Данте Алигери и его учение о всемирной монархии

Мировоззрение Данте детально изучено и истолковано в бесчисленных научных
трудах, его роль в мировой культуре представляется достаточно отчетливо, но
когда мы читаем обстоятельную многотомную историю литературы, то узнаем из
нескольких абзацев, что у Данте была своя философия, отразившая те или иные
тенденции средневековья, когда же обращаемся к истории философии, то узнаем, что
Данте велик как поэт, выразивший идеи философии на языке литературы.
Данте-философ легко может быть скрыт в тени своего литературного величия или же
сведен к идеям и источникам предшествующих времен. Роль иллюстратора
средневековой философии не совсем вяжется с тем влиянием, которое Данте оказал
на умы мыслителей последующих столетий, в том числе и в области своих
социально-политических взглядов, систематически изложенных им в его трактате
"Монархия”.
Следы замысла "Монархии” комментаторы находят в 1307–1308 гг., а закончен был
труд около 1313 г. В своем сочинении Данте ставит вопрос, который для
современников был далеко не теоретической задачей: что необходимо для обретения
социального мира и благоденствия? Недостаток этих божьих даров особенно остро
чувствовала измученная междоусобицами Италия. Данте стремится доказать три
главных положения: для земного счастья человечества необходима [c.5] империя;
власть императора дается ему непосредственно богом; римский народ по праву взял
на себя роль имперской власти. Как ни далеки на первый взгляд эти положения от
наших политических реалий, в них мы сможем, пожалуй, увидеть сквозь оболочку
средневековой лексики общечеловеческие, а значит, и сегодняшние проблемы.
Данте полагает, что происхождение государства было обусловлено грехопадением
Адама. Человечество оказалось во власти чувственных страстей, из которых самая
опасная – алчность, и потому должно было создать общественное устройство,
оберегающее людей от самих себя, от их разрушительной корысти. Однако это общее
место средневекового мировоззрения у Данте существенно корректируется. Человек
даже в своей не испорченной грехом природе есть политическое, общественное
существо, которое всегда стремится к общению и совместной жизни. Так же как
Аристотель и Фома Аквинский, Данте считает образование государства естественным
процессом. Государство, следовательно, не несет на себе печати древнего
проклятия и может быть формой счастливой жизни. Грех Адама дает себя знать в
том, что алчность людей заражает и само государство, теряющее от этого функции
справедливости и вступающее в корыстную борьбу с другими государствами и со
своими гражданами. Поэтому, полагает мыслитель, нужна третья сила, которая
объединила бы превратившиеся в тезис и антитезис (если перевести Данте на
гегелевский язык) общество и государство. Самого различения государства и
общества у Данте еще нет, но оно намечается в этой диалектике. Что же может
претендовать на роль примиряющей третьей силы? По Данте – только монархия. Мы
допустили бы большую ошибку, если [c.6] бы при чтении Данте отождествили наши
представления о монархии с понятиями трактата. В нем речь идет об идеальном
образе правителя, имеющем мало общего с абсолютным монархом национального
государства XVII-XVIII вв. Безграничная власть дантовского императора основана
на праве, морали, божественной санкции, на природе мирового устройства. По сути
она ограничена сильнее, чем какая бы то ни было другая власть. Император стоит
выше страстей, у него нет частной заинтересованности, ему принадлежит все и,
значит, ничего в отдельности, к чему он мог бы питать пристрастие. С некоторыми
оговорками можно сравнивать этот образ с аристотелевским монархом, с
платоновскими философами и стражами, с подеста (правителем итальянской коммуны),
но не с монархом Нового времени. Данте утверждает, что империя как правовое
установление предшествует тому, кто осуществляет власть, т.е. императору,
который в силу этого не может делить империю на части, ограничивать свою власть
и передавать ее по наследству. Константин – первый христианский император –
совершил, таким образом, неправовое деяние, когда подарил церкви власть над
большой областью в Италии. Данте полагал, что эта ошибка Константина
