Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


XXXVIII




Джон Голсуорси

Через реку

 

Конец главы – 3

 

 

Джон Голсуорси

Через реку

(Конец главы‑3)

 

I

 

Клер, которая возвращалась в Англию после полутора лет брака с сэром Джералдом Корвеном из министерства колоний, стояла на верхней палубе пакетбота Восточной линии, поднимавшегося по Темзе, и ждала, когда тот пришвартуется. Было десять утра, октябрь выдался погожий, но Клер, за время путешествия привыкшая к жаре, надела толстое пальто из твида. Лицо её казалось бледным, даже болезненно желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо устремлены на берег, слегка подкрашенные губы полураскрыты, и весь облик дышал обычной, присущей ей жизнерадостностью. Она долго стояла одна, потом услышала возглас:

– О, вот вы где!

Из‑за шлюпки вышел молодой человек и встал рядом с ней. Не поворачивая головы, Клер уронила:

– Замечательный день! До чего, наверно, хорошо у нас дома!

– Я думал, вы хоть на сутки задержитесь в Лондоне. Мы могли бы вместе пообедать, а вечером пошли бы в театр. Неужели нельзя остаться?

– Милый юноша, меня встречают.

– Ужасно всё‑таки, когда что‑нибудь приходит к концу.

– Порой гораздо ужаснее, когда что‑нибудь начинается.

Он пристально посмотрел на неё и неожиданно спросил:

– Вы понимаете. Клер, что я вас люблю?

Она кивнула:

– Да.

– А вы меня не любите?

– Я – человек без предрассудков.

– Почему… почему вы не можете загореться хоть на минуту!

– Тони, я же почтенная замужняя дама…

– Которая возвращается в Англию…

– Из‑за цейлонского климата.

Он стукнул носком ботинка о борт:

– В самое‑то лучшее время года? Я молчал, но я прекрасно знаю, что ваш… что Корвен…

Клер приподняла брови, он оборвал фразу, и оба стали смотреть на берег, все больше поглощавший их внимание.

Двое молодых людей, которые провели почти три недели на борту одного парохода, знают друг друга гораздо хуже, чем предполагают. Ничем не заполненные дни, когда останавливается все, кроме машин, воды, плещущей за бортом, и солнца, катящегося по небу, необычайно быстро сближают живущих бок о бок людей и вносят в их отношения своеобразную ленивую теплоту. Они понимают, что становятся предметом пересудов, но не обращают на это внимания: всё равно с парохода не сойдёшь, а заняться больше нечем. Они постоянно танцуют вдвоём, и покачивание корабля, пусть даже почти незаметное, благоприятствует дальнейшему сближению. Дней через десять они начинают жить общей жизнью, ещё более устойчивой, чем брак, если не считать того, что на ночь они всё‑таки расстаются.

А затем судно неожиданно останавливается; они останавливаются вместе с ним, и у них – иногда у одного, а часто и у обоих – рождается ощущение, что они слишком поздно разобрались в своих чувствах. Тогда они приходят в возбуждение, лихорадочное, но не лишённое приятности, потому что наступил конец бездействию, и становятся похожими на сухопутных животных, которые побывали в море, а теперь возвращаются в родную стихию.

Первой заговорила Клер:

– Вы так и не объяснили, почему вас зовут Тони, хотя на самом деле А ваше имя Джеймс.

– Потому что потому. Клер, неужели с вами нельзя говорить серьёзно? Поймите, времени мало: проклятый пароход того и гляди причалит. Мне просто нестерпимо думать, что я больше не буду видеть вас каждый – день!

Клер быстро взглянула на него и снова уставилась на берег. "Какое тонкое лицо!" – отметила она про себя. Лицо у Тони в самом деле было тонкое, удлинённое, смуглое, решительное, но смягчённое добродушием; глаза тёмно‑серые и, пожалуй, слишком искренние; фигура стройная и подвижная.

Молодой человек завладел пуговицей её пальто:

– Вы ни словом не обмолвились о себе, но я все равно знаю, что вы несчастливы.

– Не люблю, когда люди распространяются о личных делах.

Он всунул ей в руку визитную карточку:

– Возьмите. Вы всегда найдёте меня через этот клуб.

Клер прочла:

Мистер Джеймс Бернард Крум.

"Кофейня".

Сент‑Джеймс‑стрит.

– По‑моему, ужасно старомодный клуб.

– Да. Но неплох даже сейчас. Отец записал меня туда, как только я родился.

– В нём состоит муж моей тётки сэр Лоренс Монт. Он высокий, тонкий, лицо подёргивается. Самая безошибочная примета – черепаховый монокль.

– Постараюсь его найти.

– Чем вы намерены заняться в Англии?

– Поисками работы. Здесь, по‑видимому, это удел многих.

– Какой работы?

– Любой. Не согласен быть только школьным учителем и коммивояжёром.

– А что другое можно найти в наше время!

– Ничего. Перспективы безрадостные. Больше всего меня устроило бы место управляющего поместьем или что‑нибудь по части лошадей.

– Поместья и лошади доживают свой век.

– Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Впрочем, наверно, кончу шофёром. А где обоснуетесь вы?

– У родных. Во всяком случае на первых порах. Если вы, пожив с неделю на родине, все ещё не забудете меня, мой адрес – Кондафорд, Оксфордшир.

– Зачем я вас встретил! – вырвалось у неожиданно помрачневшего молодого человека.

– Весьма признательна!

– Оставьте, вы отлично знаете, что я имею в виду. О господи, уже бросают якорь! А вот и катер. Клер, послушайте…

– Сэр?

– Неужели то, что было, ничего не значит для вас?

Клер бросила на него долгий взгляд, потом ответила:

– Нет, пока значит. Что будет дальше – трудно сказать. Во всяком случае благодарю за то, что вы помогли мне скоротать три долгие недели.

Молодой человек молчал, как умеют молчать только те, чьи чувства слишком бурно ищут выхода…

Начало и конец любого задуманного человеком предприятия – постройка дома, работа над романом, снос моста и, уж подавно, высадка с парохода всегда сопровождаются беспорядком. Клер, все ещё экспортируемая молодым Крумом, сошла с катера среди обычной в таких случаях суматохи и тут же попала в объятия сестры.

– Динни! Как мило с твоей стороны, что ты не побоялась этой толкотни! Моя сестра Динни Черрел – Тони Крум. Больше меня незачем опекать, Тони. Ступайте, займитесь своими вещами.

– Я приехала на автомобиле Флёр, – предупредила Динни. – А где твой багаж?

– Его отправят прямо в Кондафорд.

– Тогда можно ехать.

Молодой человек проводил их до машины, с наигранной, но никого не обманувшей бодростью произнёс: "До свиданья!" – и автомобиль отъехал от пристани.

Сестры сидели рядом, опустив сплетённые руки на ковровую обивку сиденья, и не могли наглядеться друг на друга.

– Ну, родная, – заговорила наконец Динни, – как хорошо, что ты снова здесь! Я правильно прочитала между строк?

– Да. Я не вернусь к нему, Динни.

– Никогда?

– Никогда.

– Бедняжка моя!

– Не хочу входить в подробности, но жить с ним стало невыносима

Клер помолчала, потом резко вздёрнула подбородок и добавила:

– Совершенно невыносимо!

– Ты уехала с его согласия?

Клер покачала головой:

– Нет, сбежала. Он был в отъезде. Я дала ему телеграмму, а из Суэца написала.

Наступила новая пауза. Затем Динни пожала сестре руку и призналась:

– Я всегда боялась этого.

– Хуже всего, что я без гроша. Не заняться ли мне шляпами, Динни? Как ты полагаешь?

– Отечественной фабрикации? По‑моему, не стоит.

– Или, может быть, разведением собак – ну, например, бультерьеров? Что скажешь?

– Пока ничего. Надо подумать.

– Как дела в Кондафорде?

