ЧАСТЬ I. Скверные гости 7 страница

Ольга побледнела.

-- Я понимаю, что вы говорите о масонах, которые не простили бы вам этого признания. -- Она указала рукой на чёрную тетрадь. -- Но ведь никто и никогда не узнает о том, что узнала я. Эту тетрадь мы бросим в огонь, и...

-- Нет, нет... -- быстро перебил профессор. -- Напротив того. Я попрошу вас, Ольга, сохранить эту исповедь на случай моей смерти. Эта рукопись может быть полезна... со временем...

-- Бог знает, что вы говорите, дорогой друг, -- перебила Ольга. -- Можно ли думать о смерти, сидя вдвоем, с женщиной молодой и...

-- Любимой -- добавил профессор, видя смущение Ольги. Та молча кивнула головой. Лицо молодого учёного просветлело. Он робко взял её за руку.

-- Спасибо за это молчаливое признание моего чувства. Это дает мне мужество просить вас об одной услуге...

-- Говорите, -- быстро произнесла Ольга. -- Я рада доказать вам мою дружбу.

-- Так вот, выслушайте меня сначала... Мы здесь одни, не так ли?.. Нас никто не может подслушать?

Ольга молча встала и отворила двери соседней спальни. Она была пуста.

-- Дверь из общего коридора заперта изнутри. Значит, с этой стороны мы безопасны. Эта же дверь, в тот же общий коридор, как видите, двойная и звука не пропускает. Теперь вы можете говорить совершенно спокойно.

Ольга старалась говорить весело и беззаботно, но душа её была неспокойна, а лицо заметно побледнело.

Молодой учёный в свою очередь поднялся с места и нервно прошёлся по комнате.

-- Читая мои признания, вы, может быть, спрашивали себя, зачем я сообщаю вам все это, зачем отягчаю вашу душу сведениями, известными покуда лишь очень немногим... к несчастью!.. На это я вам отвечу просто и прямо... Любя вас, я все ещё надеюсь когда-нибудь заслужить вашу любовь, а потому и хотел, чтобы вы знали мою душу, как и мою жизнь, моё прошлое, как и настоящее.

-- Я поняла это, -- прошептала Ольга, -- и уже благодарила вас за доверие и... уважение...

-- Но поняли ли вы, как мог человек оказаться на краю пропасти и очнуться на границе преступности? -- горячо заговорил профессор. -- Поняли ли вы, как масонство вербует своих членов, имея повсюду своих агентов: в университетах и академиях, в учёных, политических и художественных союзах, как и в светских обществах, как на заводах и фабриках. Агенты, вербовщики масонства, указывают "верховному совету" достойных внимания людей... "Достойных внимания", т. е. способных, талантливых, умных или только хитрых и преступных по натуре. Их завлекают в масонство различными способами и для разных целей. Честные идеалисты служат вывеской, таланты и дарования прославляют масонство. Вспомните Моцарта и его "Волшебную флейту", завоевавшую "свободным каменщиком" столько симпатий среди добродушных и доверчивых честных людей... Хитрецы же и преступные натуры нужней всех в коварном и жестоком обществе, в ритуале которого, при посвящении в четвёртую степень "мастера", существует клятва: "почитать аква тоффана, т. е. отраву во всех её видах как верное и полезное средство борьбы за наши высокие цели. Да постигнет смерть или безумие врагов наших, не щадя ни слабых, ни больных, ни женщин и детей, ни ближних, ни кровных моих, ни друзей и благодетелей, ни монархов и военачальников, на верность коим я присягал раньше этого дня! Клянусь принести им смертельную отраву, если того пожелает верховный совет "мастеров" храма Соломона"..!