(подложность "дара” еще не известна Данте) сыграла свою роковую роль в
проникновении мирских интересов в церковную жизнь. Данте подчеркивает
зависимость императора от идеальных принципов, утверждая, что "не граждане
существуют ради консулов и не народ ради царя, а наоборот, консулы ради граждан
и царь ради народа” (стр. 44). Как высший судья и законодатель император обязан
вмешиваться в те споры, которые нельзя разрешить из-за равенства прав спорящих
(таковы споры между суверенными государствами), и его [c.7] дело – забота обо
всех и о государстве в целом. Если же законы и власть употребляются не для общей
пользы, то они теряют свой правовой характер, ибо извращается сама природа
закона (стр. 66). Не только справедливость и порядок, но и свобода есть предмет
заботы императора. Свобода – "величайший дар, заложенный Богом в человеческую
природу, ибо посредством него мы здесь обретаем блаженство как люди и
посредством него же мы там обретаем блаженство как боги” (стр. 42). Данте делает
отсюда вывод, что живущий под властью монарха наиболее свободен– Ведь свобода –
это существование людей ради самих себя, а не для чего-то другого; но это
состояние может обеспечить лишь монарх, у которого нет других интересов, кроме
выполнения долга. Только он может защитить людей от извращенных государственных
систем, которые подчиняют себе народ. С точки зрения Данте, не только
демократия, олигархия и тирания, но и монархия, если она не есть всемирная
империя, является узурпацией власти. Данте прекрасно знал, что такое неправая
политическая власть. Флорентийская республика показала ему все негативные
возможности демократии. Перед глазами были и другие примеры: тирания, олигархия
и прочие формы больной государственности. Здоровая форма власти для Данте – это
совпадение всеобщего и индивидуального в лице императора. Примечательная деталь:
рядом с монархом, по замыслу Данте должен находиться философ (кн. 3, XVI. Ср.
"Пир”, IV, 4). Поскольку перед человечеством стоят две цели – блаженство
небесное и блаженство земное, и руководство людьми должно осуществляться
двоякое: верховный первосвященник, сообразуясь с откровением, ведет людей к
небесному блаженству, а император ведет их к земной цели. С чем же [c.8] должен
сообразовываться монарх? Видимо, с тем уровнем мудрости, который соответствует
земной природе, – с философией. Вот почему духовной опорой монарха должен быть
философ; ведь иначе слишком велика была бы опасность произвола и тирании.
Чувство долга заставляло Данте-философа стремится к участию в политических
делах, давать советы Генриху VII, ввязываться в дипломатию, но действительность
не могла ему предложить монарха, достойного своего великого советчика.
Итак, главные задачи монарха – защита свободы, налаживание отношений между
политическими элементами империи и установление мира. Только мир может дать
человечеству то состояние, которое в Писании названо "полнотой времен”, т.е.
благополучие и гармонию. Только в мирном обществе могут найти себе место
справедливость, законность и правда – три социальные добродетели, которые Данте
ценил превыше всего. Но мир возможен тогда, когда человек предельно точно
воспроизводит образец, заданный самим богом-мироправителем, а для этого нужно,
чтобы он отказался от своекорыстия, опираясь на универсальное начало в самом
себе. Монархия, по Данте, – идеальный строй для такого преодоления ложной
индивидуальности, поскольку в ней человек подчинен только одному началу и это
начало реализует, не поступаясь свободой, всеобщий идеал (см. кн. 1, VIII-IX).
Данте – истинный певец мира, а его "Монархия”, пожалуй, первый трактат о
всеобщем мире, который узнала политическая мысль Европы. Интересно, что
кантовский трактат о мире возлагает надежды на тот принцип, который Данте
рассматривает как главное препятствие на пути к мир, – на корысть. По Канту,
люди поймут, что мир выгоден, и (если успеют) [c.9] наладят мирное
существование. Для Данте же безликая алчность вносит раздор, и только личность
императора может противопоставить единство воли разлагающей силе корыстолюбия.
Разница в поисках пути спасения в этих трактатах о мире ясно показывает контраст
между двумя типами культуры.