– Идут потихоньку. Джин уехала к Хьюберту, но малыш с нами. На днях ему стукнет год. Катберт Конуэй Черрел. Должно быть, будем звать его Кат. Чудный мальчишка!

– Слава богу, я хоть ребёнком не связана. Во всём есть своя хорошая сторона.

Черты Клер стали суровыми, как у лиц на монетах.

– Он тебе написал?

– Нет, но напишет, когда поймёт, что это всерьёз.

– Другая женщина?

Клер пожала плечами.

Динни снова стиснула руку сестры.

– Я не намерена разглагольствовать о своих личных делах, Динни.

– А он не явится сюда?

– Не знаю. Даже если приедет, постараюсь избежать встречи с ним.

– Но это невозможно, дорогая.

– Не беспокойся, – что‑нибудь придумаю. А как ты сама? – спросила Клер, окидывая сестру критическим взглядом. – Ты стала ещё больше похожа на женщин Боттичелли.

– Специализируюсь на урезывании расходов. Кроме того, занялась пчеловодством.

– Это прибыльно?

– На первых порах нет. Но на тонне мёда можно заработать до семидесяти фунтов.

– А сколько вы собрали в этом году?

– Центнера два.

– Лошади уцелели?

– Да, покамест их удалось сохранить. Я задумала устроить в Кондафорде пекарню, проект у меня уже есть. Хлеб обходится нам вдвое дороже того, что мы выручаем за пшеницу, а мы можем сами молоть, печь и снабжать им всю округу. Пустить старую мельницу недорого, помещение для пекарни найдётся. Чтобы начать дело, требуется фунтов триста. Поэтому мы решили свести часть леса.

– Местные торговцы лопнут со злости.

– Вероятно.

– А это действительно может дать прибыль?

– Средний урожай составляет тонну с акра – смотри "Уайтейкер".

Если прибавить к сбору с наших тридцати акров столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб получался по‑настоящему белый, у нас всё равно остаётся восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Вычтем отсюда стоимость помола и выпечки – скажем, фунтов пятьсот. На них можно выпекать сто шестьдесят двухфунтовых хлебов в день, или пятьдесят шесть тысяч в год. Для сбыта нужны восемьдесят постоянных покупателей, то есть примерно столько, сколько у нас в деревне хозяйств. А хлебом мы их снабдим самым лучшим и белым.

– Триста пятьдесят годового дохода! – изумилась Клер. – Я просто поражена.

– Я тоже, – отозвалась Динни. – Конечно, опыт, – вернее, чутье, так как опыта у меня нет, – подсказывает мне, что цифру предполагаемого дохода всегда следует уменьшать вдвое. Но даже половина позволит нам свести концы с концами; а потом мы постепенно расширим дело и сумеем распахать все наши луга.

– Но это только план. Поддержит ли вас деревня? – усомнилась

Клер.

– По‑моему, да. Я зондировала почву.

– Значит, вам потребуется управляющий?

– Да, но такой, кто не боится начинать с малого. Конечно, если дело наладится, он не прогадает.

– Я просто поражена, – повторила Клер и сдвинула брови.

– Кто этот молодой человек? – внезапно спросила Динни.

– А, Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы закрыли предприятие, – ответила Клер, выдержав взгляд сестры.

– Приятный человек?

– Да, очень славный. Кстати говоря, нуждается в работе.

– Кроме него, в ней нуждается ещё три миллиона англичан.

– Считая и меня.

– В нашей стране жизнь сейчас не из лёгких, дорогая…

– Кажется, как раз когда я плыла Красным морем, мы отказались от золотого стандарта или от чего‑то ещё. А что такое золотой стандарт?

– Такая штука, отмены которой требуют, пока она существует, и введения которой требуют, когда она отменена.

– Понятно.

– Беда, очевидно, в том, что наш вывоз, фрахтовая прибыль и проценты с заграничных вложений перестали покрывать наш ввоз, так что мы теперь живём не по средствам. По мнению Майкла, это легко было предвидеть, но мы тешились надеждой, что все как‑нибудь образуется. А оно не образовалось. Отсюда – национальное правительство и новые выборы.

– Способно ли оно что‑то предпринять, если продержится?

– Майкл считает, что да, но он ведь неисправимый оптимист. Дядя Лоренс утверждает, что можно покончить с паникой, прекратить отлив денег из страны, вернуть фунту устойчивость и пресечь спекуляцию. Но это осуществимо лишь путём всеобщей и радикальной реконструкции, а на неё уйдёт лет двадцать, в течение которых мы будем все больше беднеть. Правительство ведь не может заставить нас полюбить работу больше игры, восстать против чудовищных налогов и предпочесть будущее настоящему. И потом – дядя Лоренс говорит, что было бы ошибкой думать, будто люди согласятся всегда работать так, как работали во время войны, чтобы спасти страну. Тогда мы были единым народом, дравшимся против внешнего врага; теперь у нас два народа, каждый из которых видит в другом внутреннего врага и придерживается прямо противоположных взглядов на то, откуда ждать спасения.

– Выходит, дядя Лоренс возлагает упования на социалистов?

– Нет. По его словам, они забывают, что никто не станет кормить народ, не способный ни производить свой хлеб, ни платить за него. Он убеждён, что коммунизм или социализм возможны только в такой стране, которая сама себя прокормит. Видишь, какая я стала учёная! И потом, эти социалисты через каждые два слова поминают Немезиду.

– Вот вздор! Куда ты везёшь меня, Динни?

– Я думаю, ты не прочь позавтракать у Флёр. Затем с поездом три пятьдесят отправимся в Кондафорд.

Сестры замолчали и погрузились в глубокие и безрадостные размышления друг о друге. Клер угадывала в старшей ту трудно уловимую перемену, которая происходит в человеке, когда облетает весенний цвет жизни и он учится жить дальше без него. А Динни говорила себе: "Бедная девочка! Нам обеим досталось. Что ей теперь делать? И как я могу ей помочь?"

 

II

 

– Какой вкусный завтрак! – объявила Клер, доев сахар, оставшийся на дне чашки. – До чего приятно в первый раз поесть на суше! Когда садишься на пароход и читаешь первое меню, прямо диву даёшься – чего в нём только нет. А потом его сводят к холодной ветчине без малого три раза в день. Вам приходилось испытывать такое разочарование?

– А как же! – ответила Флёр. – Впрочем, нам подавали кэрри – неплохое блюдо.

– Только не тогда, когда возвращаешься. Мне даже смотреть на него противно. Как идёт конференция Круглого стола?

– Заседают. Цейлон заинтересован в Индии?

– Не слишком. А Майкл?

– Мы оба заинтересованы.

Брови Клер приподнялись с очаровательной стремительностью.

– Но вы же ничего о ней не знаете!

– Видите ли, я была в Индии и одно время часто встречалась с индийскими студентами.

– Ах, эти студенты. В них вся беда. Они такие передовые, а народ страшно отсталый.

– Клер, если хочешь взглянуть на Кита и Кэт, попроси Флёр свести нас наверх, – напомнила Динни.

Сестры посетили детские и снова сели в автомобиль.

– Поражаюсь Флёр, – призналась Клер. – Она всегда точно знает, что хочет.

– Ив общем получает, хотя исключения и бывали. Я никогда не верила, что ей хотелось получить Майкла.

– Неудачный роман?

Динни кивнула. Клер посмотрела в окошечко автомобиля:

– Обычная история. Не у неё одной.

Динни ничего не ответила.

– Теперь в поездах всегда свободно, – заметила она, когда они с сестрой заняли пустое купе в вагоне третьего класса.

– Знаешь, Динни, после той жуткой истории, которую я затеяла, я побаиваюсь встречи с отцом и мамой. Честное слово, мне совершенно необходимо приискать работу.

– Да, в Кондафорде ты быстро затоскуешь.

– Не в этом дело. Мне нужно доказать, что я не круглая идиотка. Интересно, сумела бы я заведовать гостиницей? Они у нас на редкость старомодные.