Эту ужасную клятву мне не пришлось произнести, Ольга! По милости Божьей, я узнал правду о масонах раньше четвёртого посвящения. Но друг, спасший меня, сообщил мне слова этой клятвы. Вы поражены, Ольга... Вы дрожите, дорогая моя... Увы, сколько страшного вы ещё не знаете об адской силе адского заговора, который окружает намеченные жертвы целой сетью "руководителей", верней "совратителей". Незаметно и постепенно внушают они "подготовляемому" сначала любопытство, затем симпатию к великому всемирному союзу "братьев, преследующих такие высокие и чистые цели, и, наконец, безграничное уважение к "героям", готовым на мученичество ради страждущих братьев, вместе с непреодолимым желанием работать с этими тружениками добра и света, отрёкшимися от личного счастья ради счастья человечества... Вы, Ольга, были одним из таких намеченных "номеров" в списках проклятого тайного общества, для которого мужчины, женщины, дети, знатные, богатые или бедные, французы, англичане, русские, немцы или негры, католики, православные, армяне-григорианцы или мусульмане, -- все, одинаково, только "номера", орудия для различных целей, кирпичи, из которых масоны строят свой "храм", не люди даже, а только человекообразные животные, ничто в роде более развитых обезьян. Талмуд, а с ним и всё жидо-масонство (за исключением, конечно, "учеников и подмастерьев", членов первых трёх посвящений, которые сами не знают о настоящем характере и цели масонства) -- людьми считает только евреев. Даже караимов они ненавидят не меньше, чем христиан, только за то, что те сохранили в чистоте религию Моисея и, ненавидя каббалу, избегли сетей чёрной магии и сатанизма.

Ольга бледная и взволнованная слушала страстные и страшные слова историка. Впервые ясно стало ей, какой опасности она подвергалась и подвергается. Она невольно вздрогнула.

-- И вы не побоялись порвать с этими извергами, ежедневно рискуя жизнью?

-- Не мог же я идти с ними дальше по пути святотатства и преступлений!.. Я решился выйти из ордена, пользуясь предлогом отбывания воинской повинности, с которой они пока ещё, в Пруссии по крайней мере, должны считаться. Впрочем, членов первых трёх посвящений масоны исключают легко, так как они не могут повредить ордену, не зная ничего серьёзного. Скорей, наоборот: разнося по белу свету молву о добродетели и благотворительности различных "лож", приносят ему пользу. Опасны только знающие, дальновидные или догадывающиеся о действительности. За такими устанавливается "наблюдение", и если подозрение об их "ненадёжности" подтвердится, то их немедля перечисляют в разряд "минеев", то есть доносчиков и... "устраняют" при первой возможности... Талмуд называет подобные убийства "богоугодным делом"...

Профессор замолчал. Негодование -- давнишнее глухое и бешеное негодование, сдерживаемое целыми годами, прорвалось, наконец, и душило его, сжимая горло и ложась свинцовой тяжестью на грудь.

Ольга со страхом глядела на человека, всегда такого сдержанного и спокойного. Она начала понимать страшную силу и страшное влияние масонства, как и ту бешеную ненависть, которую должен чувствовать к тайному обществу человек, узнавший правду и вырвавшийся из его сетей. И вдруг ей припомнилась рукопись профессора, готовая к печати.

-- Боже мой, -- невольно воскликнула она. -- Ведь если эта рукопись будет напечатана, если масоны узнают о её существовании и содержании, они убьют вас как изменника...

Молодой учёный грустно улыбнулся.

-- Потому она и не напечатана ещё. Не сочтите меня трусом, Ольга, за то, что я боялся за своего старика-отца, которого моя смерть убила бы. А затем и за вас, Ольга... Мне не трудно было догадаться о планах масонов относительно вас по первым вашим словам. На женщин масоны действуют иначе. Примени они к вам те же способы, которыми они совращают мужчин, -- жаждой широкой и светлой деятельности, быть может, и вы попали бы в адскую сеть, как попался я, как попадались многие другие... по всему миру... Да и мог ли я не поддаться влиянию такого человека, как доктор Менцерт...

-- Как?.. -- чуть не вскрикнула Ольга. -- Знаменитый Менцерт? Великий естествоиспытатель, психиатр и историк?..

-- Вы знаете это имя, оставшееся и поныне гордостью и славой. Профессор Менцерт увлекал тысячи слушателей всех национальностей, собиравшихся со всех концов мира послушать его лекции. Могли ли они не увлечь меня?.. Когда и как я стал масоном, вы знаете из моих воспоминаний. Но о Менцерте и его роли в моем вступлении в число свободных каменщиков я не сказал ни слова... Не посмел я написать и того, что тот же Менцерт, погубивший меня, стал моим спасителем... Он раскрыл мне впоследствии настоящую цель и средства...

-- Как же могла произойти такая перемена? -- спросила Ольга.