Учение о мире и государстве Данте обосновывает также чисто философскими
аргументами. В начале "Монархии” (кн. 1, III-IV), используя терминологию
Аверроэса, он говорит, что человечеству присущ некий "возможный интеллект”
(intellectus possibilis), который составляет его специфическое отличие как от
животных, так и от ангелов. Животные вообще не причастны мышлению, ангелы
обладают актуальной полнотой мышления и вечным бытием. Человеку свойственно
фрагментарное и потенциальное мышление, т.е. человечество при определенных
условиях может в разной степени воспроизводить то вечное и полное мышление,
которое реализовано в мире идеальных сущностей. В отличие от Аверроэса Данте
считает, что человечество – это не единая вечная душа с единым интеллектом, а
множество индивидуальных бессмертных душ, т.е. придерживается вполне
ортодоксальных христианских взглядов. Но у Аверроэса он заимствует идею
потенциального интеллекта для того, чтобы дать картину становления (в истории) и
дифференциации (в уровнях) человеческого духа. Вывод, который отсюда следует,
принципиально важен для Данте: чтобы быть верным своей природе, человечество
должно постоянно превращать потенциальный интеллект в актуальный, бесконечно
приближаясь к высшему образцу, а для этого самое главное условие – мир на земле,
поскольку без него невозможно ни индивидуальное развитие мышления, ни общение
мыслящих [c.10] индивидуумов. Мир и справедливость для Данте не только
социальные категории. Это еще и природные, и сверхприродные (теологические)
понятия. Мир создан как воплощение благого замысла, предусмотрительность природы
не уступает предусмотрительности человека, и потому природные процессы и
исторические события как бы соответствуют друг другу в своем внутреннем порядке–
"...Порядок, установленный природой, необходимо сохранять правом” (стр. 74),
иначе человеческое общество выпадет из мирового строя. С другой стороны,
социальные законы имеют силу и непреложность природных. Об этом Данте
выразительно говорит в 6-м письме, обращенном к флорентийцам: "...общественные
законы перестают действовать лишь в том случае, если останавливается время”;
"всеобщая власть, пусть даже ею долго пренебрегали, никогда не умрет и никогда,
как бы она ни была слаба, не будет побеждена... этого не хотят ни Бог, ни
природа...” (Данте А. Малые произведения. М., 1968. С. 371). Космичность права и
справедливости еще более ярко будет обрисована в строках "Комедии”.
Прославляя мир во всем мире, Данте исходит из предпосылки существования
универсального субъекта, стремящегося быть в искомом состоянии, – человечества–
Современному читателю покажется, что эта предпосылка слишком естественна, чтобы
обращать на нее внимание. Но такой искушенный знаток средневековья, как Э.
Жильсон, усмотрел здесь нечто необычное. Он заметил, что Данте, может быть,
первый, кто заговорил о человечестве вообще (См.: Gilson E. Dante and
Philosophy. Gloucester, 1968, С.165-166). При этом Данте использовал привычную
для христианина модель [c.11] всемирной общины верующих – церкви. Пожалуй,
Жильсон прав, и, когда мы обнаруживаем внешне сходные высказывания у
средневековых авторов, мы можем убедиться, что речь идет или о "крещеном мире”,
или о конкретном народе. Данте же говорит именно о человечестве в целом, историю
которого можно описывать в терминах социальных и правовых. Эта история не может
быть растворена в священной христианской истории, хотя, как явствует из
"Комедии”, она включена в историю спасения как необходимая часть. Появление
таких новых социальных понятий, как "всемирное правовое государство” и
"человечество”, говорит о новом этапе развития политического сознания. Поспешно
усматривать здесь ростки Нового времени было бы не совсем справедливо: эти
понятия отнюдь не были основой социальной философии XV–XVIII вв. (Лишь историзм
XVIII в. приходит к подобным построениям, но на другой основе.) Скорее перед
нами итог одного из течений собственно средневекового утопического мышления, так
и не получивший развития в рамках своей эпохи. Есть новый оттенок и в дантовском
понятии человека. "...Из всех существ один лишь человек занимает промежуточное
положение между тленным и нетленным; вот почему философы правильно уподобляют
его горизонту, который есть середина между двумя полусферами” (стр. 134-135).
Сама по себе мысль не нова (хотя не удалось установить, кому принадлежит
метафора горизонта). Человек причастен и той и другой природе, он один
предопределен к двум целям – земной и небесной. Но Данте делает акцент на
относительной независимости земного предназначения человека и его важности для
осуществления божьих замыслов. Догматическую основу для таких размышлений ему
давало [c.12] учение о двоякой природе Христа, но Данте идет так далеко, как
только позволяет ему вера. Человек у него и в самом деле "горизонт”, а не точка
на линии вертикального восхождения. Он должен и преобразить свою природу, и
развернуть ее сущность так, чтобы исполнился замысел творения, нарушенный
грехопадением. Между этими двумя задачами не могло не возникнуть определенное
противоречие, которое Данте попытается сгладить в "Комедии”. Здесь в отличие от
проблемы "человечества” мы уже можем увидеть очертания Нового времени.
Исследователи установили, что учение о тысячелетнем царстве Христа на земле,
обещавшее преображение природы, было не только знаменем полуеретических движений
XIII-XIV вв., но и в какой-то мере обоснованием практической роли науки в XVII
в.
