Мы публикуем текст шеф-редактора «Русского журнала», посвященный статье Глеба Павловского «Третья сила».

Александр Морозов

Дебаты о Конституции 1977 года в диссидентской среде. Об одном эпизоде из истории советского инакомыслия

Мы публикуем текст шеф-редактора «Русского журнала», посвященный статье Глеба Павловского «Третья сила».

Дебаты18.09.2012 // 1 221

История инакомыслия позднего советского периода (1970–1985) изучена значительно хуже, чем история интеллектуального сопротивления сталинского периода или история идей русского зарубежья. Основной работой, посвященной этому периоду, остается исследование Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР», написанная еще в 80-х годах, имеется также несколько обобщающих исследований о советском диссидентстве, вышедших в первой половине 90-х. Хотя существует большое количество публикаций самих участников диссидентского движения, но исторических исследований об инакомыслии в художественной среде, в академических и научных кругах, в нижних, народных слоях во второй половине 90-х и вплоть до середины нулевых годов было очень мало. Большим шагом вперед стала коллективная работа «Крамола. Инакомыслящие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953–1982», подготовленная Ольгой Эйдельман при участии Э. Завадской по материалам рассекреченных документов Верховного суда и Прокуратуры СССР, вышедшая в 2005 году, а также «Разномыслие в СССР и России. 1945–2008 гг.» под ред. Б. Фирсова (СПб., 2010) и работа британского историка Ф. Буббайера «Совесть, диссидентство и реформы в Советской России» (2008, русск. пер. — М., 2010).

История самиздатского журнала «Поиски» [1] (1978–1982) — не менее яркая страница истории интеллектуального и культурного сопротивления, чем события, связанные с подготовкой и выпуском альманаха «Метрополь». Все, на что мы сегодня можем опираться, — это сами выпуски журнала, которые были переизданы в Париже и Нью-Йорке П. Егидесом; сборник материалов, подготовленный Л. Афанасьевой и Е. Линковой при участии Н. Митрохина в 1995 году; отдельные мемуарные интервью, публиковавшиеся позже в сборниках, посвященных М.Я. Гефтеру; некоторые опубликованные материалы архивов М. Гефтера, В. Игрунова, В. Сокирко. В 2003 году отмечался 25-летний юбилей журнала «Поиски». К сожалению, юбилейные материалы не опубликованы, за исключением выступления В. Сокирко. Небольшой раздел посвящен «Поискам» в «Антологии самиздата», выпущенной в 2005 году под ред. В. Игрунова [2].

Диссидентская среда в СССР была сложносоставной и представляла собой широкий и специфический — можно сказать, ритуализованный — круг коммуникаций людей, принадлежащих разным социальным группам. В этой среде происходило общение лиц, ранее уже осужденных за антисоветскую деятельность и живущих за 101 км от Москвы, андерграундных литераторов, участников религиозного и националистического (сепаратистского) сопротивления, преподавателей вузов, сотрудников академических институтов, художников-нонкоформистов. Среда была разновозрастной, в ней были люди трех поколений. Таким образом, в ней аккумулировался и транслировался исторический опыт, бытовые практики, тематика дискуссий разных десятилетий советской истории.

В 1975 году два выпускника исторического факультета Одесского университета Глеб Павловский и Константин Ильницкий решили отправиться в Москву с целью поиска марксистов, с помощью которых можно было бы создать подпольную организацию левого толка. По воспоминаниям Г. Павловского, у них имелся список московских интеллектуалов, о которых они знали из самиздата. Приехав в Москву, они пытались разыскать их с помощью обычной городской справочной службы. Первым, с кем им удалось связаться, был Генрих Батищев. «Мы просто приехали по почтовому адресу, позвонили, он нам открыл. Он поговорил с нами и, узнав, что нам негде остановиться в Москве, оставил у себя. Жил он в то время в пос. Северный», — вспоминает Павловский. Генрих Батищев и направил молодых историков-марксистов к Михаилу Гефтеру. С этого момента Гефтер становится для Г. Павловского главным визави московской диссидентской среды. В 1977 году в кругу общения М. Гефтера, к которому принадлежали Ю. Левада, Лен Карпинский и др., возникла идея написать серию самостоятельных статей в рамках обсуждения готовящейся к принятию Конституции СССР 1977 года.

В целом в диссидентской среде идея альтернативного отклика на объявленное властями «всенародное обсуждение нового Основного закона» вызывала отторжение. Но в среде оппозиционных марксистов-шестидесятников необходимость анализа проекта Конституции вызывала объяснимый интерес. Над своим текстом для сборника М. Гефтер, по воспоминаниям Г. Павловского, работал с большим трудом. Павловский летом 1977 года нанялся работать в Киржач (Владимирская область) на строительство коровника и там в свободное время написал статью «Третья сила».