-- Зная, что вы можете быть окружены шпионами, я боялся сообщить вам ту правду, знание которой составило бы для вас страшную опасность. Но я заранее решил передать вам остальное на словах.

-- Вы говорите о Менцерте? -- спросила Ольга.

-- Да, о Менцерте, бывшем масоном 33-го посвящения... Это последняя степень, дающая звание "великого мастера и члена верховного синедриона", т. е. возможность быть одним из нескольких сот человек, не более того, на весь мир, знающих истинные цели и истинные средства всемирного масонства, знающие также его неразрывную связь с жидовством, верней сказать -- его происхождение от жидовства, создавшего в отдаленные века древности страшное орудие "тайного общества", называвшегося с 16-го века масонством. Надолго ли ещё останется это имя? Как знать...

-- Об этом говорит Конон Дальбанчелли, смелый француз, образовавший пять лет назад антимасонскую лигу во Франции. Вы дали мне читать одну из его брошюр, Рудольф.

-- Да, благодаря Богу, историю существования тайных обществ начинают понемногу раскрывать добросовестные историки. Школа Тэна сделала своё дело, ученики его смело идут по указанной им дороге, называя вещи своими именами. Но внутренний строй масонства и, главное, средства его влияния на судьбу современных государств и народов остаются покрытыми непроницаемой тайной, уже потому, что всякого, кто осмелился бы приподнять завесу, скрывающую эту сторону масонского вопроса, ожидает смерть... быстрая и неизбежная.

-- В таком случае, молчите... Ради Бога, молчите, Рудольф. Я не хочу ничего знать... не хочу подвергать вас опасности.

Красивое молодое лицо серьёзного учёного осветилось.

-- Ольга... Эти слова... этот тон... Они заплатили мне вперёд за все опасности будущего.

Молодая женщина опустила глаза. Быть может вырвавшиеся из её души слова сказали больше, чем она хотела...

Рассказав историю своего знакомства с гениальным учёным, которого обожали студенты и уважал весь образованный мир, Рудольф Гроссе пояснил, как сильно был польщен молодой студент вниманием и дружбой такого человека. Менцерт был уже стариком. Его двадцатипятилетний профессорский юбилей только что был отпразднован в Бонне всей Европой. Но окруженный славой и почётом пятидесятилетний учёный не был счастлив. Одинокий, разбитый разочарованием в идеалах своей юности и изверившийся в человечестве, лишённый семейного счастья, он испытал последнее горе, смерть единственного любимого им существа, -- незаконного сына. Юноша 22-х лет умер от мучительной и неизлечимой болезни.

-- И вот, на этого-то юношу я оказался похожим. Странная игра судьбы дала мне черты лица, одинаковую фигуру, рост и манеры человека, совершенно чуждого мне по крови. И это-то сходство завоевало мне любовь старого учёного и старого масона, обязанного страшной клятвой не любить никого и ничего на свете, кроме тайной цели ордена, о которой я тогда и понятия не имел... Не стану передавать вам подробно, Ольга, каким образом знаменитый учёный, обязавшийся завоевать меня для масонства, почему-то обратившего на меня внимание, оказался не только неспособным выполнить своё обязательство, но даже, больше того, счёл своим священным долгом спасти дорогого ему молодого человека от страшного раскаяния, сжигавшего старость Менцерта бесплодными сожалениями и мучительным ужасом... Не стану передавать вам всего, что я узнал от великого учёного. Он должен был рассказать всю страшную правду о действительных масонских идеалах, для того, чтобы разрушить мою веру. В конце концов ему, конечно, удалось заставить меня ненавидеть и презирать союз, который так недавно ещё казался мне святым и чистым. Он сделал больше того. Он доставил мне свободу, воспользовавшись знанием статутов, разрешающих выход из ордена масонам первых посвящений. Но я слышал от Менцерта, что и после выхода за мной учреждён будет тайный надзор, и остерегался подать повод предполагать, что знаю о масонах больше, чем любой "ученик" свободных каменщиков. Благодаря этому конечно, меня до сих пор оставляли в покое... Но мой бедный друг и учитель... -- голос профессора дрогнул и оборвался. Он закрыл лицо руками, скрывая навернувшиеся на глаза слезы.

Ольга сострадательно взяла его за руку.

