ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Джамму я возвратился в радостном расположении духа, с почти полностью восстановившимся психи­ческим и физическим здоровьем. Страх перед сверхъестественным и враждебное отношение к религии, проснувшиеся во мне в первые месяцы, отчасти исчезли. Я не мог найти объяснение своего отвра­щения к глубоко коренящемуся в моем сердце чувству и даже в худшие свои дни удивлялся этой перемене. Это нельзя было объяс­нить лишь тем, что из-за желания обрести религиозный опыт я ока­зался в столь тяжелом положении. Нет, в глубине моего существа произошла необъяснимая перемена.

Будучи прежде религиозным и богобоязненным человеком, я вдруг потерял всякую любовь и почтение к божественному и свято­му, утратил интерес к священному и сокровенному. Всякая мысль о сверхъестественном вызывала во мне отвращение, и я не позволял себе задумываться об этом ни на секунду. Из набожного человека я превратился в богоборца и испытывал откровенную враждебность ко всем тем, кто шел поклоняться Богу. Во мне произошла разите­льная перемена — я превратился в воинствующего атеиста, ярост­ного еретика, врага всего, что связано с религией и духовностью.

На ранних стадиях, когда за мной по пятам гнались смерть, с одной стороны, и безумие, с другой, у меня не было времени и сил задуматься об этом внезапном исчезновении мощного импульса, до­минирующего над моими мыслями с ранней юности. По мере того как мой ум прояснялся, я все больше и больше дивился этой неожи­данной перемене. Когда мое здоровье стало приходить в норму и любовь к родным и близким вновь проснулась в моей душе, я стал испытывать дискомфорт из-за отсутствия даже намека на религи­озное чувство и особенно от мысли, что это совпало с пробуждением Кундалини, почитавшейся как неиссякаемый источник божествен ной любви и духовности. Возможно, какая-то иная, темная сила овладела мной?

В такие минуты я вспоминал слова брамина-садху, с которым советовался зимой. Он сказал тогда, медленно и отчетливо произно­ся каждое слово, чтобы оно оставило глубокий след в моем возбуж­денном сознании, что симптомы, о которых я говорил, не могут быть отнесены к пробуждению Кундалини, которая являет собой океан блаженства и потому ни в коем случае не может быть связана с бо­лью и страданием. Поэтому я скорее всего одержим каким-то злым элементарным духом. Эти слова, сказанные человеку, отчаянно бо­рющемуся с безумием, привели меня в ужас и часто приходили мне на ум впоследствии, когда я терял веру в свои силы. Даже когда мое психическое состояние восстановилось, но перемены, произошед­шие со мной, были явно заметны, эта мысль продолжала преследо­вать меня.

Вскоре после возвращения в Джамму я ощутил слабые призна­ки жизни со стороны, казалось бы, угасшего импульса. Обычно это отмечалось в ранние утренние часы, сразу же после пробуждения, словно восстановившаяся ясность ума открывала возможность на какое-то время проявиться почти забытому чувству. В такие мо­менты мне на ум приходили истории из жизней некоторых мисти­ков, чьи вдохновенные песни находили живой отклик в моей душе. Я почти полностью забыл их из-за событий последних месяцев, а когда случайно вспоминал, воспоминания эти не вызывали во мне никаких теплых чувств. Обычно я пытался не думать о них. Но сей­час воспоминания обрели прежнюю силу и ясность. Однако сладость этих минут была приправлена горечью, так как они и словом не об­молвились о тех страшных испытаниях, сквозь которые также дол­жны были пройти, ничего не упомянули о камнях и ямах, встречаю­щихся на пути любого, кто направляется к этой открытой для всех цели. Но если они действительно пережили все то или хотя бы долю того, что пережил я, и при этом сохранили силы писать вдохновен­ные гимны, посвященные своему опыту, они заслуживают величай­шего уважения.

Через несколько недель после возвращения в Джамму я стал замечать, что мои религиозные идеи и чувства возрождаются, а воспоминания возвращаются. Я вновь почувствовал тягу к обрете­нию религиозного опыта и всепоглощающий интерес ко всему сверхъестественному и мистическому. Я вновь мог подолгу сидеть в одиночестве, раздумывая над неразрешимой загадкой бытия и своей собственной жизни или слушать религиозные песнопения и жадно внимать строкам мистической поэзии, не проявляя при этом ни малейших признаков усталости и не ощущая предвестников приступов страха. Когда это происходило, я чувствовал, как тяже­лая туча отчаяния, столь долго висевшая надо мной и отравлявшая мое существование, тает, и испытывал горячую благодарность той таинственной силе, которая совершала работу во мне. Лишь сейчас я вновь стал узнавать в себе того человека, который некогда сидел, скрестив ноги на полу, пытающегося постичь сверхчувственное, не подозревая даже, что тело обычного современного человека наско­лько ослаблено издержками цивилизации и не может выдержать величие и мощь видений, прежде открывавшихся тем, кто годами готовил себя к этому.

