СЕНТИМЕНТАЛИЗМ И РОКОКО: ТВОРЧЕСТВО КЛОПШТОКА И ВИЛАНДА

В 40-е годы XVIII в. в немецкой литературе зарождается сентиментализм. Вождем этого направления на первом этане его развития становится Фридрих Готлиб Клопшток (Friedrich Gottlieb Klopstock, 1724 — 1803).

Он родился в саксонском городке Кведлинбурге, в благочестивой бюргерской семье, учился в Лейпцигском университете, одном из центров немецкого Просвещения. Клопшток рано стал литературной знаменитостью, первым поэтом Германии. С 1751 по 1773 г. он живет в Дании под покровительством просвещенного монарха Фредерика V. Вернувшись в Германию в период расцвета сентиментализма, Клопшток пережил новый взлет поэтической славы, а затем в 80 — 90-е годы — ее медленное увядание.

В отличие от большинства немецких писателей XVIII в. Клопшток, по словам Гегеля, «первым почувствовал в свое время особое самостоятельное достоинство певца»[1]. Его основным занятием всегда оставалась поэзия, которую он рассматривал как высокое призвание, не терпящее суеты.

Под влиянием швейцарских критиков Бодмера и Брейтингера Клопшток обращается к жанру религиозного эпоса в духе поэмы Мильтона «Потерянный рай». Долгие годы он трудится над эпической поэмой в 20 песнях «Мессиада» (1748 — 1773) на евангельский сюжет смерти Христа. По примеру Мильтона он включает этот сюжет в сферу космического противоборства небесных и адских сил, но трагическому мироощущению английского поэта XVII в. в «Мессиаде» противостоит незыблемая вера немецкого просветителя в гармонию мироздания, где зло есть лишь необходимая ступень на пути к добру. Поэма лишена драматически напряженного действия, а ее герой — активности эпического героя. Вместо духа мятежа и борьбы, которым отмечен революционный эпос Мильтона, для нее характерен пафос смиренного страдания и мужественного терпения; в этом проявляется пассивно-созерцательный характер немецкой третьесословной идеологии.

Подлинная тема «Мессиады» — обретение человеком нравственного совершенства, условием которого является глубина и напряженность переживаний. Особенно выразителен образ сентиментального демона Абадонны, падшего ангела, скорбно тоскующего об утраченных небесах и жаждущего прощения. Для современников поэмы он стал символом благородства человека, воплощением идеи о спасительной силе чувства.

Центр тяжести «Мессиады» — в эмоциональном отражении событий в душах участников и свидетелей действия, ее основной тон — патетика высоких чувств. Поэт сам выступает как один из потрясенных свидетелей изображаемых им событий, и объективный стиль эпической поэмы классицизма сменяется новой лирической манерой повествования. Весь рассказ окрашивается эмоциональным участием автора, его взволнованно-лирическим отношением к словам и поступкам персонажей. Александрийский стих, принятый в классицистской эпопее, Клопшток заменил гекзаметром — размером гомеровского эпоса, который считался образцом национально-самобытной, безыскусственной поэзии чувства. Немецкий гекзаметр Клопштока явился существенным элементом нового поэтического стиля «Мессиады»; его введение способствовало борьбе молодой немецкой литературы с влиянием французского классицизма.

Первые три песни поэмы, опубликованные в 1748 г., встретили восторженный прием. Однако вскоре интерес к «Мессиаде» заметно упал, что объясняется отвлеченностью ее стиля и образов.

Лирический характер художественного дарования Клопштока полнее всего раскрывается в его одах. Содержанием оды впервые становится душевный мир поэта, хотя энергия личного чувства еще не взрывает у Клопштока классический жанровый канон, а лишь трансформирует его на новой эстетической основе сентиментализма. Только масштабность и возвышенность чувств делает их для Клопштока достойными поэзии, и в его дружеских и любовных одах интимные переживания неизменно соотнесены с понятиями добродетели и славы, свободы и отечества, истины и бессмертия («К моим друзьям», «К Фанни», «Цюрихскоеюзеро» и др.). Воспевая восторженную дружбу, чистую любовь и красоту природы, Клопшток возвеличивает благородное чувство как источник и критерий ценности человеческой личности. В тяготеющих к свободному стиху гимнах, лучшим из которых является «Весеннее празднество», скорбь о бренности жизни и ничтожестве человека на фоне грандиозной картины мироздания побеждается пламенной верой в благость Творца и бессмертие души.

