ЧАСТЬ IV. Кара Господня

I. Масоны торжествуют

Прошло три года.

Наружно ничто не изменилось на прекрасной Мартинике и в роскошном городе Сен-Пьере.

Так же нежил и ласкал мягкий тёплый воздух, так же ярко синел безбрежный океан вокруг счастливого острова, дивно сверкали алмазные звёзды в прозрачных небесах над благословенной Богом страной. Природа сияла той же красой, как и в первые дни мироздания. Она казалась даже милостивей прежнего, так как за эти три года не было ни одного бешеного урагана, ни одного неудержимого наводнения, которые слишком часто опустошали Мартинику со зловещей методичностью.

Для случайных туристов, заходящих в Мартинику на одном из роскошных пассажирских пароходов "Велоче", Сен-Пьер всё ещё оставался христианским городом. Католические храмы ещё существовали, по-прежнему открывая свои двери для божественной службы. Даже оба монастыря, -- мужской и женский, -- всё ещё занимались воспитанием юношества. Но достаточно было прожить два-три месяца в Сен-Пьере и ознакомиться немного поближе с поведением и взглядами его жителей, чтобы понять печальное положение вещей и убедиться в том, что христианство осталось простой вывеской, маскарадной одеждой, за которой уже скрывалась духовная пустота.

Каждый желающий придумывал себе религию по своему вкусу. Каждая секта находила последователей и строила свои храмы, часовни, кумирни или капища. И все они пользовались одинаковыми правами, одинаковым "покровительством законов". Молитвенный дом спиритов, китайская кумирня, протестантский храм или жидовская синагога окружались одинаковым уважением официальных властей, которые приобщались Святых Тайн в англиканской церкви, или жгли золотые бумажки под носом у какого-нибудь идола... смотря по вкусу и влечению. Католические церкви ещё терпелись, но они всё более "выходили из моды", беднея и пустея с каждым днём, так как посещать богослужения "иезуитов" считалось признаком отсталости. При этом "иезуитами" обзывалось всё католическое духовенство, не имеющее ничего общего с этим орденом. Но антипатией, внушённой тайным братством, основанным Игнатием Лойолой, искусно пользовались, чтобы отвратить души от христианства вообще. И кто же кричал о лицемерии иезуитов? Те самые масоны, которые позаимствовали всё от иезуитов.

Закон, разрешающий браки христиан с евреями и язычниками, проведённый в парижском парламенте, делал своё пагубное дело. Семья разрушалась с поразительной быстротой, семейного очага почти не существовало больше... Да и возможна ли семья, где муж католик, жена жидовка, взрослый сын присоединён к религии Конфуция, дочь -- буддистка, а младший сын принадлежит к секте теософов, признающих "нравственное значение" всех религий, ставя на одинаковую высоту сказочного основателя персидской секты огнепоклонников, Будду, Конфуция, Моисея, Магомета и... страшно сказать... Христа Спасителя...

Уживались все эти разношерстные верования в мире и согласии исключительно благодаря общему равнодушию ко всякой религии... Атеистов, то есть неверующих в самое существование Бога, было больше всего, так как верить во что бы то ни было, кроме наслаждений, стало скучно и неинтересно. Неугасимую же потребность в вере, живущую, несмотря ни на что, в душе человеческой, совращённые люди пытались удовлетворить так называемыми "оккультными" науками, обещающими открыть тайны загробной жизни и основы мироздания, на самом деле открывая только "тайны" разврата, преступлений и богоборства.

Легкомысленное отношение ко всякой религии превращало в отраву даже искреннее стремление к возврату благочестия.

Спириты устраивали свои безумные сеансы для забавы, для рекламы, от скуки или ради выгоды. Но кто же, кроме духов тьмы, представителей злой силы, радующейся возрастающему неверию человечества, может отозваться на приглашения подобных вызывателей?..

Масонство торжествовало. Оно не только не скрывалось, но всячески подчёркивало своё влияние, завладевая всеми отраслями общественной жизни. Не скрывалось уже и единение масонства с жидовством... Впрочем, и трудно было бы скрыть его, так как во Франции, Англии, Австрии, Германии и Америке, -- повсюду, куда проникали "свободные каменщики", -- главные "ложи" оказывались переполненными жидами.

Да и теоретическое единство масонства с жидовством становилось всё яснее по мере того, как распространялось понимание туманной символики масонства... Недаром же главное течение "свободных каменщиков" носило название "Великого Востока", а в названиях различных лож, в утвари, в картинах, в условных фразах и символических предметах постоянно звучали древнееврейские слова.

Даже непосвящённым становилась ясна общность талмудической каббалы с масонством, которое, впрочем, открыто признало эту общность с "великой книгой" иудейско-халдейской премудрости.

Скрывалась до некоторой степени только конечная цель масонских учений, неизбежно ведущих к сатанизму... Об этом ещё умалчивали "посвящённые" высших степеней, понимающие, что громадное большинство заурядных масонов всё ещё считало адскую секту простым философско-благотворительным союзом с высоконравственными и гуманными целями. Эта масса обманутых и одураченных "братьев" низших степеней несомненно с ужасом бы отшатнулась, узнав о настоящих целях "свободных каменщиков". А так как эта масса являлась главной армией масонства, и была нужна тайным главарям его, то её наивную веру пока щадили.

Однако полное откровение уже подготавливалось постепенно на всё учащающихся масонских съездах, решения которых публиковались в специальных изданиях, "к сведению" и руководству всех лож, разбросанных по белу свету.

Одним из таких подготовительных "указов" масонства было между прочим и запрещение упоминать в ритуале посвящения того "верховного архитектора" природы, под именем которого легковерные христиане подразумевали Господа Бога... Подобное толкование позволяло даже искренне верующим вступать в ряды масонства, -- от них скрывали совершаемое ими фактическое богоотступничество.

Упразднение имени "верховного архитектора" при принятии масонской присяги раскрывало безбожие и богоборчество адской секты. Оно образумило часть честных людей, завлечённых в масонство могуществом моды и силой совращения. Но эти обе силы так велики, что находились люди, мнящие себя христианами, которые верили, что отрицание Божества делается из уважения к Божеству, и что проповедуется богоборчество ради свободы веры в Бога...

Поистине страшен помрачённый рассудок человеческий! Он мешает понимать самые простые и очевидные истины, в то же время побуждая верить самым нелепым, лживым и губительным теориям, изобретаемым самим сатаной на погибель человечества... Благодаря возрастающему могуществу масонства, слуги сатаны распространяли своё мерзкое учение столь беспрепятственно, как и безопасно.

Число сатанистов всё росло, увы, не на одной только Мартинике... Повсюду вслед за "невинными", "высоконравственными" и "гуманными" масонскими ложами появлялись их неизбежные спутники-сатанисты, тайно вершащие свои гнусные деяния...

Когда же то тут, то там одно из подобных чудовищных деяний как-нибудь случайно выплывало наружу, немедленно начинались крики о сумасшествии "изуверов"... Учёные жиды: врачи и юристы, историки и философы, писатели и журналисты, нагло отвергали возможность ритуальных убийств в XX веке, и под шумок этих воплей замолкали разговоры о чудовищных преступлениях.

Если же случайно и попадали в руки правосудия не в меру откровенные сатанисты-фанатики, то их помещали в сумасшедший дом, а не то, в случае невозможности заставить замолчать, завязывали им рты... смертью.

Масоны торжествовали, заранее высчитывая день и час, когда капище сатаны осилит храмы Христовы, когда человечество, окончательно совращённое подготовительной работой жидовских развратителей, станет стадом животных, без чести и совести, без веры, надежды и любви, и попадёт в явное, окончательное и всеми признанное рабство к жидовскому народу.

На Мартинике, в особенности в Сен-Пьере, этот "счастливый" день уже почти наступил. Там масонство открыто торжествовало на всех пунктах... Захватив власть во всех самоуправлениях, масоны добились того, что в колонии Святые Распятия были вынесены из школ и судов, -- ещё раньше, чем в метрополии -- Франции. Оставшиеся при монастырях школы, закрыть которые не было предлога, так как они существовали без поддержки города и государства, высмеивались газетами так упорно и искусно, "что уважающие себя люди" не решались уже отдать свою дочь в "монастырский институт" или воспитывать своего сына в католическом лицее...

