А. Ферран

В каких бы обстоятельствах мы ни находились, мы всегда полезны обществу, когда делаем хорошо то, что должны делать».

А. Ферран

Это было морозное утро, от которого перехватывало дыхание, сжимая в тугой узел горло, и хотелось начать жить, совершая недозволенный поступок. Кристальные частицы таяли на покрывшихся румянцем щеках и застывали на длинных кончиках ресниц, теплые солнечные лучи согревали бледное, словно полотно художника лицо и проникали в самое сердце. От таких значимых моментов душа становилась светлее и чище, прозрачнее, как заледеневшие окна в моей палате, на которых проявлялись зимние узоры ночной вьюги – наступал новый день, а с ним приходили и новые деяния человека. Я стоял на снегу, надеясь ощутить холод или боль, но вместо этого мне было невероятно радостно. Совсем скоро я услышал крик медсестры, которая вышла на улицу такой же раскрасневшейся, как и я, словно она стояла все это время подле меня, только выглядела та, куда более растрепанной. Мне изрядно достанется за такую выходку, но мне и это простят, ведь неизвестно, смогу ли я проснуться завтра и увидеть сверкающий рассвет на горизонте. И я просто пользуюсь отведенным мне временем. В этом же нет ничего преступного?

Моя болезнь проявлялась постепенно, сначала у меня начались головные боли, слишком частые и резкие, они напоминали толстые иглы, разом врезающиеся в виски, а затем начались «темные обмороки». Это так я называл свои приступы, когда взгляд не мог сфокусироваться на предмете, и пространство перед глазами темнело, казалось, что еще миг, и я вовсе останусь слепым. И это пугало меня больше всего, потому что я подумал, что не смогу больше увидеть лиц своих родителей.

В первый раз всегда страшно, я боялся дышать и думал, что если шевельнусь или подумаю о чем-то, то это сразу отразиться на компьютерных диаграммах, поэтому я просто уставился в белый потолок, выполняя то, что мне говорили – голову вправо, влево, откройте и закройте глаза, дышите глубоко. К моей голове прицепили множество липких пластинок, на волосах застывал темно-зеленый гель, и со стороны я наверняка был похож на человека из будущего. Если бы это было другое время, я бы наверняка посмеялся и даже попросил бы сделать друзей пару снимков на память. Но после одного обследования меня отправляли на другое – невролог, задающий слишком личные вопросы и проверяющий физическую подготовку, болезненное прохождение МРТ, из которого я вышел чуть живым, а потом проходил повторно, а затем и мучительное принятие вердикта – рак. Так, началась новая страница моей жизни с губительным чудовищем внутри, отнимающим мое время в геометрической прогрессии. Да и можно ли обозвать это жизнью, скорее ожидание приговора, который никак не приведут в исполнение.

Я находился на лечении уже полгода, и мое состояние оставалось на каком-то срединном уровне – было ни лучше, ни хуже, зато зрение садилось быстро. И мир перестал быть четким. Я будто смотрел на него сквозь мутное стекло, пролежавшее на морском дне несколько лет, и покрывшееся тиной – слова страниц книг, которые я еще не успел прочитать, начинали исчезать, цвета растекались, как багряный закат плавится в пурпуре и янтаре лазурных небес, тускнея и принося с собой сумерки. Больницы стали моей новой обителью, на которую я теперь смотрел под совершенно иным углом. Меня хорошо знают лечащие хирурги, некоторые мило здороваются, а некоторые равнодушно проходят мимо, кто-то из вежливости или так называемой профессиональной этики поинтересуется самочувствием, а кто-то искренне спросит, чего бы мне хотелось на новогодний праздник. В этом месте я прекрасно осознал разницу между понятиями богатый и могущественный, справедливый и милостивый.