Уже современники называли Клопштока «реформатором немецкой поэтической речи». Рассудочному языку прозы он противопоставляет яркий и образный язык возвышенного чувства. В основе его поэтического словаря узкий круг высоких, эмоционально выразительных слов. Таковы любимые поэтом абстрактные существительные, обозначающие чувство: «восторг», «вдохновение», «душа», «слезы». Таковы неопределенно-динамические глаголы, допускающие игру прямыми и переносными значениями: «парить», «содрогаться», «изливаться», «трепетать», «простирать». Таковы прилагательные, подчеркивающие субъективное авторское отношение к предмету: «печальный мох», «сладостное солнце».

Язык поэзии получает в лирике Клопштока новую символическую функцию. Слова, вместо того чтобы передавать точный смысл и рисовать отчетливые зрительные образы, служат для создания лирического настроения, становятся символами смутных и неуловимых волнений души, не поддающихся логическому определению. Чем шире круг эмоциональных ассоциаций, вызываемых словом, тем большую эстетическую ценность пред ставляет оно для Клопштока. Отсюда пристрастие поэта к смелым метафорическим неологизмам, которые стали объектом нападок готшедианца Шенайха в его пародийном «Словаре неологизмов» (1754).

Символическому словоупотреблению соответствует свободный эмоциональный синтаксис с присущими ему инверсиями и эллипсисами, риторическими вопросами и восклицаниями, параллелизмом конструкций и словесными повторами. Используя эти средства, поэт намеренно разрушает логический порядок раскрытия темы. Сюжет оды определяется ассоциативным сцеплением образов; основным принципом лирической композиции становится нагнетание эмоции.

Личная тема рано переплетается в поэзии Клопштока с темой национально-политической. Страстный пропагандист свободы и социальной справедливости, Клопшток возрождает традицию гражданской оды XVII в. Поэзия для него — священный долг и нравственный подвиг, поэт — жрец и пророк, которому дано право вершить суд над современностью от имени вечности. В творчестве Клопштока монарх предстает либо как исполнитель гражданственных устремлений поэта («Фридриху V», «Королю», «Новое столетие»), либо как сила, ему противостоящая («Ученик греков», «Веления рока», «Наши князья»).

С начала 60-х годов Клопштока все больше увлекают патриотические мотивы. Идею свободы он воплощает в образе патриархально-добродетельной древней Германии, сужая руссоистскую утопию до национальных рамок. Борьба древних германцев с римлянами представляется ему подвигом освобождения народов от рабства и тирании. Патриотическое воодушевление поэта питается сознанием тождества между любовью к отечеству и любовью к свободе («Мое отечество», «Герман и Туснельда»). Одами Клопштока положено начало так называемой «поэзии бардов», сотканной из мотивов «Оссиана», древнескандинавской «Эдды» и рассказов Тацита о нравах и мифологии германцев. От имени древнего барда Клопшток возвещает близкое падение деспотизма, грядущее торжество свободы и разума («Пророчество», «След подковы»). В оде «Холм и роща», построенной на противопоставлении германского барда античному поэту, грациозная игра муз отвергается во имя бурного чувства и общественного долга.

Клопштоку принадлежат также три драмы о древних германцах: «Битва Германа» (1769), «Герман и князья» (1784), «Смерть Германа» (1787). Личность вождя древних германцев Германа, победителя римлян в знаменитой битве в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.) вырастает здесь в символ немецкого национального героизма, одушевленного идеей свободы и объединения Германии. Сознательно пренебрегая сюжетной интригой, Клопшток создает своеобразный жанр лирической драмы, где прозаический текст чередуется с песнями бардов и все внимание сосредоточено на душевной борьбе героев.

С наибольшей силой гражданские мотивы прозвучали в поэтических откликах Клопштока на американскую и особенно на Французскую революцию, которую он называет «благороднейшим подвигом столетия». В первой революционной оде «Генеральные штаты» поэт радостно приветствует созыв демократического парламента во Франции как «восход сладостного солнца свободы». В оде «Познайте себя» создание свободной Франции сравнивается с сотворением мира, а герои революции объявляются достойными Олимпа. В позорном молчании немцев поэт ощущает предгрозовую тишину, за которой последуют удары грома. Эту тему продолжает ода «Они, а не мы», исполненная скорби о том, что не Германия, а Франция первой «поднялась на вершину свободы». В 1792 г. Клопшток был избран почетным гражданином Французской республики. Однако в период якобинской диктатуры его восторженное отношение к революции сменяется горьким разочарованием. Подобно многим немецким интеллигентам, он отвергает реальность во имя абстрактного гуманистического идеала, утверждению которого служило все творчество поэта-сентименталиста.

