.

Мария Петровна испытала почти ненормальное счастье. Как было хорошо! Но, уловив именно ненормальность, решила тут же придавить и счастье.

– Не будем возвращаться к теме, – сказала она не своим голосом.

– Будем! – сказал Кулачев; – Я переезжаю к тебе сегодня.

У нее кончились силы борьбы. Она сидела, опустив руки, немолодая, седая, удрученная женщина… По улице, подметая грязный тротуар дорогими мехами, ходили длинноногие красотки этого времени. Кулачев любил на них смотреть, на их лихость и пренебрежение к цене вещей и самой жизни, на их упоение этим секундным счастьем владеть мехами, машинами, мужчинами… Они выбрали счастье момента и кайфовали вовсю. Он восхищался их свободой от всего – и от ненужного в равной степени, как и от нужного. Это была новая порода женщин. Секретарши, парикмахерши, студентки, медсестры чувствовали себя вправе иметь счастье сразу. "Ах, мои лапушки, – думал о них Кулачев, – как же я вас люблю!

Как я рад, что вы есть и метете тротуар собольим мехом.

Так им и надо – королевским мехам. Я бы так и ехал за вами всю жизнь, если бы мне не надо было в один переулок. Там есть совсем другая женщина. Другой породы. Я вас не обижаю, нет… Но за вами я поеду, а за нее я умру.

И вы мне скажете: «Идиот! Езжай за нами. Ты же еще не в смертном возрасте. Тебя еще и колом не убьешь…» Вот этого вы никогда не поймете – близости любви и смерти, их погибельно‑упоительной связи… А женщина – ну что вам сказать? Я не знаю, что… Она – Одна. Единственная. Сто пятнадцатая… Группа крови".

– ..Ее кладут на сохранение в сто пятнадцатую больницу. Ты меня слышишь? Что с тобой?

– Какие проблемы? – сказал Кулачев.

– Ты ездишь по гололеду?

– Еще как! Я гололедный ас…

– Я бы тебе не позвонила…

– Да здравствует сохранение и гололед! Да здравствует сто пятнадцатая группа крови…

– Что ты мелешь?

– Я спятил.

Он хитрый. Он воспользовался моментом и снова обнял ее… И она поняла, что надо сдаваться. А главное – как этого хочется…

Елена сказала в палате, что муж в командировке; а через два дня к ней пришел Кулачев, и беременные подружки спросили:

– Он тебе кто? Любовник?

– Почему не брат? Сват? Шурин? Деверь? – возмутилась Елена.

– Точно любовник, – сказала лежащая глобусом живота вверх Вера, попавшая сюда по причине плохо видящих глаз. «Мне тужиться опасно», – объясняла она. У нее прекрасно срабатывал закон компенсации – плохо видя. Вера слышала любой секрет в чужое ухо и радостно делилась открытиями. Именно она выклевала тайну, что молодой ухоженный мужик любовник не Елены, а ее матери, женщины немолодой и строгой.

«Только мне этого не хватало, – думала Елена. – Обсуждать с ними маму».

Но они сели вокруг нее кружочком, даже Вера приподнялась на локоток и сказала:

– Да ладно тебе… Разбежимся в разные концы и сроду не увидимся… Как это у них началось? Кто кого охмурил?

– Я не разговариваю с матерью на эти темы, – ответила Елена.

– A с кем же ты разговариваешь? – строго спросила Вера.

– У нас в семье это не принято. Ни с дочерью, ни с матерью… Это табуированная тема.

– Какая? – спросила Вера. – Мать гуляет с дядькой, который годится тебе, и вы про это ни гугу?

– Девочки! – сказала Елена. – Мне сердиться вредно, но если вы меня не оставите в покое, я устрою скандал. Я такое устрою, что мы все родим преждевременно.

– Скажи одно, – все‑таки вставила слово Вера. – Всего одно. Он детей бросил ради твоей матери?

– Нет, – ответила Елена. – Нет у него детей. Все?

Все!

Мысль, сделав нехитрый переворот, сошла с колеи и побрела туда, куда не звали. К Павлу Веснину. Не раз и не два пыталась дойти Елена в это зафлажкованное место – резервацию под его именем. Идти или не идти дальше? Искать или не искать? И всегда все кончалось одним и тем же: она его непременно нашла бы, будь она пуста. Тогда поиск был бы не поиск, а просто игра в угадайку: «Ты меня помнишь? Ты меня знаешь?» Сейчас же – что бы она ни говорила и как бы себя ни вела – задача дается ему. Как ты поведешь себя, Павел Веснин, в этом случае? А? Как? Но ведь она сама пришла к нему в ту ночь? Сама!