-- Я знаю, бедный друг... Он сошёл с ума и застрелился. Профессор Гроссе сверкнул глазами.

-- Так говорит вся Европа, оплакивающая смерть великого соперника Гумбольдта... Но вся Европа ошибается. Я знаю иное... Мой великий учитель никогда не был безумным, и не самоубийством покончил он... Я видел его за два часа до смерти. Он пришёл ко мне украдкой, в черном парике, скрывавшем его серебряные локоны, с привязанной бородой и синими очками на блестящих умом вечно юных глазах. Он принес мне рукописную книгу, -- свои записки о масонстве, всё, что он видел и узнал, всё, о чём догадывался... Я не читал ничего ужасней этой холодной и беспощадной исповеди. Эта книга, написанная великим учёным, могла бы иметь громадное и спасительное влияние на отношение человечества к масонству... Герзаемый мрачными предчувствиями, знаменитый учёный давно уже собирался написать всё, что знал о злодейской международной секте поклонников сатаны... В последнее время его предчувствия стали действительностью. Его заподозрили в измене ордену и вызвали на суд "верховного синедриона". Вместо того, чтобы исполнить это предписание, он прокрался ко мне с книгой своих записок в кармане... "Опубликуй эту книгу, когда нужно будет спасать христианство". Это были его последние слова. "И что бы со мной ни случилось, -- молчи!.. Не лишай меня последнего утешения: сознания, что я спас тебя, глядевшего на меня глазами моего бедного сына. Дай мне слово молчать, что бы ты ни слыхал о причинах моей смерти. Я требую этого во имя моей любви к тебе"... Мог ли я отказать такой просьбе?.. Я дал слово и исполнил его. Старик ушел, а я просидел целую ночь за чтением страшных записок, и не раз, Ольга, чувствовал, переворачивая страницы, как волосы шевелились на моей голове, и ужас леденил мою душу... А на другое утро я прочёл в газетах о "внезапном припадке сумасшествия" нашего знаменитого Менцерта, во время которого "несчастный учёный" нанёс себе семь смертельных ран в грудь и голову. Револьвер моего бедного друга был найден в его окостенелой руке, и никому не пришло в голову обратить внимание на то, что револьвер этот был шестизарядный... Откуда же взялась седьмая пуля в груди "застрелившегося"?..

Масоны были неосторожны на этот раз... Но я промолчал, помня моё слово и зная, что все мои старания раскрыть истину окажутся тщетными, или, в крайнем случае, при необычайной удаче, пострадает какой-нибудь "козёл отпущения", т. е. один из членов первых посвящений, всенепременно христианин, -- избранный всесильным жидо-масонским кагалом для того, чтобы удовлетворить не в меру любопытных судей, желающих находить виновного при каждом преступлении. Зная всё это, я молчал целых пять лет... Не презирай меня за это, Ольга...

Молодой учёный закрыл лицо руками, едва удерживаясь от рыданий. Ольга тихо плакала.

-- Бедный друг, сколько вы выстрадали.

-- Ах, что мои страдания... Я искупаю свою вину, бессознательную, конечно, но всё же тяжелую вину перед Богом и родиной потому, что каждый, поступающий в масоны, в сущности отрекается от Христа и изменяет своей родине... Я виноват... но вы, Ольга, ни перед кем и ни в чём не виновны, а между тем я боюсь за вас, зная, что на вас "обратили внимание" масоны. И, несмотря на это, я всё же должен просить вас быть моим душеприказчиком и исполнить за меня обещание, данное мною Менцерту, в случае если наступит моя очередь умереть... от масонского "самоубийства". Обещайте мне, так или иначе, войти в мой кабинет и взять книгу Менцерта. Вы найдете её по записке, которую я заранее оставил моему отцу.

-- Но почему бы вам сейчас не принести этой рукописи мне? -- спросила Ольга. -- Это было бы проще всего.

-- Потому, что я не хочу подвергать вас преждевременной опасности. Одно подозрение о существовании подобной рукописи было бы смертельным приговором для каждого. Уже мои "признания" опасны, но вы можете уничтожить их, так как у Менцерта найдёте подробную историю моего совращения в масоны. Книга же, написанная рукою великого учёного, имеет такое громадное значение, что в случае моей смерти я прошу вас передать её императору. Император Вильгельм знает почерк Менцерта, лекции которого он сам слушал в университете в Бонне. Он узнает его рукопись, поверит убитому масонами гениальному учёному и, может быть, спасёт христианский мир от порабощения армией сатаны...