Самое главное следствие из этих дантовских рассуждений заключалось, конечно, в
идее радикального разделения функций папы и императора. Данте занимает в старом
споре о "двух мечах” беспрецедентную позицию– Он не соглашается с теми, кто
толковал евангельский текст (Лук. 22, 36-39) как указание на то, что Петр
(церковь) обладает двумя мечами (светской и духовной властью), из которых меч
светский он вручает императору как вассалу. Данте объясняет этот текст с
неожиданной трезвостью и приземленностью (см.: кн. 3, IX), свою же аргументацию
строит на вышеприведенной концепции двух конечных целей человечества.
Соответственно два независимых вождя должны направлять людей к этим целям: папа
и император. Все попытки взять обе функции в одни руки чреваты, подчеркивает
Данте, и нарушением божьей воли, и извращением как религиозной, так и
политической жизни общества. Данте, таким [c.13] образом, выступил против
господствовавшей в его время концепции теократии, которая обосновывалась,
например, таким крупным теоретиком, как Фома Аквинский. Фома призывал
императоров подчиняться папе, как самому Христу. Данте же настаивает на том, что
император непосредственно предстоит перед богом, получает от него санкции на
власть и несет полноту ответственности. Папа, с его точки зрения, наместник не
Христа, а Петра. И хотя монарх должен оказывать ему уважение, подобное уважению
бога-сына к богу-отцу, они суть равноправные выразители божьей воли.
Особую роль в прояснении статуса всемирного монарха играет у Данте его учение о
Риме. Идея Священной Римской империи как наследницы величия Древнего Рима так
или иначе проявлялась в большинстве социальных проектов средневековья, тем
более, что формально она продолжала существовать и после своего фактического
распада. Это было призрачное бытие, если говорить о политической реальности, но
вполне ощутимое, если говорить о самосознании средневековой культуры. Античный
миф о призвании Рима править миром возродился в зрелом средневековье, когда Рим
стал религиозным центром западного христианства, и оброс мистическими
толкованиями смысла римской власти. Данте воспевает миссию Рима, связывающего
земное и небесное царства, ставшего как бы социальной материей боговоплощения,
поскольку на Палестину распространялась тогда его юрисдикция. Он замечает, что в
то время, когда родился Христос, в империи царили мир и благоденствие (что
указывало на идеальную цель государства), и обращает внимание на одновременность
зарождения "Марииного корня”, т.е. рода девы Марии, и основания Рима. В Средние
века [c.14] любили играть буквами не менее, чем числами, и анаграммы часто
встречаются в символических сплетениях "Комедии”. То, что Roma, прочтенное
справа налево дает Аmor, и то, что Maria и Roma созвучны, также могло питать
мистическое воображение. Данте видит в Риме освященную плоть государства,
которое начинало свой путь завоеванием, но закончить должно утверждением
всемирной власти любви. Нет сомнения, что всемирное государство с центром в Риме
Данте представлял себе не как господство италийской нации, хотя он и гордился
остатками сохранившейся преемственности. Как избранничество Израиля было
переосмыслено христианством как союз бога с духовным "Израилем”, с верующими,
так и миссию Рима Данте пытается переосмыслить как идеальную власть
справедливости. Такая идеализация была возможна, поскольку политическая
структура всемирной империи виделась ему как равноправный союз независимых
городов и царств, во внутренние дела которых император не вмешивается, оставаясь
верховным стражем законности. Латинская патристика знает диаметрально
противоположную концепцию Рима, принадлежащую крупнейшему мыслителю
христианского Запада Августину. Для него Рим – воплощенная государственность, а
государство – большая шайка разбойников, по сути не отличающихся от малых шаек.