Лежать целыми днями на больничной койке скучно, поэтому я стал постепенно свыкаться с мыслью, что мне предстоит еще долго пробыть в месте, где умирали и возрождались люди. Первое впечатление всегда губительно для новичков вроде меня, привыкших смотреть на жизнь через стекло розовых очков. И сначала мне казалось это сном или другой реальностью, потому что люди не могли лечиться в таких условиях, не могли другие кричать на тех, у кого уже не было даже крупицы надежды или отнимать последние крохи того, что осталось. Родители смогли заплатить главному врачу и меня поселили в просторную палату, принадлежавшую до этого шестерым пациентам. И когда меня привели, мы с мамой молча смотрели, как другие матери собирались с детьми и быстро переходили в другие палаты. В тот день мне было совершенно на все наплевать, уже потом, спустя время, я подумал о том, что это было несправедливо, и мне было невыносимо стыдно за себя – я доставлял неудобства другим, находящимся в не менее катастрофическом положении. Ведущие доктора откладывали иногда на час операции, чтобы принять меня и выслушать мои жалобы на головные боли, выписывая очередную порцию препаратов. В коридорах слезала краска со стен, а в некоторых отделениях на лестничных переходах протекал потолок, и все это дополняли узкие высокие ступени, на которых было легче легкого подвернуть ногу и сломать себе шею, не успев сделать последний вдох, и окончательно испустить дух. И я до конца не мог понять, кого мне больше жаль в таком случае – врачей или их лечащихся больных. Лифтом пользовались только для перевозки на каталке пациентов, и порой он застревал несколько раз за день, особенно в праздничные дни, когда поступало наибольшее число страждущих. Когда я не терзался собственными переживаниями, то прогуливался по бесчисленным коридорам, заглядывая в чужие палаты и подслушивая сплетни обывателя, или правдивые истории со счастливым концом. А еще спускался в приемный покой, наблюдая за гигантскими очередями, выстроившимися рядами вдоль стен, ожидая, когда тех вызовут на прием. Одни проходили по знакомству, другие за «скрытую» плату, и винить за это людей никак не получалось – ни тех, кто отдавал деньги, ни тех, кто их принимал. Я всматривался в изможденные старческие лица, которые с мольбой в глазах просили принять белый конверт с пятитысячной купюрой, чтобы тех осмотрели раньше остальных или посоветовали лучшее из возможных лечений. Я сделал пространный вывод, что у большинства сложилось устойчивое мнение, что бесплатным может быть только сыр в мышеловке, поэтому, когда врачи предлагали возможность бесплатного прохождения обследования и медицинских услуг, многие отказывались, прося назвать самый дорогой курс, предлагая в награду поднебесные суммы, которые обещались выплатить незамедлительно. Это не байки и не россказни, все происходило в буквальном смысле у меня за стенкой – назидательный и спокойный голос врача, и полная ему противоположность, волнующийся и дребезжащий глас пациента. Я привык к металлическому запаху крови и лекарств, подрагивающему переезду капельницы на колесиках, еле слышному шелесту белоснежных, как только что выпавший снег халатов, спорам и конфликтам между анестезиологами и хирургами, разносящиеся по этажам, раздирающим до самой глубины души крикам возле реанимации и радостным возгласам близких, приносящих цветы и свежие фрукты – аромат, появившийся из иного пространства. Мне было жаль медсестер, которые дежурили по ночам четыре раза в неделю, за что тем прибавляли к зарплате не больше пятисот рублей, и думал, сколько же они вообще зарабатывают, чтобы так изводить себя. На них часто прикрикивали больные, придираясь из-за слишком тугой повязки, бросали миски с едой, разрывали в порыве гнева или жалости к самим себе газеты, писали жалобы. И злиться за подобное поведение тоже нельзя, потому что им страшно, больно и обидно. Моим лечащим врачом была милая женщина средних лет, а у той были дети – старший сын, учащийся в институте и младшая дочка, болеющая редким заболеванием, поэтому, когда ей предлагали деньги, она всегда их брала.

Еще были жесткие кровати, матрац которых больше походил на простыни, да и подстилка была бы гораздо мягче в сравнении с такой постелью, создавалось впечатление, что ты лежал на каменном выступе. Не могу сказать точно, было тому причиной мое здоровье и ухудшающееся с каждым днем настроение или тот факт, что кровати закупили из Таиланда. Оказалось, что перевозить через полмира мебель гораздо дешевле, нежели заказывать ее в соседнем городе. Когда я прогуливался по своему этажу, то слышал веселый смех врачей, которые разносили в пух и прах подобную задумку. Хотя я мог ошибаться, и средства, выделенные из федерального бюджета, уходили на покупку нового дорогостоящего оборудования и медикаментов, а не в карман главному врачу.