Рядом с патетическим сентиментализмом Клопштока в Германии развивается сниженный вариант чувствительности, для которого типичны пассивная погруженность в личные переживания, в частную жизнь и повседневные конфликты. Между 1740 и 1780 годами этот вид сентиментализма определяет жанры семейно-бытового романа, «мещанской драмы», и «серьезной комедии», идиллии и анакреонтической поэзии. Несмотря на ничтожность объектов эмоции и мелкую, слащаво-слезливую форму ее проявления, эта литература сыграла заметную роль в утверждении ценности человеческой личности. С начала 60-х годов образцом для немецких сентименталистов становится Стерн.

Но, подражая Стерну, немцы не владеют его искусством объединения чувствительности и юмора, ибо еще безоговорочно верят в спасительность чувства. Из немецких современников Стерна наиболее близок ему Виланд, в творчестве которого получил отражение кризис сентиментализма.

Кристоф Мартин Виланд (Christoph Martin Wieland, 1733 — 1813) вступил в литературу в начале 50-х годов как эпигон Клопштока и ученик Бодмера, который в 1752 г. приглашает молодого поэта к себе в Цюрих. В Швейцарии Виланд пишет произведения, проникнутые христианским благочестием и религиозным мистицизмом. Однако уже в конце этого «серафического» периода (1752 — 1759) намечается перелом в его мировоззрении.

В 1760 г. Виланд возвращается на родину в город Биберах, где его ждет сугубо прозаическая служба чиновника магистрата. Стремясь вырваться из мещанского окружения, в котором он оказался, Виланд становится частым посетителем аристократического салона в соседнем замке Вартхаузен, где он впитывает скептический дух французского Просвещения. Разрыв между прекраснодушным идеалом сентиментализма и реальной действительностью порождает в его сознании острый идейный кризис, выход из которого он находит в учении английского философа Шефтсбери о гармонии духовного и чувственного начал в природе человека. Это учение он подвергает проверке в романе «История Агатона» (1767), который Лессинг называет «первым и единственным романом для мыслящего человека с классическим вкусом».

Местом действия «Истории Агатона» служит Древняя Греция с ее культурно-историческими реалиями и политическими конфликтами, с ее жрецами, философами и гетерами. Но идеи и чувства, волнующие героев и автора, принадлежат XVIII веку. Сюжетная канва романа вполне традиционна: в поисках возлюбленной Агатон попадает в различные города и страны, претерпевая многочисленные превратности судьбы. Принципиальная же новизна романа в том, что стремление к добродетели соединяется в сознании Агатона с эгоистическими чувствами, и все капризы судьбы раскрываются как импульсы развития его личности. Традиционному рассказу об испытаниях идеального и изначально не меняющегося героя Виланд противопоставляет историю становления «смешанного характера» под воздействием окружающей действительности. Тем самым он становится основоположником «романа воспитания», характернейшего явления немецкого Просвещения.

Своей задачей автор «Истории Агатона» провозглашает исследование нравственной природы человека, он хочет выяснить, «насколько способен преуспеть в добродетели смертный, подчиняющийся силам природы». Замысел романа был оптимистичен: наивному мечтателю предстояло стать добродетельным мудрецом. Однако к концу своей истории Агатон оказывается перед выбором между циническим гедонизмом и отречением от мира, а автор должен либо нарушить логику развития характера, либо отказаться от правдоподобия формирующих его обстоятельств. Заключительный эпизод, изображающий идеальное государство Тарент, переводит «правдивую историю» в утешительную утопию, которую сам автор сопровождает ироническим комментарием.

В 60-е годы Виланд нередко прерывает работу над «Агатоном» ради менее серьезных произведений, в которых он не так скован положительным идейным заданием. В романе «Дон Сильвио де Розальва, или Победа природы над мечтательностью» (1764), построенном по схеме «Дон Кихота», он исследует сознание фантазера, подменяющего объективную действительность сентиментальной иллюзией. В игривых «Комических рассказах» (1765) по мотивам Лукиана поэт с изящным лукавством представляет читателям скандальную хронику Олимпа, описывает любовные приключения античных богов и богинь, одетых в модные костюмы XVIII в. Поэма «Музарион, или Философия граций» (1768) рисует очаровательный идеал «приветливой добродетели», противопоставленный крайностям аскетизма и распущенности. В поэмах «Идрис и Ценида» (1768) и «Новый Амадис» (1771) Виланд обращается к волшебно-авантюрному сюжету: странствия рыцаря в поисках идеала превращаются в серию комически-фривольных эпизодов, снижающих образ добродетельного и чувствительного героя.

