Воскресенье» Толстого как христианский роман и как роман-панорама. проблема финала, его смысл.

В своем последнем романе «Воскресение» Лев Николаевич Толстой обратился к традиционной для Литературы теме раскаявшегося грешника, играющую также большую роль в христианском учении. Главный герой романа, князь Нехлюдов, когда-то совратил Катюшу Маслову, невольно положив начало ее падению. Позднее он, тоже не по злой воле, вместе с другими осудил ее к чрезмерно суровому, несправедливому наказанию. Раскаяние, начавшееся, когда князь узнал в подсудимой проститутке соблазненную им девушку, привело Нехлюдова к ней на каторгу, возбудило любовь к невинной жертве. Толстой проводит совестливого человека через лабиринт бюрократического государства, ничего общего не имеющего с христианской заповедью о любви к ближнему. Выход автор «Воскресения» видел в моральном самосовершенствовании на основе нового постижения христианских идеалов, ничего общего с которыми, по мнению писателя, не имеет официальная православная церковь. Толстой пришел к убеждению, что для постижения Бога человек не нуждается ни в специальной церковной организации, ни в церковных обрядах, а должен стремиться к следованию Божьему промыслу путем духовно-нравственного обновления и свершения добрых дел. Писатель создал собственное религиозное учение, названное «новым христианством», и отверг официальную церковь. За это он был отлучен от православия в 1901 г., вскоре после публикации «Воскресения». То, как изображена официальная церковь в романе, послужило одной из причин такого решения Священного Синода. Действительно, православные священнослужители и обряды даны в «Воскресении» крайне непривлекательно. Вот, например, сцена православного богослужения в тюремной церкви. Толстой старается описать его как бы глазами человека, абсолютно не знакомого с содержанием и деталями церковного обряда, достигая тем самым сатирического снижения происходящего. Так, риза именуется парчовым мешком, антиминс — салфеткой, иконостас — перегородкой, таинство получения тела и крови Божьей — манипуляциями. Толстой считал таинство причастия шарлатанством и был убежден, что священники, совершающие его, верят в превращение просвир и вина в плоть и кровь Христову только потому, что «исполнение треб этой веры» приносит им доход. Не случайно, что первая публикация «Воскресения» была изъята цензурой, равно как и другая, где описывался визит Нехлюдова к обер-прокурору Священного Синода Торопову. В образе последнего был слишком узнаваем тогдашний глава церковного министерства, которым фактически являлся Синод, К.К. Победоносцев. Топоров у Толстого — «человек тупой и лишенный нравственного чувства». Писатель характеризует как нелепость самой должности, которую занимает Топоров, так и полнейшее несоответствие моральных качеств обер-прокурора задачам духовно-нравственного воспитания: «...Назначение его должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия, той церкви, догорая, по своему же определению, установлена самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то Божественное и ничем непоколебимое Божеское учреждение должно было поддерживать и защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров с своими чиновниками. Топоров не видел этого противоречия или не хотел его видеть и потому очень серьезно был озабочен тем, чтобы какой-нибудь ксендз, пастор или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада. Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.
Так же, как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, — думал и говорил, что народ любит быть суеверным.
Он относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью.
Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские очень грубое идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия. Так думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он. Топоров, которые, просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем».
Толстой буквально глумится над главой официальной церкви, сама фамилия которого наводит на мрачные ассоциации с топором палача. Внешние церковные атрибуты, будь то обряды, иконы или государственные формы управления церковью, по убеждению писателя, суть суеверия, способные только оставить народ во мраке невежества и подчинить его господству жестокосердных чиновников. Князь Нехлюдов, в отличие от Топорова, отнюдь не лишен нравственного чувства и постепенно приходит к сознанию равенства и братства людей. В финале романа он, подобно Раскольникову в эпилоге «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского, просветляется и перерождается от чтения Евангелия. Нехлюдов «не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И все, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.
Но мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди достигнут наивысшего доступного им блага, он сознавал и верил теперь, что всякому человеку больше нечего делать, как исполнять эти заповеди, что в этом — единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое отступление от этого есть ошибка, .тотчас влекущая за собою наказание. Это вытекало из всего учения и с особенной яркостью и силой было выражено в притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был и с собственностью; что все, что было в саду, сделано для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанности к нему».
Толстой старается доказать, что непосредственное обращение к Евангелию, без всякой помощи церкви, способно преобразить человека. Главный герой «Воскресения» приходит к выводу, что люди точно так же наивно полагают, что они хозяева своей собственной жизни, тогда как в действительности посланы в мир по воле Божьей и для осуществления Божьего промысла. А следование Божьим заповедям будто бы приведет к установлению Царствия Божьего на земле. Следует отметить, что последнее утверждение противоречит не только православию, но и почти всем другим христианским конфессиям. Нехлюдов, подобно Раскольникову, проникся духом Евангелия и начал новую жизнь, «не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним, с этих пор, получило для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее». Здесь парадоксальность совпадения заключается в том, что Достоевский считал именно православие лучше всего отражающим дух и идеалы первоначального христианства, тогда как Толстой создал новое христианское учение, а православие решительно отверг. Однако сами христианские идеалы двух писателей оказались практически тождественными. Только, в отличие от Достоевского, Толстой думал продолжить историю Нехлюдова, отчего и закончил «Воскресение» словами о будущем, намекая на возможность следующего романа или повести с тем же героем. В толстовском дневнике сохранилась запись от 23 июня 1900 г.: «Ужасно хочется писать художественное, и не драматическое, а эпическое — продолжение Воскресения: крестьянская жизнь Нехлюдова». Однако это намерение так и осталось неосуществленным. Толстой был писателем-реалистом и понимал трудность изображения в реалистической манере жизни человека по евангельским заветам. Ведь даже ему самому не всегда удавалось жить в соответствии с ними.