До моего сознания начало медленно доходить, что муки, кото­рые я претерпел сначала, были следствием того, что высвобожден­ная энергия стала проходить не по тому каналу и устремилась вме­сто Сушумны в Пингалу. Обжигающий вихрь, пронесшийся сквозь клетки и нервы моего организма, неминуемо повлек бы за собой смерть, если бы не чудесное вмешательство, спасшее меня в по­следнюю минуту. Последующими своими страданиями я был обя­зан: во-первых, удару, нанесенному моей нервной системе; во-вто­рых, тому, что совершенно не был посвящен в тайну и, в-третьих, тому, что, хотя мышечной силой я и превосходил среднего человека, мое тело не было достаточно подготовлено для того, чтобы безболез­ненно выдержать прохождение через него огромного потока жиз­ненной энергии. Я многое пережил, чтобы осознать, что эта энергия, высвободившись, уже ничем не может быть остановлена, вознося сознание человека, являющегося всего лишь ее инструментом, на высший уровень. Мне казалось, что пробуждение Кундалини по­рождает в человеческом организме исключительно большую нер­вную силу благодаря тому, что постоянно сублимирует его семя.

Так я размышлял тогда, хотя не был уверен в верности своих предположений. Такие переживания редко выпадают на долю чело­века, но как мог я знать, что не стал жертвой какого-то патологиче­ского состояния? Как мог я знать, что не страдал продолжительны­ми галлюцинациями, вызванными моими мистическими поисками?

Если бы в то время я мог бы где-нибудь найти рассказ о пережива­нии, хотя бы отдаленно напоминавшем мое собственное, или рядом со мной оказался бы учитель, способный помочь мне, моя жизнь могла бы пойти иным путем и я был бы избавлен от нового периода агонии, подобного тому, через который только что прошел.

Поскольку во мне не проявился никакой новый талант или не­обычайная способность, я продолжал сомневаться в истинной при­роде того аномального состояния, жертвой которого я стал. Потоки лучистой энергии, постоянно циркулировавшие в моем теле, имели мало общего с видениями, которые описывали йоги и мистики. Кро­ме венца света, постоянно ощущаемого над головой, и расширенно­сти сознания, я не чувствовал и не видел ничего необычного и во всех практических аспектах жизни оставался прежним человеком. Единственное отличие состояло в том, что сейчас я видел мир, отра­женный в большем ментальном зеркале. Мне очень трудно объяс­нить, какие изменения произошли в моем познавательном аппарате. Единственное, что я могу сказать, так это то, что сейчас в моем моз­гу формировалась большая, чем прежде, картина мира, но не уве­личенная, словно под микроскопом, а воспринимаемая расширенной поверхностью сознания. Иными словами, степень осознания собст­венного «я» стала значительно большей.

Эту перемену я заметил еще на ранних этапах моего аномаль­ного состояния. В то время я не смог серьезно задуматься над ней и решил, что она вызвана светящимся туманом, вливающимся в мой мозг. Как я уже говорил, светящийся туман постоянно менялся в размерах, вызывая то расширение, то сужение сознания. Эти стре­мительные перемены, происходящие с зеркалом моего восприятия, неизменно сопровождались приступами ужаса и были доминирую­щей чертой этого странного переживания. Со временем расширение сознания становилось все более заметным, а сужение происходило все реже, так что даже в моменты самого суженного восприятия мое сознание оставалось более широким, чем раньше. Эти перемены бы­ли столь внезапными, что их невозможно было не заметить. Если бы переход от одного состояния сознания к другому совершался посте­пенно, не сопровождаясь прохождением потоков энергии вдоль по­звоночника и другими необычными ощущениями, делающими это явление столь особенным и странным, я, возможно, его даже не за­метил бы, как один человек не замечает происходящих день за днем перемен в облике другого, перемен, которые явственно броса­ются в глаза после продолжительной разлуки.

Изменения в состоянии сознания являются главной чертой, на которую я хочу обратить внимание читателя, так как они имели очень важные отдаленные последствия, однако необходимо расска­зать и еще об одной перемене, которую я долгое время считал всего лишь обманом чувств. Экзальтированное состояние расширившего­ся сознания, сопровождающееся ощущением счастья, которое я ис­пытал при пробуждении змеиного огня, носило чисто субъективный характер и не поддавалось ни исследованию, ни точному описанию. Единица сознания, в которой доминировало «эго» и к которой я при­вык с детства, внезапно расширилась до сияющего круга сознания, который все рос и рос, пока не достиг своего максимального разме­ра, где мое прежнее «я», утратив границы, оказалось в центре сия­ющей сферы сознания огромных размеров. Иными словами, из кро­шечного свечения мое осознание разрослось в лучистое озеро света, в котором тонуло мое «я», полностью постигая при этом блаженную мощь сознания — близкого и, в то же время, далекого. Точнее, на­ряду с расширенным полем осознания существовало и сознание «эго» — отдельно друг от друга, и в то же время составляя одно це­лое.