Когда я узнал о внимании к вам императорской четы, я понял, что Господь послал вас мне в помощь, и решил немедленно довериться вам. Но вы ничего не знали о масонстве и могли просто не понять моей просьбы. Вот почему мне пришлось подготовлять вас, объясняя вам причины опасностей, окружающих вас самих... А за это время человек, видевший вас чуть не каждый день, мог ли не полюбить вас, Ольга... И вот эта-то любовь заставила меня колебаться и откладывать... Если это был эгоизм, то не презирайте меня за него. Я боялся за вас, а не за себя...

Ольга молча протянула руку учёному, остановившемуся перед ней с лицом человека, ожидающего приговора: "Жизнь или смерть"? Этот вопрос был так ясно написан на побледневшем красивом лице молодого человека, что сердце женщины сжалось нежностью и болью.

XIII. Замужество

Молодой учёный осторожно поднёс к своим губам холодную белую ручку.

-- Я понимаю вас, Ольга, и потому-то я и полюбил вас, что понял ваше сердце и вашу душу раньше, чем даже увидел ваше прекрасные светлые глаза... Я знаю, что вы много страдали в вашей короткой жизни.

-- Да, Рудольф... Вы правы. Я много страдала. Сначала почти бессознательно, как страдают дети. Но потом я поняла, что было так мучительно в моём коротком супружестве... Вы знаете, что я была замужем, но не знаете подробностей этого брака. А между тем он положил неизгладимую печать на мою душу. Не потому, чтобы я не любила мужа. Хотя он и был ровно втрое старше меня, но 15-летняя девочка искренно восторгалась сорокапятилетним генерал-адъютантом, таким красивым, изящным и богатым; если бы он захотел, то ему не трудно было бы навсегда привязать меня к себе. Бедной сироте, воспитанной из милости дальними родными, холодными и сухими эгоистами, так хотелось любви и ласки... О, да, я любила моего мужа в день нашей свадьбы, наградив его всеми качествами институтского идеала. И весь институт завидовал мне, делающей такую блестящую партию. Но мой муж смотрел на меня так, как смотрят знатные турки на дорого купленных одалисок. Нас венчали в церкви Зимнего дворца, в присутствии всего придворного общества, причём сама государыня была посаженой матерью сиротки-институтки... В этот день я была безмерно счастлива и любила своего мужа всем своим детски чистым и детски доверчивым сердцем.

Невольно увлекаясь, она передавала картины прошлого подробней и горячей, чем хотела вначале:

-- Тотчас после свадьбы мы уехали за границу, в Италию, посетили Монте-Карло, где и остались надолго. Муж сильно играл, а я целые дни проводила на моём балконе, или в маленьком отдельном садике, прилегавшем к занимаемому нами павильону, составлявшему одно из "отделений" первоклассного отеля, за книгой или вышиванием. Завтракала я одна в нашей маленькой столовой. Но к обеду муж всегда возвращался и находил меня в парадном туалете, как подобает для аристократического "table d'hote". Нас знали все решительно. Муж не впервые "играл" в Монако, и потому "la petite comtesse Belsky" пользовалась общим вниманием... Это было лучшее время моей замужней жизни. Только после возвращения в Петербург начались мои испытания.

-- Позвольте мне пропустить подробности моего первого петербургского "сезона". За мной ухаживали, мною восхищались, обо мне сплетничали... и злословили... Всё, как быть должно... Отрадно вспомнить мне только милостивое внимание государя и государыни, да и доброту всей царской семьи. Мы все "смолянки" издавна пользуемся особым покровительством русских государей. Это, так сказать, историческая традиция. Это единственное светлое воспоминание того времени, а остальное? Каждый выезд кончался сценой, мучительной и... унизительной... Прекратить же выезды, как я не раз хотела, мне не позволяли, ибо они были "необходимостью нашего положения в свете". А между тем на каждом балу за мной ухаживали все, кому не лень было. Молодая жена стареющего мужа казалась всем светским донжуанам "лёгкой добычей"...