36. Антинигилистические романы Н. с. Лескова «На ножах» и «Некуда»

Роман Н. С. Лескова "На ножах" (1870-1871) долгое время был прочно забыт. Еще при жизни писателя критикой и литературной общественностью ему была создана репутация "отомщевательного" антинигилистического сочинения. По убеждению современников, публикация романа в катковском "Русском вестнике" создала между писателем и так называемыми "прогрессистами" из лагеря демократов непроходимую пропасть и окончательно закрепила за Лесковым звание "консерватора". Утвердившись в этой мысли, послереволюционное литературоведение скрыло роман от советского читателя за семью печатями. Оберегая его политическое целомудрие, литературоведческое и издательское начальство исключило всякую возможность переиздания романа, а тем самым и более справедливую и глубокую современную его оценку.

Роман не вошел в собрание сочинений Лескова, изданное в одиннадцати томах в пятидесятые годы, не появился отдельной книгой в период "оттепели", хотя бы в доказательство того, как необъективен Лесков в романе по отношению к своим идейным оппонентам. Ведь можно было сопроводить текст необходимыми по этому случаю объяснениями историков литературы и общественного движения в России.

В литературе о Лескове "На ножах" упоминали скороговоркой и всегда в наборе с другими якобы антинигилистическими его романами: "Некуда" (1864) и "Обойденные" (1865). Считалось, что в этих произведениях писателя герои - шаржированно изображенные деятели революционного движения шестидесятых годов, а отдельные эпизоды полемически заострены против романа Н. Г. Чернышевского "Что делать?".