– Мысль неглупая. Такое место требует напряжения, зато даёт возможность общаться с массой людей.

– Это что, насмешка?

– Нет, дорогая, просто голос здравого смысла: ты же никогда не согласишься похоронить себя в глуши.

– А как попасть на такое место?

– Ума не приложу. Кроме того, теперь людям не на что разъезжать.

Боюсь также, что заведование гостиницей требует предварительного изучения технической стороны дела. Впрочем, тебе поможет твой титул.

– Я не желаю носить его имя. Лучше буду просто миссис Клер.

– Понятно. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всём несколько подробнее?

Клер помолчала и вдруг выпалила:

– Он – садист.

Динни посмотрела на запылавшее лицо сестры и созналась:

– Никогда не понимала толком, что это такое.

– Человек, который ищет сильных ощущений, причиняя боль тому, кто их доставляет. Жена – самый удобный объект.

– Родная моя!..

– Всякое бывало. Мой хлыст для верховой езды – это уж последняя капля.

– Неужели он?.. – в ужасе вскрикнула Динни.

– Да.

Динни пересела на скамейку сестры и обняла Клер:

– Дорогая, ты должна освободиться!

– Как? Доказательств‑то нет. И, кроме того, не выставлять же напоказ такую мерзость! Ты – единственная, кому я могу об этом рассказать.

Динни встала и опустила окно. Лицо у неё пылало так же, как у сестры. Клер угрюмо продолжала:

– Я ушла от него, как только подвернулась возможность. Но все это не подлежит огласке. Видишь ли, нормальное влечение быстро теряет остроту, а климат на Цейлоне жаркий.

– О господи! – вырвалось у Динни. Она снова села напротив сестры.

– Это моя вина. Я ведь всегда знала, что лёд тонкий, ну вот и провалилась. Только и всего.

– Но, дорогая, нельзя же в двадцать четыре года быть замужем и жить без мужа.

– Почему бы нет? Manage mangue[1]хорошо охлаждает кровь. Меня заботит одно – где достать работу. Я не собираюсь садиться отцу на шею. Вы тут ещё держитесь на плаву, Динни?

– Не очень. До сих пор сводили концы с концами, но последний налог нас прямо топит. Трудность в том, чтобы не пожертвовать никем из прислуги. Мы ведь все сидим в одной лодке. Я всегда считала, что Кондафорд и деревня – одно целое. Мы или выплывем вместе, или вместе пойдём ко дну. Так или иначе – надо бороться. Отсюда моя затея с пекарней.

– Можно мне заняться доставкой, если я не найду другой работы? Старая машина, наверное, ещё цела?

– Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.

– Кто наш кандидат?

– Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.

– Ему нужны избирательные агенты?

– Я думаю!

– Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?

– Они уверяют, что "завершат начатую работу", но как – покамест не говорят.

– Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: "Голосуйте за Дорнфорда!" Как тётя Эм?

– Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, "чтобы там не навели порядка к её приезду". Тётя Эм не меняется.

– Я часто думала о ней, – сказала Клер. – Она вся какая‑то успокоительная.

Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер – о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? "Бедная Динни! – подумала Клер. – Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!" Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный – особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по‑прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё‑таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни "шипучкой". "Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, – решила Клер. – Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит". И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.

– Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? – спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.

– Мне они не помешают.

– А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?

– Не беспокойся обо мне, дорогая. Мне будет ужасно неловко, если я кому‑нибудь причиню беспокойство. До чего замечательно вернуться в Англию, да ещё в такой день! Какая чудесная трава, и вязы, и голубое небо!

– Ещё один вопрос, Клер. Хочешь, чтобы я рассказала обо всём отцу и маме, или мне лучше молчать?

Клер стиснула губы.

– По‑моему, им следует знать, что я не вернусь к нему.

– Да. Но нужно привести какие‑то причины.

– Скажем просто, что это невозможно.

Динни кивнула:

– Я не хочу, чтобы они считали виноватой тебя. Для всех же остальных – ты приехала домой для поправки здоровья.

– А тётя Эм? – спросила Клер.

– Её я беру на себя. Кроме того, она будет поглощена малышом. Ну вот, подъезжаем.

Показалась кондафордская церковь и небольшая группа домиков, большей частью крытых соломой, – ядро и сердцевина разбросанного прихода. За ними виднелись службы, примыкавшие к поместью, но сам дом, построенный предками в милой их сердцу низине, был скрыт деревьями.

Клер, прижавшись носом к оконному стеклу, сказала:

– У меня прямо мурашки бегают. Ты по‑прежнему любишь Кондафорд,

Динни?

– Больше.

– Странно. Я вот тоже люблю его, а жить в нём не могу.

– Типично по‑английски. Отсюда – Америка и доминионы. Бери саквояж, а я захвачу чемодан.

Краткая поездка по аллеям, окаймлённым вязами, которые пестрели золотыми пятнышками увядшей листвы в лучах заходящего солнца, оказалась неутомительной и закончилась обычным ликованием собак, выскочивших из тёмного холла навстречу сёстрам.

– Новая? – осведомилась Клер, увидев чёрного спаниеля, который обнюхивал ей чулки.

– Да, это Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога и поэтому вечно ссорятся, а я у них вроде Маньчжурии, – пояснила Динни и распахнула двери гостиной: – Мама, вот она!

Подходя к бледной, взволнованной и улыбающейся матери. Клер в первый раз почувствовала себя потрясённой. Приехать вот так обратно и нарушить их покой!

– Твоя заблудшая овечка вернулась, мамочка! – сказала она. – Слава богу, ты не изменилась!

После пылких объятий леди Черрел застенчиво взглянула на дочь и сообщила:

– Отец у себя в кабинете.

– Я схожу за ним, – предложила Динни.

В своём одиноком убежище, на котором до сих пор лежал отпечаток военных и аскетических привычек его владельца, генерал возился с приспособлением, изобретённым им для того, чтобы экономить время при натягивании охотничьих сапог и бриджей.

– Ну что? – спросил он.

– Клер здорова, дорогой, но порвала с ним и, боюсь, окончательно.

– Скверно! – нахмурился генерал.

Динни взялась руками за отвороты его куртки:

– Виновата не она. Но я не стала бы задавать никаких вопросов. Сделаем вид, что она просто приехала погостить, и постараемся, чтобы этот приезд был ей по возможности приятен.

– Что он натворил?

– Ничего. Причина – его характер. Я знала, что в нём есть, какая‑то жестокость.

– Знала? Что ты имеешь в виду, Динни?

– Догадывалась по тому, как он улыбается, – по губам.

Генерал издал звук, выражающий крайнее огорчение.

– Идём, – позвал он. – Доскажешь после.

С Клер отец повёл себя подчёркнуто радушно и дружелюбно и не расспрашивал её ни о чём, кроме Красного моря и Цейлона, знакомство с которым ограничивалось у него воспоминаниями о пряных ароматах побережья и прогулке по Коричному саду в Коломбо. Клер, все ещё взволнованная встречей с матерью, была благодарна ему за сдержанность. Она довольно скоро ускользнула к себе в комнату, где её ждали уже распакованные вещи.