Нет, если бы он хотел, он бы уже объявился хоть раз.

Приехал бы и позвонил в дверь. Значит, это была «в той комнате незначащая встреча». И ребенок у нее не от него…

Он скорей от той погибшей девочки, что уронила на них слезу. Хотя в ее положении и в наше время оперировать, даже очень тайно, мистическими мыслями глупо и бездарно. Не подумать ли тебе, подруга, как ты вырастишь двоих детей на одну зарплату? Конечно, есть мама… Но получалось, что у мамы в кои‑то годы возник роман, а она на нее с малым дитем, свинство же!

В больнице отметили, что у Елены как бы все показатели пошли на минус, и ее положили под капельницу.

Наталья у места своей аварии оказалась неожиданно.

Только‑только отколупнула с лица струпья после несчастья и научилась тональной пудрой скрывать розовые пятнышки от них.

С тех пор как она бросила свой плодоносящий бизнес, прошло всего месяца два, но течь в дому образовалась приличная. Главное же, опереточный муж, смирно стоявший в дорогом стойле, быстро отвязался, объяснив это тем, что ему, творческому человеку, стало утомительно перебирать ногами в одном месте. «Застой», – образно сказал он о стойле.

Наталья ждала, что в этот момент у нее загорячеют ладони и возникнет тонкая звенящая струна и вниз по струне к ней придет знание в виде слова ли, изображения, касания и твердая, как кристалл, или густая, как горячий асфальт, проблема ли, неизбежность превратится сначала в облако, потом в туман, потом в кольцо дыма, а потом просто исчезнет навсегда, оставив после себя легкий запах сгоревшей бенгальской палочки. Но со времени аварии она была бессильна. Тогда, сразу, отказывая своим клиентам, она думала, что поступает так, руководствуясь неким высшим смыслом, а оказалось, руки, выбиравшие деньги из вазы, знали все раньше. Денежки надо поберечь.

Теперь, когда спали струпья с лица и муж вышел из пут, в которые вошел сам добровольно и радостно, Наталья поняла, что жизнь ее выкинула из машины не только в прямом смысле, но и в некотором другом тоже. Она думала, сколько еще сможет продержаться на старом ведьминском авторитете, используя накатанные приемы, а то, что к этому надо будет прибегнуть, не вызывало сомнения: она привыкла жить хорошо, начиная считать деньги сначала со ста, потом с тысячи, потом с десяти тысяч, потом с пятидесяти долларов, перед самым вылетом «в дверь, как в трубу», сто долларов были у нее расхожей бумажкой на день. Надежды на работу среди нетрадиционников лопнули. Кучно держались только слабаки. Те, что знали «струны и горячие ладони», предпочитали индивидуальную трудовую деятельность. И правильно делали, между прочим.

Оказаться без таланта и без хорошего счета в сорок лет – это штука посильнее, чем фауст‑патрон. Это атомная бомбардировка, когда на стене после тебя останется одна тень.

Нет, Наталья еще не была в той панике, которая уже поражение. Нет и нет! Больше всего она злилась на мужа и сейчас прикидывала варианты. Что дешевле: быть с ним или не быть. Не проще ли его выделить… Снимая ему, к примеру, квартиру. «Самое дешевое, конечно, – думала Наталья, – его отравить. Это, конечно, я так, в порядке бреда… Но вариант красивый… Я бы его хорошо похоронила».

Именно на этой увлекательной мысли ее захватил звонок: звонила Мария Петровна.

– Елене поставили капельницу, – сказала она. – Я очень беспокоюсь. Не можешь ли ей помочь ты… своими методами?

«Господи! Где ты была, сестра, два месяца назад, когда от меня шел ток!» – подумала Наталья. Но сказала Другое.

– Конечно, – сказала она. – Где она лежит?

Попала же она на место собственной аварии, потому что хотела по дороге захватить «одну ведьмочку» из молодых, да раннюю, которая ее, Мавру, чтила, которая с ума спятит, что та ее о чем‑то просит. У Натальи есть хорошее объяснение: «Родственница. Она, Мавра, родственников не пестует. Запрет, мол, ей такой дан».

В их деле, где начинается правда, а кончается вранье, никто не знает. Сам человек не знает: плетет, вяжет лыко, а глядишь – у него в руках уже серебряная нить… Но не факт, что надолго красавица нить попалась в руки… Глядишь – опять лыко.

Ведьмочка жила почти на том самом перекрестке, откуда вперед головой вылетела Наталья, а Мавра, сердешная, сгорела дотла.