Это замечательное явление, оставившее неизгладимый след в моей памяти, не повторялось долгое время. То, что мне пришлось испытать на протяжении последующих недель и месяцев ни в ма­лейшей степени не походило на первоначальное переживание, за исключением того, что я продолжал осознавать, что в зоне моего со­знания произошло расширение, чередующееся с временными суже­ниями.

Ко времени возвращения в Джамму я восстановил душевное равновесие и стал тем же человеком, каким был всегда, со всеми особенностями своего характера. Однако перемены в моих когни­тивных способностях остались не менее заметными, чем прежде, и напоминали о себе каждый раз, когда я рассматривал внешний объ­ект или созерцал внутренний ментальный образ. С течением време­ни светящийся ореол в моей голове расширялся все больше и боль­ше в соответствии с изменениями в сознании. Я знал, что сейчас воспринимаю вселенную посредством гораздо большей ментальной поверхности, чем когда-либо прежде. Зона моего периферического сознания, несомненно, увеличилась — я не мог ошибаться в том, что постоянно видел перед собой в течение всего периода бодрствова­ния.

Явление было столь странным и неординарным, что я счел бес­полезным искать описание чего-либо подобного, даже если эта нео­бычная трансформация произошла благодаря активизации Кундалини, а не была вызвана уникальной болезнью, поразившей только меня. Осознавая, насколько бесполезно открывать правду о то, что со мной произошло, другим, я хранил тайну даже от самых близких людей. Поскольку мое физическое и психическое состояние не до­ставляло мне никаких беспокойств, со временем я перестал трево­житься по этому поводу.

Как я уже упоминал в первых главах, на начальных этапах это­го переживания я воспринимал мир своим умственным взором, словно сквозь туман, или, точнее, мне казалось, что все предметы отделены от меня пеленой мелкой пыли. Это не был оптический де­фект (мое зрение было таким же острым, как и прежде), и туман, казалось, окутывал не орган чувствования, а орган постижения. Слой пыли лежал на самом зеркале сознания, отражающем мир. Казалось, объекты воспринимались через слой беловатой пыли, словно были присыпаны мелким меловым порошком, не изменяв­шим ни их контуры, ни присущий им цвет. Пелена висела между мной и небом, листвой деревьев, зеленой травой, мостовой, лицами людей, придавая всей картине какой-то белесый, меловый оттенок. Казалось, центр сознания, интерпретирующий чувственные впечат­ления, находился в белой среде и требовал чистки и настройки, что­бы восстановить полную прозрачность.

Как и в случае с увеличением визуального восприятия, я не мог найти удовлетворительного объяснения этой белесоватости воспри­нимаемых мной объектов. Ни время суток, ни перемены погоды или места не оказывали никакого воздействия на эту особенность вос­приятия. Она была очевидной и при свете солнца, и при свете лам­пы; как в сумерках, так и при ясном свете утра. Безусловно, эта пе­ремена была внутренней и потому не была подвержена влиянию внешних факторов.

Недоумевая по поводу происходящего со мной и по-прежнему храня молчание, я продолжал исполнять свои обязанности в Джамму, как и остальные мои коллеги. Единственное правдоподобное объяснение изменению моих когнитивных способностей состояло в том, что жизненный принцип моего организма сейчас действовал через измененную среду. Все это привело к перемене характера нервных импульсов, регулирующих функцию органов, а также по­влияло на восприятие и интерпретацию образов. Все, что произош­ло и продолжало происходить, было столь беспрецедентным и неве­роятным, что я предпочитал думать о нем как об аномалии, а не как о естественном развитии, управляемом законами природы.

Дни, полные внутреннего дискомфорта и сомнений, продолжали течь, пока в один прекрасный день по дороге на службу я не взгля­нул на фасад Дворца Раджгарх, в котором располагалось местное правительство. Вначале я просто бросил взгляд на верхние этажи и крышу дворца, но тут же застыл на месте, не в силах оторвать глаз от удивительного зрелища. Передо мной открылась неземная кар­тина — ничем не примечательный фасад старинного здания, так хо­рошо известный мне, и купол неба над ним сейчас были озарены се­ребристым светом. Игра светотени была столь замечательной, что у меня нет слов, чтобы хоть отдаленно передать ее прелесть. Оше­ломленный, я огляделся вокруг и был очарован серебристым сияни­ем, преображающим все вокруг. Безусловно, это была новая фаза моей трансформации: сияние, озарившее все вокруг, было проек­цией моего внутреннего свечения.