Власть свою Рим получил насилием и обречен на гибель вместе с языческим миром
как его предельное воплощение. Однако уже ученик Августина – христианский
историк Орозий начинает строить новый вариант мифа о Риме, и Данте, многое
почерпнувший в его трудах, примыкает к антиавгустиновской традиции. Он не жалеет
сил на наивные силлогизмы, которыми, следуя схоластическому обыкновению,
доказывает [c.15] легитимность имперской власти. Но наибольшее впечатление
производят не эти искусственные построения, а видение какой-то исторической
реальности, которое не вмещается в дантовские формулы и, может быть,
затуманивается тем, что доказывается слишком многое: и моральное совершенство
римлян, и политическое право, и высшее благоволение. Довольно важные аргументы –
моральный и правовой – Данте ярко очертил этическую волю римлянина, которая
ставит его действия над выгодой и страстями, и тем самым определил характер
власти Рима как власть идеала, а не силы. Он настойчиво убеждает нас в том, что
римляне преследовали правовую цель правовыми средствами, что они "пренебрегали
собственными выгодами для того, чтобы послужить общему благоденствию рода
человеческого” (стр. 66–67), что "империя Римская рождается из источника
благочестия” (там же), и, следовательно, власть ее – власть права. Но и тот и
другой аргумент без труда можно опровергнуть фактами реальной и такой же далекой
от моральных идеалов истории Рима, как всякая другая политическая история. Что
же остается? Остается идеализированная модель, которая в чем-то ближе к жизни,
чем "грубая действительность”.
Данте по-новому взглянул на саму проблему власти. Он увидел опасное противоречие
в стремлениях теократов подчинить духовному авторитету политическую власть. С
другой стороны, он вовсе не хотел, чтобы папство зависело от императорской
власти, как то приписывали ему оппоненты. Дурные последствия второго достаточно
очевидны, в первом же устремлении Данте находит извращение сущности власти. Дух
правит не так, как сила или воля. Если мы сделаем его политической силой, он или
сам превратится в инструмент земной политики, или уничтожит [c.16] субъект
свободной воли в управляемой им светской общине. Данте не только отстаивает
автономию светской власти, но и бережет чистоту духовного авторитета церкви.
Ведь бог строит свои отношения с верующими не на силе закона, а на хрупкой
основе веры, даруя людям свободу. Четкое различение духовной и политической
власти позволит, как считает Данте, уберечься от злоупотреблений. Духовный
авторитет открывает содержательный мир истины и путь к спасению, но он не должен
воплощать эти идеалы, прибегая к политической власти. Власть политика дает
юридические формы действий и силу для их защиты, но не может предписывать выбор
моральных ценностей. Если сформулировать проблематику "Монархии” таким образом,
то мы увидим, что она не так уж далека от современных коллизий: бездуховная
свобода или идейное рабство – между этими крайностями мечется история XX в.
Данте, возможно предчувствуя такой тупик, заранее предсказывая кризис
тоталитаризма и либерализма, строго разделяет власть "двух мечей”.
XIII век – время утопических мечтаний, и Данте можно рассматривать в этом
контексте. Но довольно быстро исчез сам предмет спора, который Данте ведет с
оппонентами: ни папа, ни мифический император на заре Нового времени уже не
играли политической роли. Утопия Данте приобрела более широкое значение и
выявила свою уникальность. Она резко отличается от теократических учений
Августина и Фомы Аквинского; она противостоит теориям французских юристов,
боровшихся за принцип национальной самостоятельности государства и не
признававших мировой империи; она, наконец, в отличие от чисто политических
концепций разделения светской и духовной власти Оккама и [c.17] Марсилия
Падуанского, содержит положительный религиозный и моральный идеал, образ
мирового монарха. Церковь отнеслась к "Монархии” намного суровее, чем к
"Божественной Комедии”: а 1329 г. она была осуждена, а в 1554 г. – внесена в
индекс запрещенных книг. Недостаточно ортодоксальная для церкви и недостаточно
новаторская для юристов французского короля, эта теория была вытеснена на
обочину культурного процесса. Может быть, только сейчас можно увидеть, что она
принадлежит не только маленькому отрезку "своего времени”. Вряд ли при этом нас
должно смущать то, что речь в трактате идет о монархе. Дантовский образ монарха
не похож на реальных сюзеренов средневековья. Еще меньше он похоже на монарха из
трактата Макиавелли – тирана, полностью слившегося с миром бездушной причинности
(дистанция между этими монархами не меньше, чем между дантовскими образами
Люцифера и Троицы). Возможно, какие-то подсказки а интерпретации идеала
"Монархии” могут дать мотивы политических работ таких русских мыслителей, как
Ф.И. Тютчев, Вл. Соловьев, И.А. Ильин, чьи поиски не были прямо связаны с
"монархизмом” в обычном смысле слова, но скорее воскрешали дух политической
фантазии Данте. Во всяком случае, парадоксальная живучесть построений "Монархии”
говорит о том, что этот трактат не только обозначил некий момент равновесия
между социальным мышлением средневековья и Возрождения, но и закрепил духовный
опыт, понадобившийся через 600 лет.

28. Особенности формирования политико-правовых учений в Византии