Ступив на асфальт, Наталья почувствовала жар и изнутри, и извне. Так уже было в детстве. Она забыла про это, а сейчас вспомнила. Перед тем самым последним маминым гриппом. Она играла во дворе, сгребая лопаточкой грязь. Ночью выпал снег, но утром растаял, и ей так тогда хотелось добраться до беленьких кучек, что еще гнездились там, где не топтались люди. Она пробивалась к снегу лопаткой, а мама кричала, чтоб вышла из грязи.

Мама выбивала половик, который свернула с вечера, мечтая бросить его на чисто‑белый снег, а снег исчез, и приходится по половику тюкать выбивалкой, а была мечта о снеге, была…

Так вот, вдруг маленькая Наташа почувствовала жар изнутри и снаружи. Мир на минуту стал другим, без снега, без грязи, без половика, без выбивалки… Без мамы…

Она смотрела в ту сторону, где была мама, но там не было никого… Там абсолютно никого не было…

…Сейчас же – наоборот – мама была. Она опять стояла, держа в руках Елену, как тогда, в первый раз.

– Что ты мне хочешь сказать? – спросила Наталья. – Если помочь ей, то я туда и иду.

Но в этот миг как оглашенная выскочила из подъезда «ведьмочка» Клара, круглая, как колобок, девица, вся в перетяжечках, как младенец. От нее тоже шел жар, отчего Натальин жар скукожился, засох, свернулся, обратился в прошлогодний лист и пристал к сапогу.

Наталья аккуратненько сняла лист и спрятала в сумочку. Клара внимательно следила за этими странными движениями. Мавра – мастер в их деле и просто так грязь с улицы в сумку не положит. Хотя у проидошистой Клары была и другая мысль, погрубее, попроще: Мавра положит любую грязь хоть в сумку, хоть к сиськам – для понту! Дело это известное, жизнью проверенное, не напустишь туману и тайны, ни черта не сработаешь. Их рыбешка очень уж часто ловится на кусочек дерьма. Но то, что Мавра ворожит перед ней, Кларой, которую сама и пригласила, обижало. Я‑то тебе не клиент!

– Меня на этом самом месте звездануло, – сказала Наталья.

– Да ты что! – восхитилась Клара. – Я знала – рвануло машину, но не знала, что тебя. – Хотя прекрасно все знала.

– Меня! – засмеялась Наталья. – Но я уверена – по ошибке. Я чернотой никогда не занималась.

– А я занималась, – сказала Клара. – Но бросила – очень потом болит физика. Видишь? – Она показала Наталье запястье. На нем странно была сдвинута кожа, как будто ей кто выкручивал руку, а сумел скрутить шкуру.

На перетяжечках это виделось особенно хорошо. – Болит, сволочь. Сейчас вот болит. Ты на меня не действуй, ладно?

– Я сегодня пустая, – ответила Наталья.

– Ну и хорошо, – обрадовалась Клара. – Значит, болит от чего‑то другого.

Но потом, пока ехали, у Клары рука прошла, трепались про разное, в основном про мужчин. Клара была незамужней и не торопилась: ждала знака судьбы. Наталья в этом разговоре вернулась мыслью к собственной ситуации – отпустить «своего козла» на волю или не отпустить, а Клара возьми и скажи:

– У тебя еще будет мужик. Военный чин.

Так что не держись за оперетту…

Клара сказала и пожалела, потому что тут же поняла, что потом и «чина» не станет. Она косила глазом на красавицу ведунью и пыталась разобраться: что же не так с коллегой по работе, какой такой у нее изъян, что видится она до конца одинокой… «Дала бы, что ли, ладонь посмотреть…» Клара примеряла судьбу на себя – тоже ведь одна и в очередь никто не становится. Может, все дело в даре? Тогда, может, ну его? А как его ну? Клара вся сжалась, свернулась в себя, а эта великая Мавра аж трепещет от ее слов, засветилась, дурочка.

А Наталью действительно охватил трепет восхищения Клариным даром. Она так не умела сроду, в самые лучшие свои моменты, когда, казалось, все знала, вплоть до…

«Я ведь даже заблокироваться от нее теперь не могу», – думала она. Сжала ладони, потом расслабила, еще и еще…

– Ничего не вижу, – засмеялась Клара. – Не дрейфь.

Наталья давно думала об этом неуправляемом, неукротимом выплеске неведомой энергии, которая обрушилась на людей вместе со всем другим обрушением.