С этими произведениями Виланда связано понятие немецкого литературного рококо, течения, развивавшегося в сложном взаимодействии с сентиментализмом. К признакам этого течения относятся культ грации, легкости и изящества, эпикурейский идеал безмятежного наслаждения, интерес к жанрам пасторали и волшебной сказки, к стилизации и пародии. Основным стилистическим приемом поэзии рококо является фикция рассказчика, т. е автор не скрывается за своими героями, а вступает в личный контакт с читателем, давая то эмоционально-сочувственное, то ироническое освещение событиям рассказа. В романах и поэмах Виланда мир всегда раскрывается в двух аспектах — с позиций героя-идеалиста и стоящего рядом с ним автора, который сочувствует своему герою и одновременно над ним смеется, эмоционально удостоверяет идеальную картину мира и тут же опровергает ее при помощи иронии.

Такой же скептической двойственностью отмечены общественно-политические взгляды Виланда. Полемизируя с Руссо, он защищает теорию общественного прогресса и просвещенной монархии. Но красноречивые доказательства и яркие художественные иллюстрации этой теории неизменно сопровождаются у него недоверчивой усмешкой по поводу человеколюбивых гипотез, которые никогда не подтверждаются историей, и благородных утопий, которые никогда не становятся реальностью. Шах Гебаль из романа «Золотое зерцало» (1772) безмятежно засыпает в самых патетических местах поучительной истории своего царства, а противоречивые комментарии бесчисленных переводчиков этой истории окончательно превращают ее в ироническую игру. Лишь непримиримая критика феодального произвола и религиозного фанатизма свидетельствует о твердости просветительских позиций Виланда.

В 1769 — 1771 гг. Виланд — профессор философии и изящных искусств в Эрфуртском университете. Политический роман «Золотое зерцало» привлек к нему внимание веймарской герцогини Анны-Амалии, которая в 1772 г. пригласила знаменитого поэта воспитателем будущего герцога. С этих пор Виланд до конца своих дней живет в Веймаре в дружеском общении с Гете, Шиллером и Гердером, способствуя вместе с ними превращению этого города в культурную столицу Германии. Однако и в годы «Бури и натиска», и в период «веймарского классицизма» Виланд сохраняет идейную и эстетическую независимость — в немецком Просвещении он представляет линию скептической критики идеализма. Главными произведениями Виланда веймарского периода являются сатирический роман «История абдеритов» (1774) и волшебно-авантюрная поэма «Оберон» (1780).

«История абдеритов» — блестящий образец остросоциальной антимещанской сатиры, перерастающей в обличение феодальных и религиозных предрассудков. Абдерой назывался легендарный античный город глупцов наподобие немецкой Шильды или русского Пошехонья. Виланд строит роман на контрасте разума и неразумия, как столкновение философа Демокрита, переживающего в Абдере своеобразное «горе от ума», и абдеритов — воплощения глупости и предрассудков, поданных в гротескном аспекте. Главный источник комизма заключается в несоответствии подлинного облика абдерита его высоким представлениям о себе и о порядках, царящих в Абдере. Сквозь античный фасад явственно проступает та немецкая действительность, которая служит подлинным объектом сатиры Виланда. Он создает собирательный образ немецкого мещанина, благоденствующего в мире пошлости и беззакония.

Лучшим поэтическим произведением Виланда является поэма «Оберон». Написанная легкими, звучными стансами, она вобрала все богатство красок и настроений, присущих виландовскому рококо. Содержание поэмы составляет повествование об испытаниях любви, верности и душевного благородства, которым подвергает влюбленных царь эльфов Оберон, усомнившись в человеческой добродетели. Виланд раскрывает это содержание путем виртуозной стилизации разнообразных литературных источников, главным из которых является рыцарский роман. Лирический пафос, утверждающий просветительскую веру в человека, он объединяет с намеренным заострением сказочного неправдоподобия и идейной ограниченности, свойственных его средневековому источнику. Так, игра элементами средневекового и просвещенного сознания становится для Виланда выражением коренного противоречия идеального и реального. Высокое поэтическое мастерство и своеобразное сочетание красочной фантазии с лиризмом и юмором ставит «Оберона» в один ряд с «Неистовым Роландом» Ариосто и «Русланом и Людмилой» Пушкина.

В Веймаре Виланд на протяжении многих лет издает журнал «Немецкий Меркурий», один из самых популярных и влиятельных журналов своего времени. В годы Французской революции Виланд печатает в нем свои политические статьи и диалоги, в которых отражены колебания автора между признанием исторической закономерности революции и страхом за судьбу гуманистической культуры века Просвещения. Фанатизму обеих борющихся сторон он противопоставляет скептицизм мудреца, ставящего превыше всего духовную независимость личности.

[1] Гегель. Эстетика: В 4 т. М., 1971. Т. 3. С. 536.