Масоны торжествовали и на почве нравственности, искушение которой шло так же быстро и успешно, как и экономическое крушение старинного населения колонии. "Белые" французские плантаторы разорялись один за другим, продавая в чужие руки древние плантации, вызванные к жизни их предками. Дома и поместья, остававшиеся по двести лет в одной семье, переходили теперь в руки ростовщиков из разбогатевших местных "полукровок", или приезжих хищников-евреев.

Среди общественных деятелей и даже государственных чиновников крайне трудно было найти человека, независимого от масонства. Да, впрочем, в то время во всей Франции торжествовали масоны, захватившие министерства, парламент, печать, науку, искусство. Даже армию и флот.

Одного только не могли добиться масоны на Мартинике, -- признания общественного равноправия цветной интеллигенции, на которую белые аристократы острова, потомки первых колонистов, всё ещё глядели сверху вниз, считая их "отродьем рабов", людьми "низшей расы". Это доказывает, что предубеждения держатся в людях крепче, чем убеждения. Заставить человечество забыть веру легче, чем предрассудок. Добродетель вытравливается куда скорее, чем пороки.

На острове появились, наконец, чудовищные преступления, необъяснимые и таинственные... В совершении подобных зверств печать поспешно обвиняла пресловутую "Чёрную руку", будто бы перенёсшую свою штаб-квартиру из Соединенных Штатов Америки на Мартинику. Как бы то ни было, но подобные дела участились. Колониальный уголовный суд был завален работой, следователи выбивались из сил, а полиция не находила виновных.

Масоны же торжествовали, поспешно отделывая своё новое капище, носящее название "храма Соломона". Открытие его назначено было на Рождество следующего года.

Злосчастный Сен-Пьер шумно пировал в безумной пляске вокруг "золотого идола", с каждым днём глубже погружаясь в нравственное болото, искусно подготовленное масонами, решившимися в этом райском уголке основать свою "твердыню". Здесь можно было бы безопасно совершать адский ритуал служения сатане. Не украдкой, в подземельях и катакомбах, как в Париже, не с риском получить достойное возмездие в гласном суде, а спокойно и уверенно, в роскошном капище, мраморные стены которого уже возвышались в Сен-Пьере.

Недоставало лишь внутренней отделки, над которой ревностно трудились лучшие мастера и даровитые художники, добрая половина которых с ужасом бросила бы свой труд, если бы узнала, для какой ужасной цели он предназначался.

II. Смерть праведницы

В семье маркиза Бессон-де-Риб произошло в последние три года не меньше печальных перемен, чем в жизни всего города Сен-Пьера.

Вслед за матерью маркиза Бессон-де-Риб почти также быстро и неожиданно сошла в могилу и его жена, прекрасная, кроткая, ещё молодая маркиза Эльфрида, всеми любимая, не имевшая ни одного врага, ни одной ссоры за свою сорокалетнюю жизнь. Она угасла тихо и мирно, как истая христианка.

Как трогательное видение, лежала больная на балконе своего загородного дома, под сенью цветущих магнолий. Крупные разноцветные розы, обвивающие чугунный переплёт террасы, склонялись благоухающими букетами над её обессиленной золотистой головкой, прекрасной даже в смертельной бледности. В белом пеньюаре из мягкого шёлка, с белыми лентами и кружевами, лежала больная, одетая в заранее выбранную посмертную одежду, слушая свою "отходную".

Отчего умирала маркиза Эльфрида?.. Лучшие доктора Сен-Пьера, лечившие её, спорили без конца, называя мудрёными латинскими именами таинственный недуг, медленно, но неудержимо уносящий жизненную силу ещё молодой женщины, никогда прежде не хворавшей.

Восьмидесятилетний священник, бывший духовником маркизы Эльфриды, быть может один только знал, какое потрясение разбило её сердце, так как за ним послала она однажды ночью, вернувшись от своего отца, бывшего банкира фан-Берса, доживавшего свой век в полном одиночестве на своей отдалённой плантации.

О старике -- отце и деде в доме маркиза Бессон-де-Риб вспоминали только два раза в год: в дни официальных поздравлений с Новым Годом и днём рождения, на которые никогда не приходило ответа. Дети маркизы Эльфриды даже не видели своего "дедушки", за исключением старшей дочери, Лючии, родившейся ещё при жизни госпожи Ван-Берс. К её свадьбе старик прислал великолепный подарок, но сам не явился даже в церковь, к крайнему огорчению маркизы Эльфриды.

Тем большее удивление вызвало во всей семье появление посланного от старика Ван-Берса, требовавшего свою дочь к "своему смертному одру".

"Умирающий" не пожелал видеть никого, кроме маркизы Эльфриды, которую и провёл к нему в знаменитую "красную башню" молодой мулат атлетического сложения, -- единственный слуга, допускаемый старым голландцем в своё личное помещение.

Более часа оставалась маркиза Эльфрида наедине со своим отцом... О чём они говорили? Что произошло между ними? Это осталось неизвестным даже маркизу Бессон-де-Риб, который тщетно расспрашивал свою жену об этом посещении.

Спустя три недели после посещения Эльфридой своего отца аббат Лемерсье исповедовал больную, ослабевшую настолько, что её переносили на руках с постели на кушетку и обратно. А ещё через неделю огромная толпа родных, друзей и знакомых прощалась с маркизой Эльфридой.

В ногах постели, посреди ближайших родных, стоял лорд Дженнер рядом с Герминой, уже носящей титул леди Дженнер.

Она плакала и молилась, искренно молилась Тому "Небесному Богу Отцу", Которого инстинктивно любила, не зная, искать ли Его в еврейской "скинии завета", или у алтарей христианских храмов... Гермина всей душой жалела добрую и прекрасную женщину, принявшую её так ласково в свою семью и не говорившую никогда ни о ком дурного слова. Жаль было Гермине и своих подруг, очевидно убитых горем.

Бедная молодая маркиза Лилиана, готовящаяся к материнству, стояла на коленях у постели великодушной женщины, победившей древние предрассудки, называя её своей дочерью и окружившей "внучку квартеронки" истинно материнской любовью.

Измученная бессонными ночами Матильда сидела на маленькой скамье с другой стороны кушетки, поддерживая руку умирающей, в тонких пальцах которой дрожала восковая свеча. На молодую девушку страшно было смотреть, настолько изменилось её прекрасное смертельно бледное лицо, с опухшими покрасневшими глазами и нервно вздрагивающими горячими губами. Но она не плакала, усилием воли сдерживая душащие её рыдания, чтобы не волновать умирающую мать и не отвлекать её внимания от божественной службы.

Маркиз Роберт оказался слабее своей сестры. Он горько плакал, стоя на коленях в ногах матери и уткнув своё искажённое горем лицо в белое атласное одеяло, покрывающее её уже холодеющие ноги.

Но тяжелее всего было глядеть на старого маркиза, теряющего жену через три месяца после потери матери. И такую жену... после такой матери... Он не плакал, но в его точно окаменелом лице читалось такое безграничное отчаяние, такая нечеловеческая мука, что Гермина не смела взглянуть на это неподвижное, искажённое горем лицо.

Не смел поднять на него глаз и лорд Дженнер, упорно глядевший куда-то вдаль, поверх коленопреклонённых присутствующих. Он также был бледен и казался расстроенным, как и все, но это было только естественно для человека, бывшего мужем дочери умирающей. Поэтому никто не удивился нервной дрожи, то и дело пробегавшей по сильному телу англичанина во время долгой отходной службы.

Когда пришла его очередь прощаться с умирающей, лорд Дженнер неверными шагами подошёл к кушетке и, шатаясь, опустился на колени. В эту минуту больная, не сводившая своих впалых глаз с красивого лица англичанина, приподнялась на подушке и протянула ему руку... Англичанин вздрогнул и взгляд его встретился со взглядом умирающей... Это был долгий, тяжелый многозначительный взгляд, в котором отражалось столько мрачных, скорбных и противоречивых чувств...