В своих обобщающих оценках современные историки литературы, в особенности академические, оказались еще категоричнее и безжалостнее по отношению к роману, чем современники Лескова. В романе "На ножах" ими были обнаружены все характерные черты антинигилистического романа шестидесятых - семидесятых годов девятнадцатого столетия. Помимо развенчания нигилизма и полемики с романом Н. Г. Чернышевского "Что делать?", что, как казалось отдельным исследователям, снижало авторитет вождя революционных демократов в глазах молодого поколения, в романе "На ножах" также было обнаружено опошление идей женской эмансипации, крестьянского бунта, унижение национального достоинства отдельных персонажей. Автор статьи, посвященной антинигилистическому роману в "Истории русской литературы", увидел в романе "На ножах" даже то, что, можно сказать со всей определенностью, в нем отсутствует - антисемитскую направленность. С какой же предвзятостью надо прочесть текст романа, чтобы найти в нем "яростный антисемитизм" на том только основании, что Лесков описывает "подлые проделки журналиста-ростовщика Кишенского, промышляющего в пореформенное время куплей-продажей закабаленных им живых душ" {История русской литературы. - Л.: Наука, 1982, - Т. 3. - С. 285.}. Тем более что Тихон Кишенский - один из второстепенных героев романа - действует на периферии его сюжета, а сопоставление Кишенского с гоголевским Чичиковым и вовсе лишено всякого смысла. У Лескова после разрыва с революционным движением Кишенский зарабатывает на жизнь совсем другим ремеслом: идет "в полицейскую службу", содержит кассу ссуд и "строчит в трех разных газетах трех противоположных направлений".

По всем этим причинам роман "На ножах" как бы выпадал из творческой биографии его автора, что, конечно, препятствовало осмыслению лесковского литературного наследия в целом. По сути дела, положение оставалось таким же, как в довоенные годы, когда Андреи Лесков, опасаясь, что инерционный подход к полемическим романам перечеркнет память и литературное значение отца, озабоченно писал Горькому: "...старые оценки "Некуда" и "На ножах" не дают критикам 1930-х годов видеть Лескова последних двадцати лет его работы!" {Цит. по: Горелов А. Книга сына об отце // Лесков А. Жизнь Николая Лескова. - М., 1984. - Т. 1. - С. 27.}.

Плотная завеса над романом была приподнята лишь в конце пятидесятых. Это было заслугой Б. М. Другова - автора талантливого, но в силу исторических условий ограниченного очерка о творчестве Лескова. Полностью еще не доверяя возможности нетенденциозной оценки романа, Другов однозначно связал его замысел с сотрудничеством писателя в "Русском вестнике". Опуская подробности взаимоотношений М. Н. Каткова и Лескова (общеизвестно, что они были вынужденные, из-за "нуждательства и безработицы") {После статей Д.Писарева по поводу романа "Некуда", "Сердитое бессилие" и "Прогулка по садам российской словесности" (Русское слово, 1864. э 6; 1865. э 2) Лесков был "отлучен" от демократической прессы.}, Другов писал:

"Роман "На ножах" (1870-1871) был в полном смысле слова произведением, выполненным по рецептам Каткова" {Другов Б. М. Н. С. Лесков: Очерк творчества. - М., 1957. - С. 46.}. В свете уничтожающих ленинских оценок Каткова и его изданий {См.: Ленин В. И. Еще один поход на демократию // Полн. собр. соч. - Т. 22. - С. 87.} это означало, что роман был отнесен Друговым к реакционно-охранительной беллетристике. Считалось, что она изображала "благородных предводителей дворянства, благодушных и довольных мужичков, недовольных извергов, негодяев и чудовищ-революционеров" {Там же.}. В своем сюжете роман "На ножах" полностью не отвечал этой формуле. Но сюжетные перипетии в данном случае никого и не интересовали. Чтобы еще более связать Лескова с идеей охранительства, Другов предваряет анализ "На ножах") клеветнической цитатой из воспоминаний писателя И. Ясинского, которые известны как источник недостоверный по изложению фактов и субъективный в их оценке. "Когда я первый раз вошел в литературный кружок Василия Степановича Курочкина, - пишет Ясинский, - в 1870 году, имя Лескова... было у всех на языке. О нем говорили с презрением и отвращением и даже уверяли, что он служит агентом в Третьем отделении" {Ясинский И. Роман моей жизни. - Л., 1926. - С. 194.}.