Произошел сдвиг, и обнажилось потайное, и что с ним делать, куда его девать нынешнему человеку‑обрубку, неясно. Он слепой, глухой и давно ничего не слышит. Его душа, как дурочка на базаре, ходит, бормочет, стыдит его.

А он ей: да пошла ты, мразь!

Кому дано объяснить это время и этого человека, какому ведуну? Люди все поголовно живут со сдвинутой психикой, в крайнем случае со сдвинутой кожей на запястье.

Елена посетителям обрадовалась, сказала, что капельницу уберут завтра.

– Тут у нас нянечка, она ругается на лежачих, кричит, что рожать‑то будут ногами! – смеялась Елена.

Посидели, поболтали. Клара тайны своей профессии не скрывала, поводила по палате руками, плохо видящей Вере сказала, чтоб та не маялась дурью – ребенок из нее выскочит, как пуля. Другим жаждущим тоже пообещала разного хорошего.

– А вы сами рожали? – спросила у Клары одна периферийная с не тем резусом.

– Мы сами не рожали, – ответила Клара. – Мы сами девушки.

– Откуда же вам тогда знать? – поджала губки резусная. – Тут ведь такая тонкость…

Клара тяжело, с натугой вздохнула и сказала, что неверующая из русской глубинки может ей не доверять, но все‑таки пусть после родов муж на нее не наваливается сверху своим огромным пузом, нечего стесняться, надо сказать, что есть и другие способы любви. Резусная натянула на голову одеяло и не вылезала до самого ужина, а после ужина сказала, что понятия не имеет, как это мужу можно сказать про такое, как будто про это вообще говорится.

Но это было уже вечером, Елене сняли капельницу, и она расхаживала по коридору. Наталья же была дома и думала нелегкую думу.

Дело в том, что Клара сказала сразу:

– Ты беспокоилась о ребенке? Все в полном порядке. Такой парень! Но я тебе скажу прямо… что‑то тут не так… Я не поняла что… Может, права та дура, которая меня уличила в незнании… Что‑то не так…

– Что? – приставала Наталья.

– Ну не знаю, не знаю, – отвечала Клара. – Не приставай больше. Ты же видишь, я не вру, не скрываю… я не понимаю…

И теперь Наталья ждала звонка Марии Петровны, которая тоже спросит «ну?», и она ей соврет: скажет, что все в порядке, ребенок, мальчик, здоров, а Елене сняли капельницу.

И хватит с ними. То их не было, родственников, а то сразу стало много‑много. Свои дела вставали во весь могучий рост. Наталья собиралась еще раз сходить на место аварии, где ее охватил сегодня огонь и жар, и она вспомнила, как мама выбивала половик. Сходить надо поздно вечером, когда на улице мало людей, это, конечно, по нынешнему времени дело небезопасное, мало ли какая подворотня что в себе хранит. Значит, надо взять с собой Милку. Пусть невдалеке посидит на стреме в машине с пистолетиком в кармане. Пусть девочка посторожит маму, идущую за тайной.

Казалось, обо всем договорились: Кулачев переезжает.

Но в последнюю минуту Мария Петровна все поломала.

– Маруся! Господи! Ну почему? – чуть не кричал Кулачев.

– Подожди, – отвечала она. – Все‑таки я заберу ее после роддома к себе. Заберу. Хотя бы на первое время.

Она очень слаба. Тебе же будет неудобно. Ты хоть знаешь, что такое крохотулечка в доме? Да и Лена будет смущаться. Я помню, как стеснялась своего свекра, когда у меня на халате проступало молоко. Я оттягивала халат, и оно бежало по животу, липкое, щекотное…

Сказать ей, как он, Кулачев, хочет это познать даже вот таким способом, через чужого ребенка? Он просто не сомневается, как она вытянется струной и скажет ему одним из своих холодных голосов: «Ты вполне можешь это иметь естественным путем». Опять объяснять, что она – его единственная женщина, и что если она не может ему родить, то это куда меньшая потеря, чем если родится ребенок без нее? Поэтому Кулачев смолчал. И попросил только не гнать его без нужды и раньше времени. «Иногда ты ведешь себя как городовой». Марию Петровну сравнение насмешило, а Кулачев просто с ума сходил от счастья, когда она смеялась и была мягка.

Мария Петровна хотела, чтобы Алка во время материной больницы жила у нее, но не тут‑то было. Алка ей доставалась только по телефону, голос ее всегда был в состоянии бега и исчезновения. Но было что‑то в нем, что останавливало Марию Петровну от лишних вопросов, а главное – от лишнего беспокойства. Алка просто сочилась радостью, и надо быть полным идиотом, чтобы влезать в эту радость пальцами и вопросами.