Потянулась бесконечная процессия негров, рабочих, матросов, приказчиков, инженеров, управляющих, просто знакомых и близких друзей...

Маркиза Эльфрида улыбалась каждому своими побледневшими губами, взглядом указывая на громадную корзину цветов, стоявшую у её кушетки. Из этой корзины, по взгляду матери, Матильда или Лилиана вынимали по цветку, вручая его прощающемуся "на память"!.. Более часа продолжалось это прощание. Получавшие цветок целовали нежные пальчики, протягивающие последний привет умирающей матери, и выходили один за другим, вытирая глаза... Наконец, удалились все посторонние. Больная облегчённо вздохнула и знаком подозвала своих детей.

Настала страшная минута последнего прощания мужа с женой, детей с матерью...

Лорд Дженнер отвернулся.

-- Пойдем, Гермина, -- прошептал он. -- Не будем мешать... Как ни тихо произнесены были эти слова, но больная всё же расслышала их.

-- Лео... -- внезапно позвала она окрепшим голосом. -- Лео... Где ты?.. Подойди ко мне!..

Присутствующие вздрогнули, поражённые звучностью этого голоса и не зная, радоваться или пугаться этого неожиданного проблеска сил. Аббат Лемерсье, выходивший вслед за посторонними, чтобы снять с себя облачение, показался в дверях и поспешно подошёл к умирающей с крестом в руке.

-- Лео... поди сюда! -- нетерпеливо повторила больная. Все оставшиеся с недоумением взглянули на видимо колебавшегося англичанина.

-- Она зовёт тебя, Лео... Пойди же к ней, сын мой, -- произнёс маркиз глухим, охрипшим от слез, голосом.

Взяв Лео за руку, он подвёл его к маркизе, у ног которой лорд Дженнер вторично опустился на колени.

-- Лео... Где моя дочь?.. -- внезапно спросила больная. -- Что ты сделал с моей Лючией?..

Судорожная дрожь снова пробежала по телу англичанина, но голос его звучал так же, как и всегда, когда он ответил грустно, но спокойно:

-- Злая судьба отняла у меня Лючию, матушка!..

-- Я иду к ней, Лео... -- торжественно прошептала больная, -- и скажу ей всё, что... знаю...

-- Скажите ей, что я горячо любил её и не устану искренне оплакивать, -- прошептал лорд Дженнер, не поднимая глаз. -- Скажите ей, что я прошу её простить мне то, что я отдал её место другой...

Гермина не выдержала и кинулась на колени возле мужа.

-- Матушка... -- заливаясь слезами, произнесла она... -- Я всю жизнь буду молиться о бедной Лючии и постараюсь заменить мать бедному малютке, осиротевшему сыну вашей покойной дочери...

Лорд Дженнер поднялся с колен. Мрачный взгляд его бездонных глаз скользнул по склонённой головке Гермины и принял странное выражение, в котором нежность боролась с пренебрежением. Но всё же он облегчённо вздохнул и, воспользовавшись общим волнением, вызванным порывом Гермины, быстро отошёл подальше, в тенистый угол, где никто не мог видеть его лица.

Больная с усилием подняла руку и уронила её на кудрявую головку Гермины ласковым благословляющим жестом.

-- Бедная... бедная наивная девочка... -- прошептала она чуть слышно. -- Храни тебя Господь... и Его святые!.. Мы с Лючией будем за тебя молиться... ребёнок же... его ребенок... -- Больная повернула голову к лорду Дженнеру, как бы желая что-то сказать, но слова замерли на её губах и она откинулась на подушки.

-- Матушка хочет видеть твоего сына, Лео, -- прошептал маркиз Бессон-де-Риб, поняв по-своему эту сцену. -- Как ты не догадался принести его!? Пошли за ним скорей.

-- Нет... нет... -- внезапно вскрикнула больная. -- Не надо, не надо! Я покончила с жизнью... Господи! Прими душу мою... Распятие... дайте распятие...

Аббат Лемерсье поспешно поднёс золотой крест к губам умирающей. Она нашла ещё силы приложиться к нему, прежде чем закрыть глаза навеки...

Все было кончено...

III. Рождение внуков

Из глубокого уныния, вызванного неожиданной смертью маркизы Эльфриды, семью её вырвали новые заботы, новое горе.

Лилиана, оставшаяся единственной маркизой Бессон-де-Риб, слегла в постель.

Страшное волнение, пережитое молодой женщиной во время последних дней той, которую она любила как родную мать, так сильно подействовало на нежную душу молодой женщины, что здоровье её пошатнулось. Через неделю после похорон маркизы Эльфриды наступили роды, на две недели раньше времени.

И потянулись снова томительные часы и мучительные дни на роскошной вилле маркизов Бессон-де-Риб. Бедная Лилиана страдала более двух суток, и врачи уже начали говорить о необходимости пожертвовать либо матерью, либо ребёнком, так как спасти обоих казалось невозможным.

Отчаяние молодого, страстно любящего мужа не поддаётся описанию. Но ещё мрачнее и угрюмее казался его отец, лишающийся последней надежды в своей разбитой жизни, сладкой надежды на продолжение своего славного древнего рода. Казалось, злой рок преследовал женщин, носящих имя Бессон-де-Риб. В продолжение трёх месяцев смерть протягивала свою безжалостную руку за третьей маркизой.

Наступил вечер... Солнце только что скрылось, но огня ещё не зажигали в комнате больной, которая, измученная страданиями, казалось, забылась сном. Это успокоение, обрадовавшее родных Лилианы, вызвало сильное беспокойство у обоих врачей, бессменно дежуривших у её постели. Часа два назад они сошлись для решительной консультации, и, осмотрев ещё раз больную, признали необходимость операции, так как обессиленная страданиями молодая женщина не могла уже дать жизнь своему ребенку естественным образом.

В случае успеха операции почти можно было ручаться за жизнь родильницы, но жизнью ребёнка пришлось бы, вероятно, пожертвовать. Маркиз Роберт, совершенно отуманенный беспокойством и горем, мог ответить, задыхаясь от отчаяния:

-- Спасите Лилиану... Я на всё согласен ради её спасения...

Старый маркиз только рукой махнул в ответ на учёные объяснения врачей.

Начались спешные приготовления к операции... Послали за фельдшерицей, долженствующей помогать докторам. Акушерка стала подготавливать комнату... Матильда, слышавшая все разговоры, вышла на террасу, упала в тростниковое кресло и громко заплакала.

Прикосновение руки заставило её вздрогнуть. Быстро подняв голову, Матильда увидала перед собой молодую негритянку в красном шёлковом платочке, обернутом вокруг головы, и в светлой ситцевой юбке. Лица её в сумерках нельзя было рассмотреть. Только глаза как-то странно искрились, да белые зубы сверкали на тёмной коже.

-- Что тебе надо? Как ты сюда попала? -- спросила Матильда, не понимая, каким образом чужая женщина могла очутиться у них в саду. Молодая негритянка ответила быстрым и осторожным шёпотом.

-- Меня впустил старый Помпеи... Я принесла тебе от дедушки... он приказал торопиться.

-- Что такое? Что прислал твой дедушка?

-- Дедушка посылает тебе вот эту коробочку... В коробочке два шарика. Один тёмный -- разведи в стакане вина и дай больной выпить. Светлый шарик положи на тарелку и зажги.

Глубоко взволнованная, взяла Матильда коробочку и, притянув к себе молодую негритянку, крепко поцеловала её в обе щеки.

-- Скажи дедушке, что я исполню всё, что он приказывает... Тебя же, милая, прошу, -- возьми на память от меня хоть вот эту безделушку, -- умоляющим голосом докончила Матильда, снимая с руки браслет, сделанный из толстой золотой цепочки, каждое звено которой замыкалось разноцветным камнем.