Бывали случаи с поистине трагическим исходом, когда из-за неловкости или ошибки погибали на операционном столе, и родственникам выдавали придуманную на ходу причину несчастного конца. Я чувствовал глубокую пустоту внутри себя, мне хотелось, чтобы эти люди были наказаны. Я винил даже тех, кто был свидетелем этих событий. Почему никто не рассказывал о хирургической ошибке? И неужели все с этим были согласны? На самом деле, в больнице, как и в любом другом учреждении, свои законы – если донесет один, то слухи об этом человеке распространяться быстро, и отношение к нему сразу поменяется. Да и как рассказать обо всем без доказательств? У каждого из этих людей свои собственные причины, истины и обстоятельства. И невероятно сложно встретить человека, который, несмотря на те же обстоятельства, сможет пойти им наперекор, ради благого и доброго дела – просто так, не получая ничего взамен. Но такие люди есть. Одной из них был анестезиолог, который собирался давать мне наркоз в случае моего согласия на операцию. Родители посчитали, что пусть это станет моим личным и окончательным решением, и я долго колебался, оттягивал, словно резину время, боясь завтрашнего дня. Я подумал, что если смогу выздороветь, то когда вырасту, поставлю этой женщине памятник, такой доброй и ласковой она была, как родная мама, навещавшая меня каждый день. Когда нам сообщают об успешной операции, что любимый человек остался в живых, наступает грандиозное облегчение, и тебе кажется, что ничего важнее, чем этот момент больше нет, и не будет. И многие в благодарность готовы были отдать своим спасителям все, от чистого сердца, не сожалея ни о чем.

У Евгении Леонидовны очень мягкие руки, и невероятно красивые глаза, когда в них прокрадываются солнечные блики, они мгновенно приобретают изумрудный оттенок. В искренности ее заботы не сомневаешься, а просто чувствуешь это сердцем. Ее пациенты всегда очень больные и старые люди. Многие врачи отказываются делать операции пожилым, особенно находящимся в почтенном возрасте за девяносто лет, да и денег такие люди тебе не предложат, у них их просто нет. Но она никогда не отказывалась ни от одного из них, стараясь к каждому найти подход и сказать утешительное слово. Из тех книг, что мне приносили, я вырывал страницы – было больно читать – и я делал журавликов из оригами. В мире существует японское поверье о том, что если сделать тысячу журавликов, то любое твое желание обязательно исполнится. И когда кончики пальцев мои стерлись, я все продолжал придавать форму крыльям и загибать клюв на бумаге из слов, даже тем утром, когда до операции оставались считанные минуты. Одного я не забуду никогда – мгновенье, когда перед глазами возникли идеальные красные контуры и того, что тысячную поделку сделали руки другого человека. Это может показаться кому-то чересчур сентиментальным, но мне это было важно, что именно эти нежные руки, которые поглаживали меня по волосам, когда я закрывал глаза, все еще дрожа всем телом и лежа на холодном железном столе, сделали для меня тысячного журавлика – переживая и волнуясь вместе со мной. Эти руки сделали безболезненный укол, уводящий меня в неизвестную темноту, и эти же руки мягко похлопывали меня по плечу, возвращая в настоящее. И когда я открыл глаза, то понял, что впереди у меня целая жизнь, которую я смогу прожить честно и достойно. Когда я приходил к ней с огромным букетом цветов и духами, она очень долго отклоняла подарки, а когда приняла, то сделала меня невероятно счастливым человеком. Мы крепко обнялись и сделали фотографии, и я пообещал, что не стану тратить свое время впустую, а сделаю все от меня зависящее, чтобы она смогла мною гордиться.

Люди сами выбирают свой путь, и очень часто обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. А жертвуя ими, мы можем выиграть и саму судьбу.