М. Гефтер, Л. Карпинский, Ю. Левада, выступавшие основными организаторами этого сборника, видели его как «легальный самиздат». В этом смысле их «когнитивная рамка» была аналогичной той, что была у литераторов, подготовивших альманах «Метрополь». Основные участники — из числа авторитетных деятелей «оттепели», подвергнутые после 1968 года различным ограничениям в публичной деятельности, рассчитывали, что их произведения — самостоятельно собранные под одной обложкой в виде сборника, как бы «подготовленного к печати», но официально не изданного, — не встретят резкого сопротивления властей.

Сейчас не так просто описать эту поведенческую стратегию. Поскольку она, несомненно, содержала в себе одновременно и компромисс, и конфликтность. Участники таких сборников поддерживали бытовые контакты как с преследуемыми и находящимися вне системы диссидентами, так и с сохраняющими различные должности старыми товарищами. Кроме того, важным фоном для этой среды были европейские еврокоммунистические и социал-демократические круги, симпатизировавшие антисталинистам в СССР. Таким образом, «послание» этих сборников было направлено сразу в четыре стороны: официальным идеологам режима, сохранившимся в системе советским оттепельным интеллигентам, участникам диссидентского движения, западному читателю.

Как вспоминает Г. Павловский, в ходе подготовки гефтеровского сборника о Конституции и родилась идея журнала «Поиски», который бы стал площадкой для свободного высказывания идей и диалога различных крыльев интеллектуального сопротивления [3].

Журнал как форма коммуникации, как жанр был вообще чрезвычайно важен для диссидентской и андерграундной среды 70–80-х годов. Идея создания самиздатского журнала в этот момент также была у В. Игрунова, П. Егидеса, В. Абрамкина. «Поиски» сварились в постоянном бульоне обсуждений возможности создания нового журнала, который отражал бы новое состояние диссидентского движения в этот период. Большую роль играла также Р. Лерт. Мотором этого проекта, как вспоминают многие участники, был тандем Гефтер – Павловский. Журнал выходил в течение 20 месяцев и стал одной из важнейших вех в истории позднесоветского интеллектуального сопротивления. С ним сотрудничали В. Войнович, Г. Владимиров, Т. Горичева, А. Огородников, Г. Померанц, Ю. Левада, А. Зиновьев и многие другие. В декабре 1979 года его издание было приостановлено после острой дискуссии между постоянными членами редакции в условиях, когда уже были возбуждены дела против половины организаторов журнала, а вторая половина находилась под постоянным контролем КГБ, который принуждал остальных участников либо эмигрировать, либо прекратить деятельность. История журнала «Поиски» — предмет отдельного большого исследования. Здесь мы хотим вернуться к его начальному этапу — дискуссии о проекте Конституции СССР 1977 года.

История подготовки последней советской Конституции проанализирована в работах А. Медушевского и В. Шейниса.

Как показывает проф. А.Н. Медушевский [4], Конституция 1977 года была результатом длительной — более десятилетия — борьбы за власть в постхрущевской партийной и государственной элите. Первоначально конституционная комиссия была создана в начале 60-х годов, в основном для того, чтобы найти новые политико-правовые формулы для общества, избавившегося от «культа личности». Но к середине 70-х задачи совершенно изменились. Последствия оттепели были ликвидированы, экономическая реформа («реформа Косыгина») свернута, наступил краткий период позднесоветского «триумфализма». В 1977 году была организована масштабная пропагандистская кампания — «всенародное обсуждение проекта Основного закона». По официальным данным, за четыре месяца (с 4 июня по 1 октября 1977 года) в обсуждении проекта Конституции в общей сложности приняли участие свыше 140 миллионов человек, или более четырех пятых взрослого населения страны. Было проведено 469 789 открытых партийных собраний, 465 102 — комсомольских. В обсуждении проекта Конституции на сессиях всех республиканских и местных органов власти участвовали более 2 млн депутатов, внесших почти 200 тысяч предложений. Конституция закрепляла основные идеологические концепты позднесоветской системы. Это, в первую очередь, «новая историческая общность “советский народ”», «развитой социализм» и «общенародное государство». Особым образом была закреплена роль КПСС в государственной системе (6-я статья).

Статья Г. Павловского «Третья сила», написанная летом 1977 года, и последовавшая за ней переписка с В. Сокирко являются, на наш взгляд, одними из самых интересных политических документов позднесоветского инакомыслия.