Она встала у мансардного окна и прислушалась к воркованию голубей, к внезапным всплескам и хлопанью их крыльев, когда они взмывали в воздух над садом, обнесённым живой изгородью из тисов. Солнце почти закатилось, но свет всё ещё пробивался сквозь вязы. Ветра не было, и нервы

Клер отдыхали в этой тишине, нарушаемой только голубями и напоенной непохожим на ароматы Цейлона благоуханием. Родной воздух, чудесный, здоровый, свежий, с лёгким привкусом горьковатого дымка! Клер увидела над садом синие ниточки, – садовники жгли сухие листья, сложив их небольшими кучками. И почти сразу же она закурила сигарету. В этом нехитром жесте сказалась вся Клер. Она никогда не умела целиком отдыхать, отдаваться покою и вечно стремилась вперёд, к тому полному наслаждению, которое остаётся вовеки недоступным для людей с её натурой. Трубастый голубь, сидевший на жёлобе крутой шиферной крыши, следил за ней кротким черным маленьким глазом и неторопливо чистил себе перья. Белизна его была прекрасна, осанка – горда, и такой же гордостью дышало круглое тутовое деревце, листья которого, слетая сначала с верхних, потом с нижних веток, кольцом устилали землю и расцвечивали траву. Последние лучи заката пронизывали его редкую изжелта‑зелёную листву, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад Клер стояла у этого же окна, глядя поверх тутового деревца на поля и зеленеющие рощи. Семнадцать месяцев чужих небес и деревьев, чужих ароматов, звуков, вод – незнакомых, дразнящих, обманчивых и, как прежде, чуждых! И ни минуты покоя. Его не было и в белом доме с просторной верандой, который они занимали в Канди. Сначала он нравился ей, потом она усомнилась в этом, потом поняла, что он ей не нравится, и, наконец, просто возненавидела его. А теперь всё прошло, и она снова дома. Клер стряхнула пепел с сигареты, потянулась, и голубь, заплескав крыльями, взмыл в воздух.

 

III

 

Динни "взяла на себя" тётю Эм. Это была не простая задача. Обычному человеку задают вопрос, он отвечает, и дело с концом. С леди Монт такой последовательный разговор был невозможен. Она стояла посреди комнаты с надушённым вербеной саше в руках и нюхала его, а Динни распаковывала её чемодан.

– Восхитительно пахнет, Динни. Клер что‑то жёлтая. Ждёт маленького, а?

– Нет, тётя.

– Жаль. Когда мы были на Цейлоне, все обзаводились маленькими. У слонов они такие приятные! В этой комнате мы играли в католического священника, которому спускали еду в корзинке. Твой отец залезал на крышу, а я была священником. Но в корзинку никогда не клали ничего вкусного. Твоя тётка Уилмет сидела на дереве. В случае появления протестантов ей полагалось кричать: "Куй, куй!"

– Это было несколько преждевременно, тётя Эм. При Елизавете Австралию ещё не открыли.

– Знаю. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были сущими дьяволами. Католики тоже. И мусульмане.

Динни вздрогнула и постаралась заслонить лицо корсетом.

– Куда положить бельё?

– Куда хочешь. Не наклоняйся так низко. Все они были тогда сущими дьяволами. Страшно мучили животных. Клер понравилось на Цейлоне?

Динни выпрямилась, держа в руках охапку белья:

– Не очень.

– Почему? Печень?

– Тётя, я вам всё объясню, но вы не говорите никому, кроме дяди Лоренса и Майкла. Это разрыв.

Леди Монт погрузила нос в саше, потом изрекла:

– Можно было предвидеть – стоило взглянуть на его мать. Ты веришь в поговорку: "Яблочко от яблоньки… "?

– Не слишком.

– Я всегда утверждала, что семнадцать лет разницы – слишком много, а Лоренс говорит, что люди сначала восклицают: "А, Джерри Корвен!" и больше ни слова не прибавляют. Что у них вышло?

Динни склонилась над комодом, укладывая белье в ящик:

– Я не спрашивала о подробностях, но, по‑моему, он – настоящее животное.

Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:

– Бедняжка Клер!

– Словом, тётя, она вернулась домой для поправки здоровья.

Леди Монт зарылась носом в цветы, наполнявшие вазу:

– Босуэл и Джонсон называют их "богоснедники". Они без запаха. Какая болезнь может быть у Клер? Нервы?

– Ей нужно переменить климат, тётя.

– Но, Динни, сейчас столько англо‑индийцев возвращается обратно…

– Знаю. Пока сойдёт и такое объяснение, а дальше видно будет. Словом, не говорите, пожалуйста, даже Флёр.

– Скажу я или нет. Флёр всё равно узнает! От неё не скроешь. Клер завела себе молодого человека?

– Что вы, тётя?

И Динни извлекла из чемодана коричневый халат, вспоминая, с каким выражением лица молодой человек сказал им: "До свиданья!"

– На пароходе? – усомнилась тётя.

Динни переменила тему:

– Дядя Лоренс сейчас очень увлекается политикой?

– Да. Это так тягостно. Что хочешь приедается, если о нём вечно разговаривать. А у вас надёжный кандидат? Как Майкл?

– Он в наших краях человек новый, но, видимо, пройдёт.

– Женат?

– Нет.

Леди Монт склонила голову набок, прищурила глаза и пристально взглянула на племянницу.

Динни вынула из чемодана последнюю вещь – пузырёк с жаропонижающим:

– Вот уж не по‑английски, тётя!

– От груди. Его сунула мне Делия. Я болела грудью. Давно. Ты лично говорила с вашим кандидатом?

– Да.

– Сколько ему лет?

– По‑моему, под сорок.

– Чем он занимается?

– Он королевский адвокат.

– Фамилия?

– Дорнфорд.

– Я что‑то слышала про Дорнфордов, когда была девушкой. Но где? А, вспомнила – в Альхесирасе. Он командовал полком в Гибралтаре.

– Наверно, всё‑таки не он, а его отец?

– В таком случае, у него ничего нет.

– Он живёт тем, что зарабатывает в суде.

– Когда тебе меньше сорока, там много не заработаешь.

– Не знаю, он не жаловался.

– Энергичный?

– Очень.

– Блондин?

– Скорее шатен. Он выдвинулся как адвокат именно в этом году. Затопить камин сейчас, тётя, или когда вы будете переодеваться к обеду?

– Потом. Сначала сходим к малышу.

– Хорошо. Его, должно быть, уже принесли с прогулки. Ваша ванная внизу, под лестницей. Я подожду вас в детской.

Под детскую была отведена та же низкая комната со стрельчатыми окнами, где и Динни и сама тётя Эм получили первое представление о неразрешимой головоломке, именуемой жизнью. Теперь там обучался ходить малыш. В кого он пойдёт, когда станет постарше, – в Черрелов или Тесбери, – было ещё неясно. Няня, тётка и бабка образовали вокруг него треугольник, чтобы он мог поочерёдно падать в их восхищённо распростёртые объятия.

– Он не гулит, – заметила Динни.

– Он гулит по утрам, мисс.

– Падает! – воскликнула леди Монт.

– Не плачь, маленький!

– Он никогда не плачет, мисс.

– Весь в Джин. Мы с Клер до семи лет любили пореветь.

– Я ревела до пятнадцати, а после сорока пяти начала снова, – объявила леди Монт. – А вы, няня?

– Некогда было, миледи: у нас большая семья.

– У няни была замечательная мать. Их пять сестёр – все чистое золото.

Румяные щёки няни заалели ещё ярче, она улыбнулась застенчиво, как девочка, и потупилась.

– Смотрите, он скривит себе ножки, – предупредила леди Монт. – Довольно ему ковылять.

Няня, подхватив упиравшегося мальчугана, водворила его в кроватку; он важно нахмурился и уставился на Динни.

– Мама в нём души не чает, – сообщила та. – По её мнению, он будет вылитый Хьюберт.

Леди Монт издала звук, который, как убеждены все взрослые, должен привлекать внимание детей.

– Когда вернётся Джин?

– Не раньше очередного отпуска Хьюберта.

Леди Монт остановила взгляд на племяннице:

– Пастор говорит, что Ален остаётся в Гонконге ещё на год.

Динни, покачивая погремушкой перед ребёнком, оставила без ответа реплику тётки. С того летнего вечера год назад, когда она приехала домой после бегства Уилфрида, она не говорила сама и никому не позволяла заговаривать о её чувствах. Никто, да, вероятно, и она тоже, не знал, затянулась или нет её сердечная рана. Казалось, у неё вообще больше нет сердца. Девушка так долго и упорно подавляла в нём боль, что оно словно ушло в самые сокровенные глубины её существа и биение его стало едва уловимым.