Маленькая негритянка взяла подарок и поцеловала руку Матильды, поспешно скрываясь в кустах. В эту минуту в дверях террасы раздался взволнованный голос молодого маркиза Роберта, звавшего сестру.

-- Матильда... Пойди скорей к Лилиане... Она проснулась и хочет тебя видеть.

Положив коробочку в карман, Матильда вошла в комнату больной, где уже горела большая электрическая лампа. Яркий свет её смягчался голубым хрустальным колпаком.

Лилиана слегка приподнялась на подушках и с видимым нетерпением ожидала Матильду. Лицо молодой женщины было белее полотна её наволочек, чёрные, глубоко ввалившиеся глаза сверкали лихорадочным блеском. Стоявшая в стороне акушерка приготовляла какое-то питье на маленьком столике. Никого больше в комнате не было.

Завидя Матильду, Лилиана протянула к ней руки.

-- Майя... -- прошептала она. -- Поди поскорей ко мне... Майя, я умираю... Наклонись ко мне... я хочу сказать тебе...

Матильда поспешно подошла к постели и, наклонившись, прижалась к холодной руке сестры.

-- Не плачь, Майя... Я знаю, что умираю... Но скажи мне правду, -- неужели и мое дитя должно умереть со мной? Матильда крепко сжала руку сестры.

-- Нет, нет, Лилиана... ты поправишься, и очень скоро даже... Я принесу тебе спасение -- докончила она шёпотом, наклонясь к больной. -- Будь мужественна, Лилиана, и потерпи ещё немного. Негр прислал тебе лекарство. Бог милостив, всё будет хорошо.

Привычным взглядом подняла девушка глаза на старинный образ Богоматери в драгоценном окладе, в котором маркиза Маргарита благословила Лилиану на брачную жизнь и вдруг громко вскрикнула от испуга, увидев пустое место на стене. Страшно взволнованная, обратилась она к акушерке.

-- Куда девалась икона, висевшая здесь? -- спросила она дрожащим голосом.

Акушерка, красивая квартеронка из "интеллигентных" барышень, воспитанниц масонского женского лицея, ответила с наглой усмешкой, что врачи вынесли икону вместе с остальным "хламом", совершенно лишним в комнате родильницы, где он может служить только "хранилищем для пыли", а, следовательно, "рассадником для вредных бактерий".

Бледное лицо Матильды вспыхнуло негодованием, и, не удостоив ни единым словом возражения наглую особу, она указала ей на дверь таким красноречивым жестом, что масонская ученица поспешила скрыться.

Матильда же позвонила и приказала вбежавшей горничной немедленно принести икону... Священный образ нашли в коридоре обернутым ликом к стене по распоряжению молодого врача, специалиста-акушёра, приглашённого в виду опасности положения, из нового родильного дома, выстроенного городом по всем правилам науки, но, конечно, без единой иконы в палатах.

Матильда заперла двери, чтобы никто не помешал им, и, растворив в приготовленном акушеркой лимонаде небольшой шарик, напоминающий по виду шоколад, подала питье Лилиане. Затем, зажегши свечку перед образом, молодая девушка упала на колени перед иконой Богоматери в страстной молитве, могучий порыв которой унес её душу далеко от грешной земли к престолу Всевышнего...

Осторожный стук в двери вернул молодую девушку на землю. Стучал маркиз Роберт, явившийся в сопровождении врачей сообщить Лилиане о необходимости операции.

-- Сейчас... Сейчас!.. -- поспешно ответила Матильда.

Но прежде чем отворить двери, она быстро вынула из коробки второй, светло-желтый, шарик, и, положив его на фарфоровое блюдце, поднесла к нему спичку. Шарик вспыхнул голубым цветом и сгорел с поразительной быстротой, -- голубоватый ароматный дым наполнил комнату.

-- Матильда... Отчего ты не отворяешь? -- с испугом вскрикнул Роберт. -- Боже мой!.. Лилиане хуже... Ты скрываешь от меня... Но ему ответила сама Лилиана.

-- Нет, нет... Не бойся, Роберт!.. Мне гораздо лучше...

В ту же минуту Матильда отворила двери. На пороге появились оба доктора, остановившиеся с удивлением, найдя комнату полной благоухающего дыма.

-- Это я просила Матильду зажечь моё любимое курение! -- поспешно сказала Лилиана, избавляя сестру от необходимости придумывать объяснения.

-- Лилиана... Дорогая моя... Будь мужественна ради меня... -- прошептал молодой маркиз, прижимая к груди маленькие руки своей Лины. -- Доктора говорят о необходимости операции... И я прошу тебя...

Голос Роберта дрогнул и сорвался, но Лилиана осталась спокойной. Она даже улыбалась.

-- Не волнуйся, Роберт... Мне кажется, что вы все напрасно беспокоитесь... Правда, я чувствовала себя очень нехорошо. И я сама боялась... Но теперь... после того, как Матильда внесла обратно образ Богоматери и зажгла перед Ней свечу, мне сразу стало гораздо легче... Мне кажется, что милость Мадонны спасёт меня и... моё дитя.

Молодой доктор, воспитанник масонов, презрительно усмехнулся и довольно громко произнес:

-- Какое непростительное суеверие...

Но старик-немец, домашний врач маркизов Бессон-де-Риб, в продолжение сорока лет лечивший всех членов семьи, неодобрительно покачал головой в ответ на замечание своего молодого коллеги. Даже ему, протестанту, оскорбительным показалось выражение неуважения к верованиям больной. Да кроме того, его поразила и неожиданная перемена в голосе и в лице родильницы. Зеленоватая бледность полного истощения сменилась розоватым оттенком щёк, голос звучало крепче, пульс, упавший до последней степени, окреп, и сердце работало вполне нормально. Эта перемена была так неожиданна и так чудесна, что старый врач не знал, что и подумать. Он объявил, что операцию можно отложить, так как у него явилась надежда на благополучный исход.

-- Уж не верите ли вы в чудеса? -- язвительно спросил знаменитый коллега.

Но старый врач не счёл нужным отвечать на это замечание. Обрадованный счастливой переменой в состоянии своей юной пациентки, он попросил всех лишних выйти из комнаты родильницы.

Через час на осиротелой даче раздался детский плач, и ликующий Роберт сообщил своему отцу, тревожно шагавшему в своём кабинете, о рождении близнецов-внуков.

Измученные беспокойством и волнением мужчины крепко обнялись и заплакали.

А в спальне родильницы Матильда стояла на коленях перед иконой Богоматери, кроткий лик которой, казалось, оживал в освещении догорающей восковой свечи, -- и плакала, и молилась...

Лилиана спокойно спала укрепляющим сном после перенесённых страданий... А в роскошной люльке тихо шевелились два крохотных мальчугана, вполне развитые и здоровенькие, несмотря на появление раньше срока.

Матерь Божия услыхала молитву верующей чистой души... Её милосердие спасло жизнь, объявленную светилами безбожной науки потерянной...

Для Бога нет невозможного... Как нет чистой, горячей и бескорыстной молитвы, которая не достигла бы престола Отца Небесного...

IV. Супружеские заботы

Рождение внуков вырвало из когтей отчаяния старого маркиза и снова оживили опустевшую виллу. Крещение близнецов было отпраздновано со всей пышностью, допускаемой глубоким трауром семьи. Восприемниками были самые значительные лица колонии. В число шести крестных матерей предполагалось пригласить и леди Дженнер как любимую подругу молодой матери. Но поднятый при этом религиозный вопрос привёл Гермину в страшное смущение.

Молодая женщина считалась лютеранкой, так же, как и её муж. Бракосочетание их ограничилось обычным во Франции и её колониях совершением гражданского брака, безо всякого церковного благословения. Отсутствие в Сен-Пьере специального храма так называемого "аугсбургского" вероисповедания побудило лорда Дженнера объявить себя и свою невесту последователями этой протестантской церкви, более всего подходящей для человека, равнодушного ко всякой вере. Но не таково было положение Гермины, которая от всей души хотела бы верить и молиться, хотела бы принадлежать к христианской церкви... О, как охотно воспользовалась бы она предлогом приглашения в крёстные матери детей своей подруги для того, чтобы самой принять Святое Крещение. Но заговорить об этом желании с мужем она не смела и подумать. Таким образом, религиозное положение Гермины оставалось совершенно неопределённым. Она давно уже перестала считать себя еврейкой, если и была ею когда-либо. Но она не была и христианкой, и жила как бы вне религии. А, между тем, побуждаемая каким-то смутным чувством, она ежедневно украдкой молилась и носила тайно образок Богоматери, скрытый в золотом медальоне.