Попробуем обратиться к фактам, то есть к истории создания и печатания "На ножах". Момент его замысла никак не зафиксирован. По свидетельству сына и биографа писателя, Лесков никогда ни с кем не говорил об этом, по его признанию, "сокрушившем" его романе {См.: Лесков А. Жизнь Николая Лескова. - М.: Худож. лит., 1984. - Т. 1. - С. 258.}. Есть, однако, мнение, что замысел его не связан ни с общим антинигилистическим угаром, распространившимся в семидесятые годы в русском обществе, ни с личными антипатиями писателя.

37. Проблема сказа в творчестве Лескова («Левша», «Очарованный странник» и др.)

Создавая чудесный образ сказочного Левши, Лесков опирается на поэтические традиции народного творчества, в котором воспето немало образцов народной сметки, изобретательского гения. Свой сказ о Левше автор определил как «эпос работников. Это есть специальная легенда, выражающая гордость русских мастеров ружейного дела».

Образ самого Левши дан Лесковым в собирательном обобщающем смысле. Что под Левшой автор подразумевал русский народ, в этом он и сам признавался. В объяснении «О русском Левше» Лесков подтверждал высказанную в критике мысль, что в образе Левши надо видеть русский народ. «Я ж не стану оспаривать, что такая обобщающая мысль действительно не чужда моему вымыслу».¹

Лесковский Левша пламенный патриот, для которого выше всего интересы отечества. Даже умирая, Левша больше всего озабочен мыслью о Родине и о том, как передать царю секрет, чтобы ружья кирпичом не чистили, а то, «храни бог войны, они стрелять не годятся» (IV, 140). Эти национально-патриотические мотивы Левши перекликаются с аналогичными мотивами «Очарованного странника» и других произведений писателя. Но Лесков в силу своей идейной ограниченности возвеличивал отсталость Левши, выдавая ее за национальную самобытность: «Наша наука простая: по псалтырю да полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем» (IV, 131).

Несмотря на наличие некоторых элементов реакционной тенденциозности, сказ о Левше принадлежит несомненно к числу лучших произведений Лескова. Образы чудаковатых героев, артистических натур, талантливых мастеров своего дела, превративших свою профессию в высокое художество, встречаются и в других произведениях Лескова.

Отличительные свойства прозы Н.С. Лескова – сказочные мотивы, сплетение комического и трагического, неоднозначность авторских оценок персонажей – в полной мере появились в одном из самых известных произведений писатель "Левше". Заглавный герой, внешне ничем особенным не выделяющийся ("на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны"), является в то же время, по утверждению самого автора, самым искусным среди тульских оружейников. Однако Лесков не идеализирует героя, показывая, что при великолепном мастерстве он в науках не силен "и вместо четырех правил сложения из арифметики все берет по Псалтырю да по Полусоннику".

Левша – искусный мастеровой, один из тех, кто участвовал в подковывании блохи, олицетворяет талантливость русского народа. Но подкованная блоха перестает танцевать: у русских умельцев нет элементарных технических знаний, которые есть у любого английского мастера. Лесков не дает имени своему герою, подчеркивая тем самым собирательный смысл и значение его характера ("Там, где стоит "Левша", надо читать русский народ", – говорил Лесков). Левша, будучи в Англии, отвергает выгодные предложения англичан и возвращается в Россию. Он бескорыстен и неподкупен, но он "забит", чувствует собственную незначительность рядом с чиновниками и вельможами. Левша привык к постоянным угрозам и побоям.

Одной из основных тем в рассказе является тема творческой одаренности русского человека, что уже не раз было изображено в творчестве Лескова (рассказы "Тупейный художник", "Запечатленный ангел"). Талант, по Лескову, не может существовать самостоятельно, он обязательно должен основываться на нравственной, духовной силе человека. Левша, неказистый мужичок, не боится идти к государю, так как уверен в своей правоте, в качестве своей работы.