– Теперь куда, тётя? Маленькому пора спать.

– Пройдёмся по саду.

Они спустились по лестнице и вышли на террасу.

– Ой! – огорчённо вскрикнула Динни. – Гловер отряс листья с тутового деревца. А они так красиво дрожали на ветках и слетали кольцом на траву. Честное слово, садовники лишены чувства красоты.

– Просто ленятся подметать. А где же кедр, который я посадила, когда мне было пять лет?

Они обогнули угол старой стены и подошли к ветвистому красавцу лет шестидесяти, поблекшую листву которого золотил закат.

– Мне хочется, чтобы меня похоронили под ним, Динни. Только наши не согласятся. Они потребуют, чтобы всё было чин чином.

– А я мечтаю, чтобы меня сожгли и рассеяли прах по ветру. Взгляните, вон там пашут. Люблю смотреть, как лошади медленно движутся по полю, а за ними на горизонте виден лес.

– "Люблю мычание коров", – несколько некстати процитировала леди Монт.

С востока, из овечьего загона, донёсся слабый перезвон колокольчиков.

– Слышите, тётя?

Леди Монт взяла племянницу под руку.

– Я часто думала, как хорошо быть козой, – сообщила она.

– Только не в Англии: у нас их привязывают и заставляют пастись на крохотном кусочке земли.

– Нет, не так, а с колокольчиком в горах. Впрочем, лучше быть козлом: его не доят.

– Посмотрите, тётя, вот наша новая клумба. Конечно, на ней сейчас мало что осталось – одни георгины, гортензии, хризантемы, маргаритки да немного пенстемон и козмий.

– Динни, как же с Клер? – спросила леди Монт, зайдя за георгины. – Я слышала, теперь с разводом стало легче.

– Да, пока не начнёшь его требовать.

– Но если тебя бросают…

– Сначала нужно, чтобы тебя бросили.

– Ты же сказала, что он вынудил её уйти.

– Это разные вещи, тётя.

– Юристы просто помешаны на своих законах. Помнишь длинноносoго судью, который хотел выдать Хьюберта?

– Он‑то как раз оказался очень человечным.

– То есть как?

– Он доложил министру внутренних дел, что Хьюберт показал правду.

– Страшная история! – поёжилась леди Монт. – Но вспомнить приятно.

– Ещё бы! Она ведь кончилась хорошо, – быстро отозвалась Динни.

Леди Монт с грустью взглянула на неё.

Динни долго смотрела на цветы, затем неожиданно объявила:

– Тётя Эм, нужно сделать так, чтобы и для Клер всё кончилось хорошо.

 

IV

 

В окрестностях Кондафорда полным ходом шла традиционная шумиха, известная под названием избирательной кампании и, может быть, ещё более нелепая, чем это название. Местным жителям доказывалось, что единственно правильное для них решение – голосовать за Дорнфорда и что будет не менее правильно, если они проголосуют за Стринджера. В общественных местах их громогласно убеждали в этом дамы, сидевшие в автомобилях, и дамы, вылезавшие из машин; дома их призывали к тому же голоса, вырывавшиеся из репродукторов. Газеты и листовки уверяли их, что только они призваны спасти страну. Их приглашали проголосовать пораньше, но лишь один раз. Их непрерывно ставили перед парадоксальной дилеммой: как бы они ни проголосовали, страна всё равно будет спасена. К ним обращались люди, знавшие, казалось, все на свете, кроме одного: каким всё‑таки путём следует её спасать. Ни кандидаты, ни превозносившие их дамы, ни таинственные бестелесные голоса в репродукторах, ни ещё более бестелесные голоса в газетах, – короче говоря, никто даже не пытался это объяснить. Оно и лучше. Во‑первых, этого всё равно никто не знал. А во‑вторых, какое значение имеют частности, когда вся суть в общем принципе? Поэтому не стоит привлекать внимание ни к тому факту, что общее складывается из частностей, ни к той аксиоме всякой политики, что обещать – не значит выполнить. Лучше, куда лучше выбрасывать широковещательные лозунги, дискредитировать противника и величать избирателей самым здоровым и разумным народом в мире.

Динни не участвовала в избирательной кампании. По её собственным словам, она для этого не годилась и к тому же, видимо, понимала всю нелепость поднятой шумихи. Зато Клер, хотя и она не без иронии взирала на происходящее, обладала слишком деятельной натурой, чтобы оставаться в стороне. Её активности весьма способствовало то, что люди вообще положительно реагируют на подобные начинания. Они ведь привыкли, что их убеждают, и любят, чтобы их убеждали. Предвыборная агитация для их ушей довольно безобидное развлечение, нечто вроде жужжания мошкары, которая не кусает. Когда же настаёт время отдать голоса, они руководствуются совсем иными мотивами: тем, за кого голосовали их отцы; тем, как голосование может отразиться на их работе; тем, на чьей стороне их лендлорд, церковь, профсоюз; тем, что они жаждут перемены, хотя ничего всерьёз от неё не ждут; а нередко просто тем, что им подсказывает здравый смысл.

Опасаясь вопросов, Клер старалась разглагольствовать поменьше и побыстрее переводить разговор на детей и самочувствие избирателей. Она обычно заканчивала тем, что спрашивала, в каком часу за ними заехать, отмечала время в записной книжке и уходила, чувствуя себя такой же растерянной, как и они. Поскольку она была Черрел, а не "чужая", они воспринимали её как нечто само собой разумеющееся, хотя лично были знакомы только с Динни, а не с ней. Клер представлялась им элементом чего‑то незыблемого, потому что никто из них не мыслил себе Кондафорд без Черрелов.

В субботу, накануне выборов, Клер к четырём часам выполнила свои добровольные обязательства и, объехав избирателей, направлялась домой, когда её обогнала двухместная машина; человек, сидевший за рулём, окликнул её по имени, и она узнала молодого Тони Крума.

– Каким ветром вас занесло сюда. Тони?

– Я не мог больше выдержать без вас.

– Приезд сюда – вещь слишком заметная, милый мальчик.

– Согласен. Зато я увидел вас.

– Уж не собирались ли вы зайти к нам?

– Только в том случае, если бы не встретил вас. Клер, вы прелестны!

– Допустим. Но это ещё не даёт вам права ставить меня в неудобное положение перед родными.

– У меня такого и в мыслях не было. Но я рехнусь, если хоть изредка не буду видеть вас.

Он сказал это так взволнованно и с таким серьёзным лицом, что Клер в первый раз почувствовала смятение в той банальной области нашего "я", которую принято именовать сердцем.

– Нехорошо! – объявила она. – Я должна стать на ноги и не могу осложнять своё положение.

– Дайте хоть поцеловать вас, и я уеду счастливый.

Клер пришла в ещё большее смятение, подставила ему щеку и бросила:

– Только быстро!

Тони прильнул к её щеке, но когда он стал искать её губы, она отстранилась:

– Не надо. Уезжайте, Тони. Если хотите видеть меня, подождите, пока я вернусь в город. Впрочем, зачем вам встречаться со мной? Это сделает нас обоих несчастными – и только.

– Я так вам благодарен за это "нас"!

Карие глаза Клер улыбнулись. Они были цвета малаги, если поднять бокал к свету.

– Нашли работу, Тони?

– Ничего нет.

– Подождите выборов. После них станет легче. Сама я подумываю поступить в модистки.

– Вы?

– Надо же на что‑то жить. Моей семье так же несладко, как и остальным. Тони, вы, кажется, собирались уехать?..

– Обещайте, что дадите мне знать, как только будете в городе.

Клер кивнула и нажала на стартер. Когда автомобиль мягко тронулся с места, она повернула голову и ещё раз улыбнулась молодому человеку.

Тот стоял на дороге, стиснув руками виски, пока её машина не исчезла за поворотом.