Лорд Дженнер всё ещё скрывал свои ужасные верования от той, которую выбрал в подруги, сам не отдавая себе отчета о причинах, побуждающих его к этой скрытности. В сущности, мрачному жрецу сатаны отрадно было жить возле наивного и простодушного создания, даже не подозревающего о существовании его ужасной тайны, возле женщины недалёкой и легкомысленной, но нежной и любящей, к обожанию которой не примешивалось горькое сознание сообщничества... Обязательство посвятить свою подругу в тайны сатанизма, существующее для всех членов адской общины, было единственной тенью, омрачавшей союз Лео Дженнера с Герминой. Он оттягивал исполнение этого обязательства, вызывая недоумение товарищей-сатанистов, пользуясь своим выдающимся положением в масонстве. В сущности, он боялся рокового объяснения с любимой женщиной, опасаясь потерять её.

Когда в воображении жреца сатаны вставала возможность появления его жены посреди дьявольских жертвоприношений, кончающихся оргиями, у страшного люцеферианца дух захватывало от ужаса и отвращения...

Всё лучше этого...

Но тут в уме Лео вставала картина того, что ожидало его жену в случае отказа следовать за мужем в капище сатаны. Подруга люцеферианца по статутам дьявольского товарищества должна быть его сообщницей. Она должна участвовать в кровавых жертвоприношениях, дабы общность преступлений гарантировала её молчание. Отказ не прощался. Неминуемо ждала смерть. Разница допускалась только в способе этой смерти... Ему ли, жрецу сатаны, было не знать этого.

И снова ужас охватывал лорда Дженнера при мысли о возможности потерять единственную женщину, к которой привязалось его холодное чёрствое сердце.

Но как только он допускал мысленно участие Гермины в кровавых торжествах люцеферианства, новые сомнения начинали терзать душу сатаниста... Не изменятся ли отношение к нему Гермины после вступления её в адскую секту? Не утеряет ли он сам любви к ней? Увы, сатанистка не сможет сохранить ни робости, ни простоты, ни беззаветной преданности. Да и его собственное сердце не сможет биться так нежно для покрытой кровью сообщницы его преступлений.

Лорд Дженнер видел немало влюблённых пар, входивших в храм сатаны, пылая взаимной страстью. Но проходили не годы, даже не месяцы, а только дни, и взаимная любовь угасала, исчезая неведомо куда... Место её занимала страсть жгучая, мрачная, отвратительная, общая всем сатанистам.

-- Не то ли самое случится и с ними, если Гермина согласится вступить в число сатанистов? -- с ужасом спрашивал себя лорд Дженнер, и снова решался избегать опасного опыта до последней возможности.

Гермина не подозревала, конечно, сомнений, колебаний и страданий своего мужа. Тех страданий, которые являются естественными и неизбежными спутниками всякого нарушения божественных законов. Отказавшийся от Бога тщетно ищет счастья, погружаясь всё глубже и глубже в пучину зла. Кровавые волны закрываются над головой преступников, но счастья, спокойствия, даже просто забвения -- они дать не могут... Воспоминание о прошлом вечно терзает всякого богоотступника, начиная с первого из них -- Люцифера.

Неудовлетворенность -- удел человечества! Но неудовлетворенность добродетели, побуждая к самоусовершенствованию, создающему праведников, дает чистую радость, с надеждой на будущую награду у Отца Небесного.

Неудовлетворённость же порока гонит человека по пути зла всё быстрей, всё ниже. И чем ниже, тем мучительней становится эта неудовлетворённость, порождаемая ограниченностью человеческой мысли, бессильной придумать что-либо новое... хотя бы в преступлениях...

О, если бы люди знали ужасную муку пресыщения злом, прежде чем вступать на путь греха и преступлений! Они были бы осторожней и осмотрительней, но сатана и слуги его тщетно скрывают ту бесконечную муку, от которой стонут силы адовы, ту страшную муку, для описания которой нет слов на языке человеческом...

Для сатанистов мука эта начинается уже при жизни. Но они боятся признаться в ней даже самим себе, там более другим.

Причиной первого огорчения в супружеской жизни Гермины оказался ребёнок, которого все считали сыном лорда Дженнера. Женившись на Гермине, англичанин, не имеющий собственного дома на Мартинике, переехал на виллу, нанятую для "графини Розен", но при этом оставил своего "сына" в прежнем помещении с особым штатом прислуги.

Такой поступок не мог не обратить на себя внимания и доставить молодой "леди Дженнер" немало дамских шпилек, скрытых более или менее искусно. Да и сама молодая женщина не могла не огорчиться поступком своего мужа, который она объясняла недоверием к её сердцу и уму.

Как-то вечером, когда Лео был особенно нежен, молодая женщина горько разрыдалась, простодушно высказывая своё огорчение и его причину.

-- Я чувствую, что ты презираешь меня, Лео... И ты, может быть, даже и прав... Я знаю, что всегда была легкомысленной дурочкой. Конечно, я понимаю, что ты находишь меня слишком глупенькой для того, чтобы доверить мне твоего сына... Но, Лео, ведь он же так мал... Ему ещё не нужны умные воспитательницы... А если ты думаешь, что я буду ревновать тебя к нему из-за его покойной матери, то ты считаешь меня хуже, чем я на самом деле... Я так люблю тебя, Лео, что способна любить всякого, кто тебе дорог. Как же мне не любить его? Позволь мне заботиться о твоём мальчике. Поверь, я его не испорчу.

Красивое лицо молодого англичанина заметно омрачилось при этих простых искренних словах, в которых было столько настоящего чувства. Выражение нерешительности появилось на мгновение в красивых глазах Лео, но сейчас же исчезло. Он понял необходимость хоть как-нибудь объяснить своё отношение к таинственному ребенку, которого всё трудней становилось держать вдали от людей, считавших себя его родными. Наивность молодой женщины могла помочь ему выйти из этого затруднительного положения. Быстро решившись, он заговорил нежно, но вразумительно:

-- Не огорчайся понапрасну. В моём поведении нет и тени недоверия или пренебрежения к тебе, моя радость. Я ведь так хорошо знаю твоё сердце. Если я не взял ребёнка сюда, то на это есть особые и притом чрезвычайно важные причины... Ты ведь знаешь, что я принадлежу к союзу так называемых "свободных каменщиков"... Я даже занимаю одно из почётнейших мест в этом великом союзе. Но именно поэтому на мне лежат некоторые, не совсем обыкновенные, обязательства, которые я должен раскрыть тебе, надеясь на твою скромность. Так вот я и решаюсь сообщить тебе, что, по нашим статутам, дети масонов старших посвящений обязаны воспитываться вне всякой религии до известного возраста, после которого они посвящаются в тайное учение нашего союза...

-- Но ведь среди масонов есть христиане? -- робко заметила Гермина. -- И даже верующие...

Мрачная усмешка промелькнула на лице сатаниста.

-- Да, конечно, наши дети своевременно знакомятся со всеми религиями, дабы выбрать ту из них, которая наиболее отвечает их внутренним убеждениям. Но для того, чтобы они могли сделать этот выбор вполне сознательно и свободно, необходимо, чтобы их разум не был с раннего детства отравлен одной из тех сказок, которые изобретаются попами всех исповеданий для обмана легковерных, застращивания пугливых или соблазна неумных людей с единственной всегда и всюду одинаковой целью: властвовать над обманутыми и наполнять свои карманы.

Как ни простодушна была Гермина, как ни мало задумывалась она до сих пор над религиозными вопросами, но её неиспорченная душа всё же возмутилась.