Принадлежа к кружку «социал-реформистов», т.е. сторонников постсталинской эволюции советской системы, Павловский в первой трети текста показывает, что Конституция-77 — это «конституционная контрреформа», которая направлена на установление окончательного суверенитета государства над обществом и гражданином. Более всего сегодня поражает в анализе, предпринятом 26-летним выпускником исторического факультета, довольно отчетливое политико-правовое понимание «суверенитета». Павловский приводит свой анализ к утверждению, что Конституцией 1977 года советское государство само подрывает основы собственного суверенитета. Он обращает внимание на то, что понятие «народ», употребляемое в контексте этой Конституции, лишено гражданского смысла: «Предполагаемый Четвертой Конституцией внутренне разобщенный народ — народ без граждан, “общество служащих” — вне самоуправления и власти над собственным трудом, вне выбора и воли».

Во второй трети текста автор показывает, что политико-правовая мысль советской верхушки зашла в тупик: Конституция 1936 года уже не может работать, но при этом конституционно оформить тот политический строй, который сложился в постсталинском СССР, невозможно: «Шестьдесят лет всюду копились и складывались несоответствия: слов и дел, целей и средств, успехов и следствий. …Образовалась богатая традиция несоответствия всего и вся, между собою и внутри себя… Невозможно нормализовать жизнь советского общества, признав нормой и как-то “упорядочив” его сегодняшний день». В результате, по мысли Павловского, новый проект Конституции — ориентированный на огосударствление всех форм социальной жизни — работает не на консолидацию «советского народа» (наличие которого та Конституция впервые и утверждает), а на дальнейший распад внутренних связей советского общества.

В последней части текста Павловский предполагает, что разрыв между проектом «невыполнимой Конституции» и реальными социальными практиками позднесоветского общества даст исторический шанс некой силе, для которой автор не находит точных слов, поскольку он лишь предчувствует ее появление. «Это организованный сброд, — пишет 26-летний историк. — Четвертую Конституцию вместе писали все силы и интересы, хоть сколько-нибудь укладывающиеся в перспективу обоюдного отмирания в СССР политического государства и гражданского общества — в третью силу».

Перед нами попытка кружка социал-реформистов интерпретировать проект Конституции 1977 года как политико-правовой документ, который, парадоксальным образом кодицифируя основные концепты государственной идеологии, одновременно подрывает ее же основания. Если вчитаться в заключительные страницы этого текста, то может сложиться впечатление, что Г. Павловский выдвигает довольно смелую для того времени идею о том, что в результате принятия новой Конституции сторонники укрепления государства («первая сила») и среда оттепельной и послеоттепельной интеллигенции («вторая сила») могут проиграть некоей «третьей силе», которая и становится монопольным хозяином позднесоветского государства. Отклик Виктора Сокирко показывает, что эта идея о «третьей силе» и была воспринята читателями в рамках классического понимания политических субъектностей. В советский период и официальная, и подпольная среды мыслили политическую субъектность субстанционально. Очень большую роль играл классический марксизм с его конструированием «классовых субъектностей», и выйти за его пределы в то время было довольно сложно.

Между Г. Павловским и В. Сокирко завязалась насыщенная переписка, которая продолжалась несколько лет, вплоть до 1982 года. Существенными являются два письма Г. Павловского («Еще раз о “третьей силе”», июль 1981 года, и «Ответ на ответ, или О “треугольнике”», январь 1982 года). Надо иметь в виду особый характер функционирования в подпольной среде любых текстов. Личные письма полемического характера, размноженные в 3–5 экземплярах, приобретали статус публикации, поскольку начинали копироваться, циркулировать в читательской среде наравне с любыми другими продуктами и жанрами самиздата.

Основными темами переписки Павловского и Сокирко становятся понимание «социально-политических сил», имеющихся в СССР, и обсуждение текущего состояния диссидентского движения.

Павловский признает, что он не только недостаточно точно выразил свою мысль о «третьей силе», но и допускает, что она была в 1977 году не продумана до конца. В письмах к Сокирко он и предпринимает попытку продумать дальше «структуру бесструктурного социума». Но и в 1981 году он пишет: «Может ли быть указана социально очерченная сила в обществе, которая во всех случаях выгадывает от разворовывания национального суверенитета? Для меня этот вопрос недостаточно ясен до сих пор». Но Павловский прошел достаточно далеко, пытаясь описать реальную структуру российского социума. С точки зрения типичного диссидентского дискурса, государства слишком много и оно тоталитарно. Но Павловский утверждает обратное: государство в СССР отсутствует. Именно отсутствие государства (причем закрепляемое в принимаемой Конституции) и создает особое пространство искажения любых социальных практик. В равной мере оно искажает практики чиновников, бюрократии, диссидентов.