-- Всего обиднее, что мой муж, перед которым я благоговела вначале, ревновал меня не из любви, даже не из-за страсти -- грубой, но пожалуй естественной, а только из самолюбия. Ему обидно было, что мои ухаживатели безмолвно причисляли его к старикам, предполагая, что года успехов для него окончились. Не сразу разобрала я, что мой муж подозревал, будто и я думаю так же, как и общество, причисляя его к "развалинам" и ценя в нём только его имя и состояние. Для того, чтобы "разбудить" меня и доказать мне свою... молодость, мой муж рассказывал мне о своих успехах у женщин, об успехах прошедших и... настоящих. Особенно подчеркивал он то, что его "победы" ему "ничего не стоили", или только "самые пустяки"... Для подтверждения он приводил имена и цифры своих расходов на ту ил иную "авантюру". Сколько раз выслушивала я от своего мужа, что в сущности я "единственная женщина, которую он купил так дорого"... Сколько раз он уверял меня, что за мной ухаживает тот или этот только потому, что я "обойдусь дешевле" какой-либо танцовщицы или французской актрисы. Сколько раз бросал мне в глаза обвинение в гадком расчёте, в том, что я "завлекала" его в институте "своими опущенными глазками и стыдливым румянцем", осведомившись заранее о полутораста тысячах годового дохода генерала графа Бельского. Друг мой, простите эти унизительные подробности. Но должны же вы понять, откуда у меня эта ненависть к "ухаживателям", эта боязнь любви. Теперь вы поняли, не правда ли?

-- Бедная Ольга... -- прошептал Рудольф. -- Вы много страдали. Ольга только рукой махнула.

-- Я выносила свои светские "успехи" всего полтора года, -- три "сезона". -- В начале четвёртого, весной, я уехала за границу из великолепной дачи мужа на Каменном острове, имея в кармане 300 руб., полученных от заклада моего институтского "шифра" и нескольких свадебных подарков царской семьи, которые я имела право считать своей личной собственностью.

-- Надо вам сказать, что мой муж сам предоставил мне возможность уехать за границу, т. е. за пределы его досягаемости. Собираясь на воды, в Карлсбад, он заранее взял заграничные паспорта для нас обоих. Но, имея особые причины остаться некоторое время в Петербурге без меня, он приготовил на этот раз для своей жены отдельный заграничный паспорт. Таким образом, я уехала совершенно официально, в назначенный день и час, сопровождаемая мужем до вокзала, а затем курьером и горничной. До границы я доехала с этой "свитой", но затем курьера просто отпустила, горничную же послала обратно в Петербург с письмом к мужу, в котором объясняла ему моё решение и его причины... В Берлине я остановилась всего на один день, чтобы повидать нашего священника, о котором я слышала много хорошего, и, рассказав ему моё положение, просить у него совета, куда двинуться и что начать. Дело о разводе я заранее поручила вести знаменитому петербургскому адвокату Неволину, которому и выдала доверенность перед отъездом, пользуясь тем, что меня "эмансипировали" от опеки перед свадьбой. Правда, муж оставался моим попечителем до моего совершеннолетия, т. е. до 21 года, так что положение моё было не из приятных. Но... все спорные вопросы зависят от "судоговорения", смеясь пояснил мне опытный адвокат. Именно поэтому я и предпочла ожидать заграницей моего развода.

-- По совету добрейшего отца Алексея, нашего берлинского священника, я доехала до Гамбурга и села на первый попавшийся пароход, уходивший в дальнее плавание. Это было маленькое, 900-тонное судёнышко фирмы Вермана, отвозящее еженедельно почту и грузы к западно-африканскому берегу. Пассажиров его, более чем просто обставленные, суда принимали очень немного, за неимением кают с одной стороны, за малонаселённостью немецких колоний Камеруна, -- с другой. Для меня все это было находкой, и я весело отправилась в путь на маленькой вермановской "Гедвиге", которая довезла меня через десять дней благополучно до Мадеры, откуда я и телеграфировала своему поверенному и своему мужу, прося их адресовать ответы на остров Тенериф, куда отправилась со следующим пароходом той же компании, прожив на Мадере десять дней. В Тенерифе мне пришлось пробыть дольше, почти месяц, ожидая ответов, по получении которых я направилась уже с другой "линией" пароходов, в Бразилию... Таким образом пространствовала я из одного порта в другой почти два года, чуть ли не самых интересных в моей жизни. В каких только государствах я ни перебывала, сколько портовых городов осмотрела -- и не запомню... За два года путешествий я не издержала и половины суммы, любезно выданной мне отцом Алексеем заимообразно. Правда, я многому научилась и ещё больше позабыла, научившись считать и "по одежке протягивать ножки" с одной стороны, а с другой, позабыв командовать батальоном прислуги и входя в магазин бесцеремонно говорить: "пришлите мне того-то, туда-то"... Я называю эти два года моей "высшей школой практической жизни" и могу вас уверить, Рудольф, что я времени не потеряла в этой школе, и если могу теперь быть приличной хозяйкой дома, даже немецкого, то только благодаря пройденному курсу...