Загнав – автомобиль под навес, Клер подумала: "Бедный мальчик!" – и на душе у неё отлегло. Каждой молодой и красивой женщине, вне зависимости от её положения перед лицом закона и морали, становится легче дышать, когда она вдыхает фимиам поклонения. Какие бы благие намеренья её ни преисполняли, она знает, что ей должны поклоняться, и страдает, когда этого не происходит. Поэтому весь вечер Клер чувствовала себя более интересной и счастливой. Потом наступила ночь, такая лунная, что полный месяц, заглядывая в комнату Клер, долго не давал ей уснуть. Она вскочила, раздвинула занавески и, кутаясь в шубу, встала у окна. На улице, очевидно, подморозило, потому что низко над полями, как руно, стелился туман. Причудливые контуры вязов медленно плыли над его белой пеленой. Земля, раскинувшаяся за окном, казалась Клер незнакомой, словно упавшей с луны. Она вздрогнула. Картина, может быть, и красивая, но в этом морозном великолепии слишком уж холодно и неуютно. Она вспомнила о ночах в Красном море, когда приходилось спать без простыней и сама луна казалась раскалённой. Судя по некоторым признакам, пассажиры парохода сплетничали о ней и Тони, но она не обращала на это внимания. Да и с какой стати? Он ни разу не поцеловал её за весь переезд – даже в тот вечер, когда зашёл к ней в каюту, и она показывала ему фотографии, и они долго болтали. Милый скромный мальчик, настоящий джентльмен! Она не виновата, что он влюбился, – его никто не завлекал. А о будущем не стоит думать: что ни делай, жизнь все равно подставит тебе ножку. Пусть всё идёт само собой. Задаваться целью, строить планы, заранее обдумывать так называемую "линию поведения" – пустая трата времени. Она уже перепробовала все это с Джерри. Клер вздрогнула, рассмеялась и опять застыла, охваченная какой‑то яростью. Нет! Тони жестоко ошибается, если думает, что она бросится в его объятия. Физическая любовь! Она знает, что у той за изнанка. Нет, довольно. Теперь она холодна, как лунный свет! Но говорить об этом она не может. Ни с кем – даже с матерью, и пусть они с отцом думают что хотят.

Динни, видимо, на что‑то им намекнула, – они были страшно деликатны. Но всего не знает даже Динни. И никто никогда не узнает! Главное – чтобы у неё были деньги, остальное – неважно. Разумеется, "разбитая жизнь" и прочее – просто старомодная чушь. Каждый сам делает свою жизнь интересной. Она не намерена сидеть сложа руки и хныкать. Отнюдь! Но зарабатывать как‑то надо. Клер дрожала, хотя на ней была меховая шубка. Лунный свет, казалось, леденил её до самых костей. Ах, эти старые дома! В них нет даже центрального отопления, – владельцы не могут себе его позволить. Сразу же после выборов она отправляется в Лондон на разведку. Может быть. Флёр что‑нибудь подскажет. Если шляпное дело бесперспективно, она поищет место секретаря у какого‑нибудь политического деятеля. Она хорошо печатает, свободно владеет французским, у неё разборчивый почерк. Умеет водить машину, объезжать лошадей. Досконально знает загородную жизнь, её обычаи и порядки. Немало членов парламента были бы, наверно, не прочь заполучить к себе человека, который научит их, как надо одеваться, как, не обидев никого, отклонять приглашения, и вообще поможет им решать разные житейские головоломки. У неё изрядный опыт по части собак, кое‑какой – по части цветов: она на редкость красиво расставляет их по кувшинам и вазам. Если потребуется войти в курс политических вопросов, – что ж, она и здесь быстро набьёт себе руку. Так, в призрачном и холодном свете луны, Клер убеждала себя, что людям без неё не обойтись. Жалованья и её двухсот фунтов в год ей хватит за глаза. Луна, стоявшая теперь позади одного из вязов, уже не представлялась Клер грозной и безличной, а с добродушным лукавством соучастницы подмигивала ей из‑за все ещё густых ветвей дерева. Клер обхватила руками плечи, сделала несколько антраша, чтобы согреть ноги, и снова юркнула в постель…

Молодой Крум возвращался в Лондон и незаметно для себя выжимал миль шестьдесят в час из взятой им напрокат машины. Впервые поцеловав холодную и вместе с тем жгучую щеку Клер, он пребывал в некотором умоисступлении. Поцелуй означал для него гигантский шаг вперёд: Тони был неиспорченный молодой человек. Он не усматривал преимущества в том, что Клер замужняя женщина, но и не задавал себе вопрос, остались ли бы его чувства столь же пламенными, если бы она не состояла в браке. Новое и неуловимое очарование, которое приобретает женщина, познав физическую любовь, и острота, которую оно придаёт влечению знающего об этом мужчины, – такие вещи интересны для психолога, а не для непосредственного юноши, впервые в жизни влюблённого по‑настоящему. Он хотел обладать ею если можно, как женою; если нельзя – всё равно как, лишь бы обладать. Он провёл три года на Цейлоне, где работал, не разгибая спины, встречал очень многих белых женщин и не встретил ни одной, к которой не остался бы равнодушен. До знакомства с Клер страстью его было поло, а познакомился он с ней тогда, когда лишился и поло и работы. В денежном смысле положение у него было такое же, как у Клер, только ещё хуже. Он сумел отложить двести фунтов, но это было всё, на что он мог рассчитывать, пока не найдёт место.

Он отвёл машину в гараж к приятелю, прикинул, где дешевле пообедать, и остановил выбор на своём клубе. Он фактически и жил там, а у себя в комнате на Райдер‑стрит только ночевал и завтракал по утрам чашкой чая и яйцами всмятку. Это была скромная комнатка в первом этаже, с кроватью, платяным шкафом и окнами, выходившими на высокую заднюю стену соседнего дома, – словом, такая же, как та, где его отец, наезжая в город, ночевал и завтракал в девяностых годах за половину теперешней цены.

Под воскресенье в «Кофейне» оставались лишь немногие "ветераны", привыкшие проводить конец недели на Сент‑Джеймс‑стрит. Молодой Крум заказал обед из трёх блюд и съел его без остатка. Потом выпил пива и пошёл в курительную выкурить трубку. Он уже готов был опуститься в кресло, как вдруг заметил, что перед камином стоит высокий худой мужчина с тёмными подёргивающимися бровями и седыми усиками и рассматривает его в перепаховый монокль. Повинуясь инстинкту влюблённого, который всеми путями старается приблизиться к предмету своих желаний. Тони осведомился:

– Простите, вы не сэр Лоренс Монт?

– Всю жизнь пребывал в этом убеждении.

Молодой человек улыбнулся:

– В таком случае, сэр, я знаю вашу племянницу – леди Корвен. Мы познакомились, возвращаясь вместе с Цейлона, и она говорила, что вы член этого клуба. Моя фамилия Крум.

– А! – ответил сэр Лоренс, роняя монокль. – По‑моему, я знал вашего отца. Он часто бывал здесь до войны.

– Да. Он записал меня сюда, как только я родился. Я, по‑видимому, самый молодой член клуба.

Сэр Лоренс кивнул.

– Значит, вы познакомились с Клер. Как её здоровье?

– Насколько я мог судить, в порядке, сэр.

– Давайте сядем и поболтаем о Цейлоне. Угодно сигару?

– Благодарю, сэр, я курю трубку.

– Выпьете кофе? Официант, две чашки кофе. Моя жена гостит сейчас в Кондафорде у родных Клер. Клер – интересная женщина.

Крум заметил, как пристально следят за ним тёмные глаза собеседника, раскаялся в своём порыве и покраснел, но храбро ответил:

– Да, сэр, очаровательная.

– Вы знакомы с Корвеном?

– Нет, – отрезал Крум.

– Неглупый человек. Понравился вам Цейлон?

– О да. Но пришлось уехать.

– Собираетесь вернуться?

– Боюсь, что нет.