-- Не слишком ли ты строго судишь, Лео?.. Не все же духовные лица такие недостойные люди. Я сама знала очень честных людей между немецкими пасторами.

-- В семье не без урода, -- насмешливо ответил лорд Дженнер. -- Да, впрочем, не в этом дело. Сегодня я хочу только объяснить тебе, почему сын масона старшего посвящения должен воспитываться вне религии. Ты понимаешь, что воспитать ребёнка согласно нашим статутам при условиях современной семейной жизни довольно трудно. Всегда найдется какая-нибудь нянюшка или мамушка, которые начнут поить дитя так называемой "святой" водой, или вешать ему на шею изображения людей, считающихся святыми... Во избежание всего этого я и держал ребёнка возможно далеко ото всех тех, кто называет себя христианами... Устроенная мною для Ральфа уединённая жизнь под надзором опытных нянек и воспитателей (членов нашего братства), избавляет меня от всякой заботы о нарушении правил масонского воспитания, нарушения, могущего иметь для меня весьма неприятные и даже опасные последствия...

Гермина испуганно вскрикнула.

-- Но я перевезу сюда ребёнка, если ты обещаешь мне охранить его от такого нарушения, -- заключил лорд Дженнер.

Таинственного ребёнка перевезли на виллу "Лилит", где молодая хозяйка собственноручно приготовила комнаты для "маленького принца", как называла прислуга, а подчас и сам лорд Дженнер, своего "сына и наследника", которого действительно окружал целый "штат", как настоящего принца.

Но этим и ограничились заботы Гермины о ребёнке, который слишком мал и слишком болезнен для того, чтобы забавлять легкомысленную молодую женщину, предпочитающую проводить дни со своим возлюбленным Лео, чем возиться с двухлетним мальчиком.

V. Крещение Гермины

Семья же Бессон-де-Риб была так угнетена смертью обеих маркиз, что позабыла на время всё остальное.

Только после рождения близнецов-внуков, внёсших немного оживления в роскошную унылую виллу, старый маркиз Бессон-де-Риб вспомнил, что у него есть ещё третий "внук", сын его старшей дочери, и пожелал взять его к себе, для совместного воспитания с сыновьями Лилианы. Как раз в это время лорд Дженнер поведал своему тестю о "неприятном сюрпризе", устроенном ему собственником "виллы Лилит", нанятой два года назад для графини Розен. Старый "почтенный" мулат неожиданно умер, а наследники его потребовали немедленно освободить виллу, в которой намерены были поселиться сами.

-- Я предлагал купить виллу, -- улыбаясь, докончил лорд Дженнер, -- но об этом и слышать не хочет главная наследница. Таким образом, нам с женой, не нынче-завтра, придется переселяться в гостиницу... Приятная перспектива, нечего сказать...

Совершенно естественным ответом на это сообщение оказалось приглашение поселиться в доме маркиза Бессон-де-Риб, где "места было вполне достаточно".

К услугам лорда Дженнера предоставлен был совершенно отдельный корпус, который так недавно ещё занимала маркиза Маргарита.

Глубоко растроганный любезностью своего тестя, Лео обещал немедленно переговорить со своей женой и дать ответ на другой же день.

Действительно, он в тот же вечер сообщил Гермине о "неожиданной" необходимости уезжать из виллы "Лилит" вместе с приглашением маркиза Бессон-де-Риб. Молодая женщина сначала обрадовалась возможности совместной жизни с любимыми подругами, но вслед за тем её хорошенькое личико приняло серьёзное выражение.

-- Ах, Боже мой, Лео, -- слегка колеблясь, заметила она. -- А как же наш маленький "принц"? Ведь сам маркиз, как и все его домашние, такие набожные люди. Аббат Лемерсье еженедельно обедает у Лилианы... да и вообще... даже прислуга там постоянно ходит в церковь.

Лео презрительно сжал губы.

-- Всё это не беда. Пусть себе забавляются... Что же касается нашего маленького Ральфа, то мне кажется, ты бы могла как-нибудь дипломатично переговорить с молодыми дамами о специальных условиях, обязательных при воспитании моего мальчика... Мужчины в этом случае для нас неопасны. Они проповедничеством не занимаются. Оба маркиза -- люди рассудительные и благовоспитанные. Поэтому они и не станут вмешиваться не в своё дело, мешая мне воспитывать моего мальчика так, как я хочу и обязан. Что же касается аббата Лемерсье, то никто не заставляет нас показывать ему нашего "принца"... Так что, если ты предупредишь Лилиану и Матильду, то мне кажется, мы можем спокойно принять приглашение.

Со времени переселения в дом Бессон-де-Риб прошло уже около недели, во время которой совместная жизнь постепенно устроилась так, как казалось удобней всем вообще, и каждому в частности.

Гермина была очень счастлива в новой "семейной" жизни, являющейся такой отрадной противоположностью бездомной юности бродячей немецкой актрисы.

В свою очередь, оба маркиза и особенно молодые дамы были очень ради присутствию Гермины, заразительная весёлость которой отвлекала их от грустных мыслей. Кроме того, искренность её привязанности чувствовалась молодыми сердцами, окончательно подкупая в её пользу подруг, уже ранее расположенных к ней.

Присутствие маленького "племянника" вначале также обрадовало молодых тётушек. Особенно счастлива казалась Матильда, с детства сохранившая страстное обожание к своей старшей сестре, так рано оторванной от семьи, чтобы так быстро сгореть на чужбине, вдали от родных и родины.

С понятным волнением ожидала Матильда приезда сына своей сестры.

Первое впечатление было полным восторгом. Внешность маленького Ральфа вполне оправдывала внушаемый им интерес. Он был поразительно красивым ребенком, с длинными шелковистыми кудряшками, чёрными, как вороново крыло, и с громадными, как море глубокими, чёрными глазами... Но странные это были глаза... То сверкающие почти фосфорическим блеском, то тёмные и мягкие, как чёрный бархат. Одного недоставало этим дивным глазам: выражения детской чистоты и простодушия... Это были глаза взрослого человека, пожалуй, даже старика, на нежном детском личике. И этот контраст производил тяжёлое впечатление на каждого, внимательно вглядывавшегося в странного ребёнка.

Ничем особенным это очаровательное личико не отличалось от других детских лиц. Разве только прозрачной бледностью щёк, противоречащих ярко-пурпурным губкам, опровергающим всякую возможность малокровия. Выражение детского личика было вполне разумное, даже более разумное, чем обыкновенно у трёхлетних детей. Ни малейшего следа болезни и страдания на нём заметно не было. Ребёнок казался вполне нормальным, хотя он до сих пор не говорил ни слова... Врачи объясняли странное молчание ребёнка "нервностью", -- обычной причиной всего, на что так называемая "всевидящая наука" не находила ответа.

Матильда отнеслась к мальчику, которого считала сыном своей сестры, сначала так же, как и ко всякому ребёнку, надеясь ласками, игрушками и лакомствами завоевать его любовь. Затем удивилась сначала, а потом даже испугалась "необыкновенности" ребёнка. Ей показалось странным дитя с глазами старика, глядящими на всех как будто сверху вниз, равнодушно-снисходительным взглядом, как настоящий "принц", "сознательно" принимающий поклонение своих подданных.

Какая мысль шевельнулась в её душе, она и сама не понимала, но что-то смутное, неосязаемое, а между тем ясно ощущаемое наполняло её сердце.

Об этом-то непостижимом чувстве и начала Матильда говорить как-то вечером в саду, оставшись наедине с Герминой после того, как Лилиана ушла укладывать спать своих малюток, которых она кормила при помощи молодой мулатки, дочери её собственной кормилицы, выданной замуж за камердинера молодого маркиза.

Гермина поспешила воспользоваться этим случаем для того, чтобы исполнить "дипломатическое поручение" Лео и сообщить своей подруге об обязательном воспитании детей старших масонов -- вне религии.