Образ Левши стоит в ряду других образов праведников, созданных Лесковым. Он пожертвовать собой ради Отечества, во имя Дела. Он едет в Англию без документов, голодный (ему в дороге "на каждой станции пояса на один значок еще перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались"), чтобы показать иностранцам русскую смекалку и умение, и вызывает уважение англичан своим нежеланием остаться в их стране. Левша обладает целым рядом качеств, присущих галерее праведников Лескова: он истинный патриот, патриот в душе, одарен от рождения, ему присуща высокая нравственность и религиозность. Он прошел через множество испытаний, но даже в смертный час он помнит о том, что должен сообщить военный секрет англичан, незнание которого отрицательно отражается на боеспособности русской армии.

В невнимании власти к судьбе национальных талантов, в дремучести и необразованности самого русского народа составляют, по Лескову, причину отсталости России. Интересно сравнить беседу Николая с Левшой, до которого император снисходит, и встреча героя с англичанами, которые уважают в нем мастера, разговаривают на равных. Когда Левша возвращается на родину, он заболевает и умирает, никому не нужный. Брошенный на пол в "простонародной" больнице, он олицетворяет собой негуманность, недальновидность и неблагодарность царской власти – причину неустроенности России, как считает автор.

Из всего рассказа становится очевидным, что Лесков сочувствует Левше, жалеет его; авторские комментарии наполнены горечью. В образе Левши отразились поиски Лесковым положительного героя, и, думается, этот образ наиболее близок к этой цели.

38. Специфика «русской новеллы» Лескова. Типы праведников («Человек на часах» и др.)

В рассказах "Человек на часах" (1887), "Простое средство" (опубликованы 1917), "Административная грация" (опубликован 1934) и многих др. Лесков раскрывает произвол государственного аппарата самодержавия, единение реакционных сил в борьбе с инакомыслящими. Праведники Лескова не сочувствователи, а борцы, отдающие себя людям; они - из самой гущи народной. М. Горький писал по этому поводу: "После злого романа "На ножах" литературное творчество Лескова сразу становится яркой живописью или, скорее, иконописью, - он начинает создавать для России иконостас ее святых и праведников. Он как бы поставил себе целью ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством... В душе этого человека странно соединялись уверенность и сомнение, идеализм и скептицизм"Все эти «праведники», маленькие простые герои, совершают добрые дела — от помощи отдельному человеку до легендарного подвига несмертельного Голована. Все они руководствуются присущим им чувством человеколюбия. К «праведникам» близки герои и других рассказов, не входящих в эту серию. Таков офицер, подавший в отставку из-за нежелания мстить оскорбившему его пьяному казаку («Фигура», 1889); швейцар Павлин, который идет на фиктивную смерть, чтобы освободить свою жену, полюбившую другого, и продолжает о ней заботиться, когда «новое счастье» миновало («Павлин», 1874) и др.

Любовно изображенные Лесковым «праведники» отвечали мыслям автора о роли и значении внутреннего нравственного начала, о силе морального примера как средства борьбы с общественным злом. Взор писателя был постоянно направлен на внутренний мир своих героев, которых он постоянно делил на плохих и хороших в зависимости от их нравственных качеств. «Хорошая натура, — говорил Лесков, — всегда останется хорошею, во всякой связи и при всяком учении» (XXV, 46).

В изображении «праведников» нашла отражение ошибочная тенденция Лескова, согласно которой побороть социальное зло можно лишь путем добрых дел, моральной победой маленьких скромных людей, а не коренным переустройством социально-политического строя. Но лесковские «праведники», утверждая нравственную красоту, бескорыстное самоотверженное служение людям, в своеобразной форме отвергали эгоистическую мораль буржуазного общества, которую страстно и остро ненавидел Лесков.

Своим «праведникам» писатель придавал нередко черты известной оригинальности, чудачества, обособленности. По поводу одного из своих ранних героев Лесков говорил: «Доримедонт Васильевич Рогожин, получивший прозвание Донкихота, был чудак, каких и в тогдашнее время было мало на свете, а в наш стереотипный век ни одного и не отыщется» (XVII, 79).