– Я был там, но давным‑давно. Индия задушила его. В Индии были?

– Нет, сэр.

– Трудно понять, в какой степени народ Индии жаждет независимости. Индусы на семьдесят процентов крестьяне. А крестьяне хотят устойчивости и спокойной жизни. Помню, в Египте перед войной усилилось националистическое движение. Но феллахи были за Китченера и твёрдое британское руководство. Когда же во время войны мы отозвали Китченера, положение в Египте стало неустойчивым, и они переметнулись на другую сторону. Чем вы занимались на Цейлоне?

– Заведовал чайной плантацией, но владельцы из соображений экономии слили три плантации, и я остался без места. Как вы думаете, сэр, можно ли надеяться на оздоровление? Я сам не разбираюсь в экономике.

– А кто разбирается? Сегодняшнее положение создалось в результате многих причин, а люди всегда стремятся все объяснить одной. В Англии, например, оно вызвано тем, что русская торговля нокаутирована, европейские страны стали относительно самостоятельнее, товарооборот с Индией и Китаем резко сократился, уровень жизни британцев после войны повысился и национальный бюджет возрос с двухсот до восьмисот миллионов, а это значит, что из сферы производительных затрат изъято целых шестьсот. Кое‑кто пытается свести проблему к перепроизводству, но это к нам, конечно, неприменимо: мы давно уже не производили так мало. Тут дело и в демпинге, и в бездарной организации, и в неумении довести до потребителя даже то малое количество пищи, которое мы производим сами. Ко всему этому добавляются наши замашки балованного ребёнка и милая привычка надеяться, что все как‑нибудь образуется. Все эти причины специфичны для Англии, но две из них – замашки балованного ребёнка и повышение жизненного уровня действуют и в Америке.

– А ещё какие причины действуют в Америке, сэр?

– Американцы, разумеется, и перепроизвели и переспекулировали. Они привыкли жить с таким размахом, что прозакладывали своё будущее, – система продажи в рассрочку и так далее. Они сидят на золоте, но из золота ничего не высидишь. И – это, пожалуй, хуже всего – они не отдают себе отчёта, что деньги, которые они одолжили Европе во время войны, были фактически деньгами, которые они нажили на войне. Их согласие на всеобщий отказ от долгов означало бы оздоровление для всех, в том числе – и для их страны.

– Разве они пойдут на это?

– Никогда нельзя предсказать, как поступят американцы – они гораздо импульсивнее нас, жителей Старого Света. Они способны на многое, даже действуя в собственных интересах. Вам нужна работа?

– Ещё как!

– Ваше образование?

– Пробыл два года в Веллингтоне и Кембридже. Потом подвернулось место на чайной плантации, и я, не долго думая, упорхнул туда.

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Решили, чем хотели бы заняться?

Молодой человек выпрямился:

– Вообще‑то я согласен на все, сэр. Но особенно хорошо знаю лошадей. Я уже думал, нельзя ли устроиться в скаковую конюшню, или на конский завод, или где‑нибудь при манеже.

– Это мысль! Странная судьба у лошади: чем больше вымирает, тем больше входит в моду. Я поговорю с моим кузеном Джеком Масхемом. Он коннозаводчик и вбил себе в голову, что в английскую лошадь нужно вторично влить арабскую кровь. Он уже выписал арабских маток из‑за границы. Не исключено, что ему потребуется помощник.

Молодой человек вспыхнул и улыбнулся:

– Страшно любезно с вашей стороны, сэр. О лучшем я и не мечтаю. Я ведь имел дело с арабскими лошадьми для игры в поло.

– Видите ли, – задумчиво произнёс сэр Лоренс, – я никому так не сочувствую, как людям, которые действительно нуждаются в работе и не могут её найти. Конечно, надо подождать конца выборов. Если социалистов не свалят, коннозаводчикам придётся пустить свои табуны на мясо. Вы только представьте себе, как за чаем вы кладёте на кусок хлеба с маслом ломтик победителя дерби! Вот уж истинная "отрада джентльмена"!

Баронет встал:

– А пока – спокойной ночи. Этой сигары мне как раз хватит до дому.

Крум тоже поднялся и стоял, пока худая, подвижная фигура собеседника не исчезла в дверях.

"Страшно славный старик!" – подумал он, опустился в глубокое кресло и, решив не терять надежд, замечтался о Клер, лицо которой рисовал перед ним дым его трубки.

 

V

 

В холодный туманный вечер, который газеты единодушно провозгласили "историческим", Черрелы собрались в своей кондафордской гостиной вокруг портативного приёмника – подарка Флёр. Что возвестит голос диктора блаженство рая или приговор судьбы? Все пять членов семьи были непоколебимо убеждены, что на карту поставлено будущее Великобритании и что это убеждение не продиктовано им ни классовой, ни партийной принадлежностью. Они полагали, что руководствуются патриотизмом и чужды личной заинтересованности. И если, думая так, они совершали ошибку, то вместе с ними в неё впадало множество других британцев. Правда, у Динни порой мелькала мысль: "Да разве кто‑нибудь знает, что спасёт страну и что погубит?" Но даже она не представляла себе, каковы те не поддающиеся учёту силы и причины, которые преобразуют и направляют жизнь народов. Газеты и политики сделали своё дело: день выборов приобрёл и в её глазах значение поворотного пункта. Динни сидела в платье цвета морской воды около подарка Флёр и ждала десяти часов, чтобы включить приёмник и настроить его на нужную волну. Тётя Эм трудилась над новым куском французской вышивки, и очки в черепаховой оправе ещё больше подчёркивали орлиный изгиб её носа. Генерал нервно перелистывал "Тайме", то и дело вытаскивая из кармана часы. Леди Черрел сидела не шевелясь и слегка подавшись вперёд, как ребёнок в воскресной школе, когда он ещё не знает, будет ли ему скучно. Клер прилегла на диван; Фош свернулся у неё в ногах.

– Пора, Динни, – объявил генерал. – Включай эту штуку. – Динни повернула рукоятку, и «штука» разразилась музыкой.

– "Кольца у нас на пальцах, бубенчик привязан к ногам. Музыка всюду с нами, звучит она в такт шагам", – вполголоса продекламировала девушка.

Музыка смолкла, и раздался голос:

– Передаём предварительные результаты выборов: Хорнси… Консерваторы – без перемен.

Генерал вставил: "Гм!" – и музыка загремела снова.

Тётя Эм поглядела на приёмник и попросила:

– Уйми его, Динни! Он меня оглушает.

– Он всегда такой громкий, тётя.

– Блор что‑то делает с нашим при помощи пенни. А где это Хорнси? На острове Уайт?

– В Мидлсексе, дорогая.

– Да, конечно. А я как раз думала о Саутси. Он опять заговорил!

– Прослушайте дополнительные данные о ходе выборов… Победа консерваторов, поражение лейбористов… Консерваторы – без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…

Генерал вставил: "Ага!" – и музыка загремела снова.

– Какое приятное большинство! – заметила леди Монт. – Очень отрадно.

Клер поднялась с дивана и устроилась на скамеечке у ног матери. «Тайме» выпал из рук генерала. Голос продолжал:

– Победа национал‑либералов, поражение лейбористов… Консерваторы без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…

Музыка то гремела, то замирала, и тогда раздавался голос.

Лицо Клер становилось всё жизнерадостней, оттеняя снизу бледное и чуткое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Сэр Конуэй то и дело восклицал: "Ото!" или "Недурно!"

Динни думала: "Бедные лейбористы!"

А голос по‑прежнему сулил блаженство рая.

– Потрясающе, – восхитилась леди Монт. – Меня что‑то клонит ко сну.

– Идите ложитесь, тётя. Я суну вам под дверь записку, когда пойду наверх.