Этот рассказ напомнил Матильде, что маркиза Маргарита масонов называла "безбожниками и богоборцами"... Взволнованная не на шутку, молодая девушка в откровенном разговоре с глазу на глаз не скрыла от Гермины мнения своей покойной бабушки, также как и своего собственного недоверия к масонам.

Гермина же знала только то, что её Лео называл масонство глубоко нравственным учением, защищающим священное право на свободу убеждений. В простоте души она принимала слова своего мужа на веру, не думая критиковать или проверять их.

Разговор с Матильдой впервые разбудил в ней мысль: "Не ошибается ли её Лео? Не попал ли он в опасные руки?.." Волнение расстроенной молодой женщины было так велико, что Матильда искренне обеспокоилась и посоветовала ей переговорить с аббатом Лемерсье.

-- Это будет самое лучшее, что ты можешь сделать, Мина, -- серьёзно закончила она. -- Согласись: всё, что рассказывает тебе твой муж, чрезвычайно странно. Но где же нам разобраться во всём этом.

Гермина согласилась на предложение Матильды, прося только сохранить втайне от лорда Дженнера своё решение.

-- Лео не любит духовенства, особенно христианского, -- наивно заметила Гермина. -- Он называет "попов" жадными интриганами и невежественными обманщиками. Вероятно, его когда-нибудь жестоко обидело какое-либо духовное лицо.

-- Быть может, это и так, милая Гермина. Но, судя по твоим словам, скорее Лео ненавидит христианство. Поэтому я и советую тебе поговорить с аббатом Лемерсье. Хоть ты и протестантка, но он всё же отнесся к тебе, как к своей духовной дочери. Лео же мы ничего не скажем об этом посещении.

Разговор Гермины с аббатом Лемерсье имел совершенно неожиданный результат.

Доброта и ум 80-летнего старика в соединении с его чисто отеческой ласковостью до того растрогали Гермину, что она как-то бессознательно рассказала ему всю правду о своём прошлом, не скрывая даже того, что родилась от еврейки и неизвестного отца и что, давно уже не считая себя еврейкой, она всё же не имеет права считать себя христианкой.

Опытный священник слишком хорошо знал человеческое сердце, чтобы не понять чувств и стремлений этой бедной мятущейся души, которую, видимо, влекло к свету и добру, несмотря на её близость к слуге зла и тьмы. Быть может, именно поэтому!.. Быть может, милосердие Господне сказалось на этом бедном заброшенном создании, которое его ангел-хранитель оберегал от окончательной духовной гибели таким очевидным, поистине, чудесным образом.

Щадя естественные и законные чувства любящей жены, аббат Лемерсье как можно мягче отозвался о лорде Дженнере как о представителе "модного неверия", распространяющегося слишком быстро среди так называемых "образованных" людей. Не раскрывая своих подозрений, он ограничился советом молодой женщине уклоняться от слушания безбожных теорий своего мужа и уходить от оскорбительных для религии разговоров.

Когда же Гермина робко спросила, не может ли она присоединиться к христианству так, чтобы это осталось неизвестным её мужу, старик священник задумался:

-- Я согласен сохранить тайну твоего обращения ко Христу. Я думаю, что имею право разрешить тебе это точно так, как разрешали великие апостолы Христовы знатным римлянкам скрывать от супругов-язычников своё христианство до тех пор, пока сделать это можно было при помощи простого умолчания и некоторой осторожности, не прибегая к явной лжи. На прямой же вопрос и ты должна будешь решиться ответить правду, бедное дитя, и принять заранее все последствия такой откровенности. Если тебя не пугает возможность вызвать гнев твоего супруга, быть может, даже потерять его любовь, если ты заранее согласна перенести даже гонение за веру в случае, если Господь возложит этот крест на твои плечи, то я согласен начать обучать тебя христианским истинам и надеюсь подготовить тебя к принятию Святого Крещения.

Три месяца спустя в церкви женского монастыря, в котором умерла жена первого лорда Дженнера, в присутствии немногих монахинь крестилась жена его племянника, Гермина. Восприемницей была Матильда, восприемником -- старый монастырский садовник. Тайна была сохранена так искусно, что лорд Дженнер даже и не подозревал того, что Гермина проводила целые часы за духовными книгами, подготовливаясь к восприятию священного таинства с таким горячим и искренним рвением, которое до слез трогало её духовного отца, так же, как и Матильду.

Ни Лилиана, ни маркиза Бессон-де-Риб не были посвящены в эту тайну. Не знала ничего и многочисленная прислуга виллы, не исключая даже хорошенькой немки Луизы, доверенной камеристки бывшей актрисы. Один только старик Помпеи, еженедельно под предлогом прогулок по три раза возивший Гермину, то одну, то с Матильдой, в монастырь, знал правду и присутствовал в церкви в торжественный день крещения. Но на его скромность можно было положиться.

Таким образом, в доме жреца сатаны поселилась жена-христианка... Рядом с богоотступником Господь поставил верующую душу.

VI. Новый удар

Прошли недели и месяцы... Молодые дочери покойной маркизы Эльфриды сменили свой глубокий траур на светло-серые платья. Новорождённые близнецы подрастали...

Красивые и здоровенькие мальчики были любимцами и утешением всей семьи. Молодой отец чувствовал себя вполне счастливым рядом со своей прелестной молодой женой и очаровательными детишками. Даже старый маркиз Бессон-де-Риб хотя и не мог забыть о бедной покойнице, всё же понемногу возвращался к жизни. Он снова начал интересоваться делами и работать для упрочения благополучия своего семейства, будущие представители которого так уморительно мило шевелили крошечными ручками и ножками, точно перевернутые на спину жучки, под кружевным пологом своей двойной колыбельки, обитой голубым атласом.

Упругая душа человеческая, видимо, оправилась от прошлого горя. На вилле "Маргарита" снова раздавалась музыка и пение, снова появлялись весёлые нарядные гости. Жизнь вступала в свои права. Будущее, казалось, сулило одно счастье...

Как вдруг новый удар разбил воскресающую надежду.

Маркиз Роберт уехал вместе с целым десятком молодых аристократов на тот самый соседний английский остров Сан-Лючия, на котором три года назад познакомился с Лилианой.

Охота окончилась благополучно. Убили четырёх великолепных взрослых животных и взяли живыми пять маленьких детенышей. После этого подвига весёлое общество охотников собралось в обратный путь, обильно позавтракав.

Полуденный жар начинал спадать, когда весёлое общество молодых охотников село на коней, для обратного пути изрядно "подкрепившись" шампанским и ликёрами. Дорога шла лесом по узкой горной тропинке, капризно извивающейся вдоль опушки. Молодые люди громко пересмеивались и перекидывались весёлыми шутками. До начала шоссированной дороги оставалось не более пятисот или шестисот шагов... Как вдруг из глубины леса раздался выстрел...

Ехавший впереди маркиз Роберт тихо ахнул и упал с лошади... Перепуганные товарищи столпились вокруг него, пытаясь помочь раненому. Среди всеобщей растерянности никто не подумал кинуться на звук выстрела для поисков стрелявшего. Лорд Дженнер подбежал к своему зятю, но в это время маркиз Роберт уже скончался.

Тогда только вспомнили об убийце и стали разыскивать стрелявшего, но безуспешно. Был ли выстрел роковой случайностью или умышленным убийством, откуда явился и куда скрылся убийца, -- это так и осталось загадкой.

Мнения охотников разделились, но всё же большинство отрицало возможность умышленного убийства. Да и какая могла быть его цель? О грабеже не могло быть и речи при данных условиях... Личных врагов у маркиза Роберта не было... Вполне естественно свидетели рокового случая остановились на предположении о случайном выстреле какого-либо одинокого охотника. Испуг легко мог объяснить бегство невольного убийцы...

На лорда Дженнера возложена была тяжёлая обязанность отвезти убитого в Сен-Пьер.

Тихо и печально входила в гавань нарядная яхта, увозившая такое шумное и весёлое общество. По телеграфу Гермине уже заранее было сообщено о несчастье. Её просили приготовить родных убитого к страшной встрече. Но из-за случайной порчи подводного кабеля, соединяющего Мартинику с соседними островами эта депеша опоздала на целых восемь часов, так что тело молодого маркиза привезли на виллу "Маргарита", когда там никто ещё ничего не знал о случившемся.