Он пишет о том, что «централизм» советского государства является управленчески дефолтным, потому что, как сказали бы позже, в России нет «социальности», а есть только «коммунальность». Отсутствие различения права и морали, отсутствие публичного пространства, формальное присвоение государством всех функций, его номинальное присутствие во всех социальных интеракциях делает позицию каждого человека «асоциальной» и превращает ее исключительно в «соседскую», в «коммунальную». В такой ситуации «бесструктурным» делается все — государство, диссидентство, любые интеракции. Государственные чиновники превращаются в «местовладельцев», которые реализуют от имени государства свой частный интерес. В результате государственный суверенитет как бы растворяется и распыляется по таким «местам» и их «держателям», которые отнимают у государства концентрацию чрезвычайных полномочий в свою пользу. Здесь Павловский обосновывает мысль о том, что под «третьей силой» следует понимать не классического политического субъекта, самоопределяющегося в отношении иных субъектов, а всеобщее, вынужденное засасывание всех («всех нас, всех 200 миллионов нас») в воронку бездонной и бесструктурной «отсутствующей государственной власти». Образы Павловского здесь не топологические, а динамические. «Третья сила» — это непрерывно усиливающаяся десуверенизация всякого бытия, включая и то, которое считает себя надежно включенным в контур государства.

С дистанции более чем в 30 лет интересно задуматься о концептуализации Конституции-1977, которая предпринята в этом тексте. Очевидно, что автор выходит за рамки советской стратификации общества. Но он также и не опирается на устоявшееся антисоветское описание структуры общества того периода. В то время бенефициар укрепления — в том числе и конституционного — советской системы описывался в диссидентской среде с помощью таких понятий, как «бюрократия», «номенклатура». В немарксистской диссидентской среде сохранялось базовое противопоставление советской номенклатуры и «народа». В кругу писателей-почвенников конструировался «народ» как «подсоветский» (Солженицын) субъект общественной истории, сохраняющий преемственность с «досоветским народом». Иначе говоря, если официальная советская трактовка структуры советского общества конструировала субъектность «рабочего класса – крестьянства – интеллигенции», то встречный дискурс конструировал субъектность «бюрократия – народ». Из этой дискурсивной схемы выпадали, пожалуй, Стругацкие и Зиновьев. Широко читаемые в среде интеллигенции, они в некоторых произведениях конструировали мир глубоко «перерожденного» гомогенизированного общества, в котором уже нет традиционных субъектностей. Если задуматься, то концепт «третьей силы» (Павловский) как общества, в котором перерождаются как власть, так и народ, как бюрократия, так и диссидентство, очевидным образом типологически связан с дискурсом о «массовизации общества», о «смерти субъекта», об «общественной аномии», который в начале 70-х годов стал распространяться в европейской политической мысли.

Ни Павловскому, ни тому кругу, в котором он находился, не могли быть известны, например, «Символический обмен и смерть» Бодрийяра (опубликованная впервые в 1976 году), в которой содержалась яркая концепция «перерождения субъекта», ни постдюркгеймовская социологическая тематика «аномии» (в это же время активно развивавшаяся в США под влиянием Мертона). В СССР выходили в свет многочисленные работы, посвященные «критике современных буржуазных теорий», из которых молодая советская аудитория выуживала отдельные переведенные цитаты. Особенно это касалось неомарксизма, конкурировавшего с советским марксизмом. Но нет ни одной работы, которая описывала бы траекторию «дискурсивной протечки через железный занавес» неомарксизма (и в том числе франкфуртской критической теории). Каким образом в дискурсе 26-летнего советского гуманитария с высокой степенью связности возникают такие концепты, как «суверенитет», «чрезвычайное положение», «отсутствие», «бесструктурность», «исключение», если учесть, что в европейской политической мысли они делаются общеупотребимыми лишь к концу 80-х — началу 90-х годов, когда началось новое осмысление массового общества уже в связи с глобализацией? Ответить на этот вопрос непросто. Требуется большое исследование читательских практик советской гуманитарной среды 70-х годов. Из каких источников и с помощью каких «практик усвоения» и переосмысления формировался политический дискурс молодого советского гуманитария 70-х годов? Мне кажется, что исследование на эту тему окажется существенным и для понимания дальнейшей перестройки и распада СССР.