Ольга запнулась и густо покраснела при мысли, что её собеседник мог принять эти последние слова за кокетливый намёк...

Рудольф Гроссе прочел её мысли в её глазах и грустно улыбнулся...

-- Как вы напуганы, Ольга, -- печально произнёс он. -- Я понимаю, что вам трудно будет решиться отдать свою руку кому бы то ни было. Ваш муж сделал настоящее преступление, отравив вашу душу недоверием и подозрительностью... даже к самой себе...

Ольга быстро перебила его:

-- Не говорите дурного о моем бедном муже, Рудольф. Вы не знаете, как жестоко покарала его судьба за ошибки, в которых он был виноват только отчасти, так же, как и девять десятых мужчин на всём земном шаре. Но, в конце концов, он искупил свою вину... даже передо мною...

-- Великодушно согласившись дать вам свободу? -- с невольным раздражением спросил профессор.

Ольга улыбнулась этому раздражению и этому вопросу.

-- О, нет, мой друг. На подобное великодушие граф Бельский способен не был. Бегство молодой жены слишком больно резануло его по нервам и, главное, по самолюбию. Граф Бельский вознегодовал при неожиданном известии о том, что его жена могла бросить своего мужа. Такого мужа, как он! И какая жена! Безродная сиротка, воспитанная из милости. "Девчонка", которую он взял буквально "без рубашки", за её "смазливую рожицу", и которой дал своё знаменитое имя, графский титул, положение в свете, приезд ко Двору, словом всё-всё-всё, чуть ли не блаженство. Впрочем, раздражение моего мужа было понятно. Я ведь знала злорадство столичного общества и легко могла себе представить из сообщений моего адвоката и отца Алексея, единственных моих корреспондентов из России и Европы, -- сколько колкостей и шпилек приходится выслушивать моему бедному мужу... Какой сюжет для сплетен светских кумушек обоего пола! Поняла я и то, что моё имя смешивают с грязью, обвиняя меня Бог знает в чем. Светское общество торжественно "вычеркнуло меня из списков" порядочных женщин. Говорили, конечно, что я уехала с любовником, если не с двумя, и что я "воспользовалась деньгами мужа", попросту обокрала его, чуть не взломав его кассу... Совесть моя была спокойна, а между тем мне было больно... Мысль о том, что государь и государыня, бывшие ко мне так милостивы, теперь станут презирать меня, была так невыносимо тяжела, что я не выдержала и, пользуясь драгоценным правом "смолянок" обращаться с письменной просьбой к Августейшей покровительнице института, написала государыне всю правду, откровенно прося её Величество, мою обожаемую и Богом данную "Мать", не верить злым сплетням. Должно быть, правда имеет свой особенный голос, внушающий доверие, так как через два месяца я получила письмо от любимой фрейлины императрицы. "Ее Величество, писала графиня Аникина, была сердечно рада узнать, что её "посаженая дочь" не нарушала святости брака и не виновна ни в чём, кроме легкомыслия. И хотя государыня не может оправдать жену, покидающую мужа, хотя бы и виноватого перед ней, но государыня сохраняет графине Ольге Бельской своё милостивое благоволение, от души желая скорейшего и, по возможности, мирного окончания семейного недоразумения, вдвойне тягостного, когда оно происходит в среде высшего дворянства, долженствующего служить примером благочестия и чистоты семейной жизни".

Письмом графини Аникиной было величайшей и незаслуженной милостью и спасительным уроком, которым я воспользовалась при получении известия о смертельной болезни моего мужа.