Описать страшную сцену неожиданной встречи отца с телом единственного сына мы не пробуем... Но ещё ужасней было горе обезумевшей Лилианы, которая, ничего не подозревая, вышла утром, по обыкновению, в сад, вместе со своими детьми и кормилицей. В отдалённой части этого сада, граничащей с "саванной" или бульваром, возвышалась группа роскошных пальм, любимое местечко молодой женщины. Здесь стояла полукруглая мраморная скамейка, окружённая трельяжем, покрытым ползучими розами и виноградом. Находящаяся шагах в десяти шагах довольно высокая кирпичная ограда с решётчатыми просветами также совершенно скрывалась роскошными вьющимися лианами.

Из-за ограды виднелись только вершины вековых магнолий и платанов "саванны", которая в этой части, отдалённой от шумных центральных улиц, оставалась почти всегда пустынной и тихой.

Звук "гонга" долетел до Лилианы.

Долетели до её слуха и громкие вопли прислуги, выражающей своё горе с обычной негритянской страстностью...

При звуке этих голосов, в которых ясно слышалось отчаяние, Лилиана вздрогнула и, вскочив с места, схватилась за сердце, которое сжалось нестерпимой внезапной болью.

-- Что-то случилось, Лина... -- с трудом вымолвила она, обращаясь к молодой мулатке, дочери её кормилицы.

Последняя с самого рождения проживала в доме Лилианы на правах "молочной сестры". Она последовала за своей "барышней" в дом её мужа. Хорошенькая Лина месяца через три обвенчалась с камердинером маркиза Роберта и, сделавшись матерью месяцем раньше своей молочной сестры, с радостью согласилась помогать кормить её близнецов... На эту кормилицу Лилиана могла вполне положиться, относясь к ней с безусловным и безграничным доверием, которого беззаветно преданная ей Лина была действительно достойна.

-- Я сейчас побегу, узнаю, в чём дело.

Верная мулатка ещё не успела договорить, как увидела подбегающую запыхавшуюся молоденькую негритянку горничную, на лице которой ясно были написаны страх и горе. Бедняжка до того растерялась, что даже без всяких предисловий крикнула, что "молодого барина привезли домой совсем мёртвого"...

-- Старый барин лежит возле него тоже как будто замертво... А барышня Матильда плачет как безумная.

Не дослушав страшного извести, Лилиана кинулась бегом к дому, не рассчитав своих сил. Быстрый бег и страшное волнение настолько затмили ей сознание, что она свалилась замертво у постели, на которую наскоро положили бездыханное тело её мужа. Возле постели, заломив руки, в ужасающем безмолвном отчаянии неподвижно стоял на коленях старик-отец, не спуская остановившихся глаз с бледного лица сына, на котором застыла загадочная улыбка смерти. И так страшно было это немое отчаяние, что его несчастная дочь предпочла бы слышать вопли и рыдания, только бы не глядеть в остеклевшие глаза, в перекошенное скорбной судорогой лицо своего отца.

Прошли целые часы хлопот возле двух обезумевших от горя существ. Мучительные часы, когда горько плачущей сестре и дочери приходилось, поборов собственное горе, хлопотать об отце и Лилиане, жизни или рассудку которых угрожала серьёзная опасность. Гермина помогала бедной Матильде, сколько могла.

Лорд Дженнер, мрачный и сосредоточенный, с лицом, покрытым синеватой бледностью, то входил, то выходил из комнаты, молчаливый и суровый, как осенняя ночь. Отчаянные рыдания Лилианы и страшное молчание старого маркиза, видимо, волновали даже его.

Наконец он подозвал Гермину и посоветовал ей принести детей, вид которых, может быть, выведет осиротевших из состояния отчаяния.

Матильда кинулась в детскую, в которой... детей не оказалось...

Тут только вспомнила молоденькая горничная, первая известившая Лилиану, что дети остались с кормилицей в саду после того, как их молодая мать убежала навстречу бездыханному телу их несчастного отца.

По указанию этой девушки в сад поспешно отправился старый Помпеи вместе с Герминой, вслед за горничной, к которой присоединились ещё несколько человек прислуги.

Старый Помпеи плакал навзрыд, шагая рядом с Герминой, которая и сама не могла удержаться от слез при мысли об отчаянии бедной Лилианы, и громко бранил молодую кормилицу, что она "торчит" Бог знает где вместо того, чтобы сейчас же принести детей домой, к их матери.

В эту минуту где-то послышался детский плач.

Детский голос вторично раздался направо от дорожки, доносясь из довольно отдалённой группы кустов и деревьев. Там же, немного ближе к дорожке, виднелось посреди высокой зелёной травы какое-то длинное яркое пятно, довольно неопределенной формы, кажущееся не то упавшею шалью, не то потерянным пёстрым шарфом, какие носят местные простолюдины вместо пояса.

И в третий раз послышался детский голос шагах в десяти от этого "нечто". Само собой разумеется, все кинулись в эту сторону. Впереди всех бежал старый Помпеи, подгоняемый тяжёлым предчувствием. Ещё не добежав до кустов, старик узнал пёструю юбку молодой кормилицы. В десяти шагах от неё в густых кустах цветущих азалий лежал один из близнецов. Его поспешно подняли и передали подбежавшей Гермине, которая с глубокой радостью убедилась в том, что ребёнок не ранен, хотя на его белом платьице заметны были следы крови.

Между тем Помпеи наклонился к мулатке, лежавшей без чувств лицом к земле, в луже крови, вытекавшей из раны в спине немного пониже затылка. Рана эта, очевидно, была нанесена тонким кинжалом, какие носят почти все местные жители за широким поясом либо в голенище высокого сапога.

Несчастная молодая женщина ещё дышала, но положение её было безнадежно. Старый негр оставил рядом с умирающей своего внука, умеющего перевязывать раны, и двух девушек, из которых одну послала за водой к ближайшему фонтану. Затем он в сопровождении Гермины, не выпускавшей затихнувшего ребенка, направился на розыски другого мальчика. Увы, на этот раз они шли по верному следу. Зловещие пятна крови ясно виднелись на зелёной траве вплоть до пальмовой беседки. Здесь всё ещё стояла колясочка близнецов и лежала на мраморной скамье книга Лилианы, а на полу вязание кормилицы. Но колясочка была пуста. Ребёнок исчез бесследно...

Старый Помпеи тщательно осмотрел как самое место таинственной драмы, так и окрестности, и пришел к убеждению, что кто-то подкрался сзади к кормилице, которая стояла, наклонившись над колыбелью, и держала в руках одного из близнецов, вероятно, только что вынутого ею. Ранив несчастную молодую женщину, убийца стал вырывать у неё ребёнка, кружевное платьице которого было оборвано и запачкано кровью. Однако молодая, крепкая мулатка, несмотря на рану и на испуг, всё же ребёнка из рук не выпустила и каким-то образом успела убежать, направляясь у дому.

Убийца, вероятно, испугался её криков, могущих привлечь внимание обитателей виллы, так как он не преследовал беглянку. Вынув из колыбели второго оставшегося ребёнка, которого, очевидно, позабыла раненая молодая женщина, злодей скрылся с ним так же, как и вошёл, -- через решётку. Она была распилена заранее. Заметить это раньше было невозможно, так как все просветы каменной стены были густо заплетены зеленью и цветами. Только следы, ясно видные в мягком газоне, довели Помпея до места, через которое похититель проник в сад.

За оградой начинался один из самых пустынных бульваров Сен-Пьера. Здесь следы убегавшего были заметны ещё некоторое время. Они круто обрывались возле места, сильно изрытого лошадиными копытами. Отсюда начинались уже другие следы -- от колёс небольшого и очень лёгкого экипажа, на котором, по всей вероятности, похитителем и был увезён ребёнок. Следы колёс нельзя было проследить далеко, так как экипаж свернул на оживленную улицу, где постоянное дв