Леди Черрел тоже встала. Когда они ушли, Клер снова прилегла на диван и, казалось, задремала. Генерал сидел неподвижно, словно загипнотизированный песней победы. Динни заложила ногу на ногу, закрыла глаза и думала: "Переменится ли что‑нибудь на самом деле, и если да, какое мне до этого дело? Где он? Сидит у приёмника, как и мы? Где? Где?" Тоска по Уилфриду охватывала её теперь реже, чем раньше, но все ещё достаточно часто. С того дня, шестнадцать месяцев назад, когда он бежал от неё, она ничего о нём не слышала. Возможно, он умер. Только раз, только один раз она изменила своему решению никогда не возвращаться к постигшей её катастрофе и спросила о нём Майкла. Тот ответил, что Компсон Грайс, издатель Уилфрида, кажется, получил от него письмо из Бангкока. Дезерт сообщал, что здоров и снова начал писать. С тех пор минуло уже девять месяцев. Покров чуть приподнялся и опять упал. Сердце болит, но она к этому привыкла.

– Папа, два часа. Дальше будет одно и то же. Клер уже заснула.

– Я не сплю, – возразила Клер.

– И напрасно. Я выпущу. Фоша погулять, и пойдём наверх.

Генерал поднялся:

– Сегодня настоящий праздник! Думаю, что теперь нам станет полегче.

Динни распахнула балконную дверь и подождала, пока обрадованный Фош выскочит в сад. Было холодно, над землёю плыл туман, и девушка закрыла дверь. Не сделай она этого, Фош пренебрежёт обычным ритуалом и с ещё большей радостью вернётся в дом. Динни поцеловала отца и Клер, потушила свет и вышла в холл. Камин почти догорел. Девушка поставила ногу на край решётки и задумалась. Клер говорит, что не прочь поступить секретарём к одному из новых членов парламента. Судя по последним известиям, таких будет немало. Почему бы её сестре не устроиться к их собственному депутату? Он однажды обедал у них и сидел рядом с Динни. Симпатичный человек, начитанный, не ханжа. Он даже сочувствует лейбористам. Но считает, что они ещё не вышли на собственную дорогу. Словом, он – то, что подвыпившие молодые люди в какой‑то пьесе называют "тори‑социалистом". Он держался с нею вполне откровенно, непринуждённо и весело. Как мужчина тоже привлекателен: вьющиеся каштановые волосы, загорелый, тёмные усики, голос высокий, но довольно мягкий; в общем, достойная личность – характер энергичный и прямой. Но у него, видимо, уже есть секретарь. Впрочем, если Клер всерьёз подумывает об этом, можно узнать.

Девушка пересекла холл и открыла дверь, ведущую в сад. Снаружи стоит скамейка; Фош, наверно, забился под неё и ждёт, когда его впустят. Так и есть; он вылез, вильнул хвостом и побрёл к плошке, где держат воду для собак. Как холодно и тихо! На дороге – ни души; не слышно даже сов; застывшие, залитые лунным светом сад и поля безлюдны вплоть до виднеющейся вдалеке линии рощ. Это Англия, убелённая инеем, равнодушная к будущему, не верящая в голос, который сулит ей блаженство рая, старая, неизменная и всё‑таки прекрасная, несмотря на падение фунта и отказ от золотого стандарта! Динни смотрела в умиротворённую ночь. Люди, политика – как мало они значат, как быстро исчезают, испаряясь, словно роса, в прозрачную беспредельность сотворённой богом, игрушки! Какой удивительный контраст – страстная напряжённость человеческого сердца и непостижимо холодное безразличие времени и пространства! Как примирить их, как сочетать?

Динни вздрогнула и закрыла дверь.

Утром, за завтраком, она спросила Клер:

– Будем ковать железо, пока оно горячо. Поедешь со мной к мистеру Дорнфорду?

– Зачем?

– Узнать, не нужен ли ему секретарь, – он ведь теперь член парламента.

– Ну? Разве он избран?

– А как же!

Динни прочла вслух сообщение о результатах выборов. Прежде столь мощная либеральная оппозиция свелась теперь к жалким пяти тысячам голосов, поданных за лейбористов.

– Победу на выборах нам принесло слово "национальный", – пояснила Клер. – Когда я агитировала в городе, там все стояли за либералов. Но стоило мне заговорить о "национальном правительстве", как картина менялась.

Динни и Клер выехали около одиннадцати, – им стало известно, что новый член парламента пробудет всю первую половину дня в своей штаб‑квартире. Но в дверях её сновало взад и вперёд столько народа, что сёстрам расхотелось входить.

– Не люблю выступать в роли просительницы, – объявила Клер.

Динни, которой эта роль была так же не по душе, как и сестре, ответила:

– Подожди здесь. Я войду и поздравлю его. Может быть, речь зайдёт и о тебе. Он же, наверно, тебя видел?

– Ну ещё бы!

Королевский адвокат Юстейс Дорнфорд, только что избранный членом парламента, сидел в комнате, состоящей, казалось, из одних лишь распахнутых дверей, и пробегал глазами списки, которые его избирательный агент клал перед ним на стол. С порога одной из этих дверей Динни заметила под столом ноги в сапогах для верховой езды, а на столе – котелок, перчатки и хлыст. Теперь, когда девушка вошла, она сочла себя не вправе вторгаться к нему в такую минуту и уже решила ускользнуть, как вдруг он поднял глаза:

– Извините, Мине, одну секунду. Мисс Черрел!

Динни задержалась и обернулась. Он улыбался, видимо довольный её приходом.

– Чем могу служить?

Она протянула ему руку:

– Ужасно рада, что вы прошли. Мы с сестрой хотели вас поздравить.

Дорнфорд ответил крепким пожатием.

"О господи, вот уж неподходящий момент для просьб!" – подумала Динни, но вслух сказала:

– Блестящий успех! В наших краях ещё никто не получал такого большинства.

– И не получит. Мне просто повезло. Где ваша сестра?

– В машине.

– Хочу поблагодарить её за агитацию.

– О, она с удовольствием занималась ею! – воскликнула Динни и, неожиданно почувствовав, что если не решится сейчас, то потом будет поздно, прибавила: – Она, знаете, сейчас не устроена и мечтает о какой‑нибудь работе. Не подумайте, мистер Дорнфорд… это, конечно, некрасиво… Короче говоря, не подойдёт ли она вам в качестве секретаря? ("Наконец‑то решилась! ") Сестра хорошо знает графство, умеет печатать, владеет французским и немножко немецким, если, конечно, нужны языки…

Динни выпалила свою тираду и в полной растерянности умолкла. Однако лицо Дорнфорда не утратило выражения любезной готовности.

– Выйдем и поговорим с ней, – предложил он.

"Боже правый, уж не влюбился ли он в неё?" – удивилась Динни и украдкой взглянула на депутата. Он по‑прежнему улыбался, но взгляд его стал строже. Клер стояла у машины. "Вот бы мне такое хладнокровие!" – позавидовала Динни. Она молча наблюдала за происходящим. Люди входили и выходили с торжествующим и деловитым видом, сестра и Дорнфорд оживлённо и доброжелательно беседовали друг с другом, а вокруг сверкало ясное утро. Наконец Дорнфорд вернулся:

– Страшно признателен вам, мисс Черрел. Это же великолепно: мне как раз нужен человек, а требования вашей сестры более чем скромны.

– Я‑то думала, вы никогда не простите мне, что я докучаю вам просьбой в такую минуту.

– Всегда счастлив служить вам чем могу и когда угодно. Сейчас мне пора, но, надеюсь, мы скоро увидимся.

Он направился к дому. Динни поглядела ему вслед, подумала: "Какой превосходный покрой бриджей!" – и пошла к машине.

– Динни, – рассмеялась Клер, – да он в тебя влюблён!

– Что?

– Я запросила двести, а он сразу назначил двести пятьдесят. Как тебе удалось покорить его за один вечер?

– Не выдумы


Поделиться:

Дата добавления: 2015-01-19; просмотров: 123; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав


<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Помощь при травматических повреждениях | Физиология микроорганизмов.
lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.014 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты