Метафорическое сравнение 3 страница

(2) Эти субъекты зачастую выгоднее рассматривать как «системы» (systems of things), чем как глобальные объекты (things).

(3) Механизм метафоры заключается в том, что к главному субъекту прилагается система «ассоциируемых импликаций», связанных со вспомогательным субъектом.

(4) Эти импликации обычно есть не что иное, как общепринятые ассоциации, связанные в сознании говорящих со вспомогательным субъектом, но в некоторых случаях это могут быть и нестандартные импликации, установленные автором ad hoc.

(5) Метафора в имплицитном виде включает в себя такие суждения о главном субъекте, которые обычно прилагаются к вспомогательному субъекту. Благодаря этому метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного субъекта, и устраняет другие.

(6) Это влечет за собой сдвиги в значении слов, принадлежащих к той же самой семье или системе, что и метафорическое выражение, и некоторые из этих сдвигов, хотя и не все, могут быть метафорическими переносами. (Вторичные метафоры должны, однако, прочитываться менее «эмфатично».)

(7) Не существует, вообще говоря, никаких «предписаний» относительно обязательности сдвигов значения — никакого общего правила, которое позволило бы объяснить, почему некоторые метафоры проходят, а другие нет.

Простое сравнение показывает, что пункт (1) несовместим с простейшими формами «субституциональной» точки зрения, пункт (7) в самой своей формулировке расходится со «сравнительной» точкой зрения, а остальные пункты дают основание считать «сравнительную» концепцию неадекватной.

Однако не стоит чрезмерно подчеркивать различия между этими тремя воззрениями. Если бы мы стали настаивать, что только примерам, удовлетворяющим всем семи перечисленным требованиям, дозволено считаться «истинными» метафорами, мы должны были бы ограничить правильное употребление слова «метафора» очень узким кругом случаев. Полностью принять это определение — значило бы свести рассмотрение только к исключительно интересным и сложным примерам²⁰. Такое сужение обычного употребления слова «метафора» оставило бы нас без подходящего термина для описания более тривиальных примеров, а ведь для них «субституциональная» или «сравнительная» точки зрения зачастую выглядят более убедительно, чем «интеракционистская». Вопрос может быть решен путем классификации метафор на случаи субституции, сравнения и взаимодействия. Для философии имеет значение только последняя разновидность.

Что касается метафор-субститутов и метафор-сравнений, то они вполне могут быть заменены буквальными переводами (исключая, возможно, случаи катахрезы) — конечно, с потерей некоторой доли обаяния остроты и живости, но без потери когнитивного содержания. А «метафоры взаимодействия» невосполнимы. Их механизм требует, чтобы читатель использовал систему импликаций (или систему «общепринятых ассоциаций», или особую систему, созданную для данного конкретного случая) как средство для выбора, акцентирования и связывания в систему признаков, важных для некоторой другой сферы. Такое использование «вспомогательного субъекта» в целях более глубокого понимания характера «главного субъекта» — особая интеллектуальная операция (хотя и знакомая нам по опыту изучения чего бы то ни было), требующая одновременного наличия в сознании представлений об обоих субъектах, но не сводимая к простому их сравнению.

Предположим, что мы захотели передать когнитивное содержание «метафоры взаимодействия» «простым языком». Мы, конечно, с успехом можем назвать некоторое количество релевантных связей между двумя субъектами (хотя в силу расширения значения, сопровождающего сдвиг в импликационной системе вспомогательного субъекта, нельзя ожидать слишком многого от буквальной парафразы). Но полученные неметафорические утверждения не обладают и половиной проясняющей и инфор-

мирующей силы оригинала. Импликации, выделение и упорядочение которых согласно степени их приоритета и важности составляло приятную обязанность самого читателя, теперь все предъявлены ему открыто — и как бы имеют равный статус. Буквальная парафраза неизбежно говорит слишком много, причем с неправильной эмфазой. Я особенно хочу подчеркнуть, что в данном случае речь идет о потерях в когнитивном содержании. Недостатки буквальной парафразы заключаются не в утомительном многословии, чрезмерной эксплицитности и дефектах стиля, а в том, что она лишена того проникновения в суть вещей, которое свойственно последней.

Впрочем, разъяснения оснований метафоры — которые, только не надо рассматривать как адекватный в когнитивном отношении субститут метафоры — могут быть чрезвычайно плодотворны и полезны. Ее Величеству Метафоре это может повредить не больше, чем музыке — изучение ее гармонической и мелодической структуры. Конечно, метафоры опасны — и, возможно, наиболее опасны в философии. Но запретить их использование — значит намеренно ограничить способности нашего разума к поиску и открытию²¹.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Метафорически может быть использована любая часть речи (хотя в случае союзов результаты неинтересны), а место фокуса метафоры не является синтаксически фиксированным.

² Здесь я пользуюсь терминологией «интеракционистской точки зрения» на метафору, которая будет рассмотрена ниже.

³ Я хочу, чтобы здесь это слово прочитывалось с минимальной «силой», какая только возможна.

⁴ Заметим, что этот тип парафразы обычно содержит намек на некоторую «провинность» автора метафоры. Считается, что говорящий должен всегда стремиться к точному выражению своих мыслей, — а метафора лишена необходимой четкости и лишь вуалирует неясность и неопределенность мысли.

⁵ В статье «Фигура» читаем: «Фигура: любая из многих «форм» выражения, нарушающая правила расположения или употребления слов и придающая повествованию красоту, разнообразие или силу. Примеры фигур: апосиопеза, гипербола, метафора и т. д.». Последовательное проведение этого определения привело бы к отказу от статуса метафорических за теми переносными употреблениями слов, которые не служат красоте, разнообразию или силе. Разве разнообразие (variety) автоматически оправдывает любой перенос? Впрочем, определение, которое приводится в Оксфордском словаре, ничуть не лучше определения Уэйтли. Там, где Уэйтли говорит о «слове», которое выступает в роли субститута, Оксфордский словарь предпочитает говорить об «имени или дескриптивном выражении». Если здесь кроется попытка свести метафоры к существительным (и прилагательным?), то она бесплодна. Если нет, то что же тогда имеется в виду под «дескриптивным выражением»? И почему обращение Уэйтли к «сходству или аналогии» ограничивается в конце концов только сходством?

⁶ См. статью [3], где на с. 111 дается определение метафоры, о которой говорится как об особом случае неточности (неряшливости — taming). Статья заслуживает, чтобы ее прочитали полностью.

⁷ Оксфордский словарь английского языка определяет катахрезу бедующим образом: «Катахреза: неправильное использование слов; употребление имени по отношению к объекту, который данное имя не обозначает; злоупотребление тропами или метафорой». Мне бы хотелось устранить содержащийся в этом определении уничижительный смысл. Нет никакого злоупотребления в том, чтобы старое слово послужило новым задачам. Катахреза — это просто яркое проявление трансформации значения, явление, которое постоянно происходит в любом живом языке.

⁸ Трудно себе представить, чтобы сейчас кто-нибудь произносил эту фразу и вкладывал в нее какой-либо смысл. А ведь в отсутствии естественного контекста употребления любой анализ' выражения может оказаться неубедительным, самоочевидным и в силу этого бесполезным.

⁸ Детальное обсуждение этого примера, дополненное диаграммами, можно найти у Густафа Стерна [9, р. 300 и сл.]. Стерн стремится показать, что читателя ведет контекст в выборе из коннотаций слова «лев» признака храбрости, который подходит Ричарду-человеку. Я буду считать эту точку зрения разновидностью субституциональной теории.

¹⁰ Аристотель приписывает использование метафоры удовольствию узнавания; Цицерон говорит о радости от умения автора преодолеть обычное, изобрести живой способ представления предмета. Об этих и других традиционных взглядах см. [5].

¹¹ Так, Стерн о фигурах речи пишет, что «они выполняют экспрессивную и воздействующую функции речи и делают это лучше, чем обычные утверждения» [9, р. 296]. Метафора осуществляет «возвеличивание» (Steigerung) предмета, и факторы, ведущие к ее использованию, «лежат в области экспрессии и воздействия на адресата, но не затрагивают символическую и коммуникативную функции» (там же, с. 290). Таким образом, получается, что метафоры могут выражать чувства и вызывать чувства — но при этом обычно ничего ве сообщают.

¹² См. [10]. Далее Уэйтли проводит различие между «Сходством в строгом смысле слова, то есть непосредственным сходством между самими рассматриваемыми объектами, например, мы говорим о table-land 'плоскогорье, плато' (букв, table 'стол' — land 'земля') или сравниваем большие волны с горами», и «Аналогией, которая есть сходство логическое, то есть перенос некоторых признаков на другие объекты (например, мы говорим о «свете разума», об «открытии» и сравниваем раненого и взятого в плен воина с выброшенным на берег судном)».

¹³ Сравнительная точка зрения, возможно, берет свое начало из следующего короткого определения в «Поэтике» Аристотеля: «Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии» [1, 1457b]. У меня нет возможности уделить то внимание аристотелевским рассуждениям, которого они заслуживают. Серьезные аргументы в пользу взгляда, берущего начало у Аристотеля, можно найти в работе [4, особ. с. 67 и сл.].

¹⁴ Если бы была возможность остановиться на сравнительной точке зрения более подробно, то можно было бы сказать ещё очень многое. Так, было бы интересно рассмотреть случаи, когда формальному сравнению предпочитается метафора. Сравнение часто предваряет эксплицитное изложение оснований сходства, в то время как, от метафоры странно было бы ожидать, чтобы она объясняла самоё себя. (Ср. разницу между сравнением человеческого лица с волчьим путем поиска сходных черт и видением человеческого лица как лисьего (vulpine 'лисий, коварный'). Однако бесспорно, что граница между некоторыми метафорами и сравнениями не является жесткой.

¹⁶ Лучшими здесь являются работы Ричардса, особенно гл. 5 и 6 его книги «Философия риторики» [см. наст. изд., с. 44 — 67], Гл. 7 и 8 другой его книги [7] посвящены приблизительно тем же проблемам. В книге У. Б. Стэнфорда «Греческая метафора» содержится очень хорошее изложение того, что он называет «теорией интеграции» (integration theory) [8, особ. с. 101 и сл.]. К сожалению, оба автора испытывают затруднения в прояснении

природы позиций, которые они отстаивают. Гл. 18 книги У. Эмпсона «Структура сложных слов» [6] представляет собой весьма интересное обсуждение взглядов Ричардса на метафору.

¹⁶ Ричарде также говорит, что «в основе метафоры лежит заимствование и взаимодействие идей и смена контекста» (наст. изд., с. 47). Метафора, указывает он, требует двух идей, «которые взаимодействуют в общем значении» (с. 60).

¹⁷ Возможно, это заставляет Ричардса утверждать, что «мнение о том, что результатом метафоры является отождествление предметов, почти всегда неверно и приносит вред» (наст. изд., с. 64).

¹⁸ Обычно Ричарде старается показать, что сходство между двумя именами является в лучшем случае частью базиса для взаимодействия значений в метафоре.

¹⁹ Это отмечается довольно часто, например: «Метафорическое выражение, когда оно употреблено уместно, придает стилю достоинство, ибо предоставляет нам две мысли вместо одной» (Сэмюэль Джонсон) [см. наст. сизд., с. 46].

Выбор названий для «субъектов» затруднителен. См. ниже «замечание о терминологии» (прим. 21).

²⁰ Я испытываю сильное желание согласиться с утверждением Эмпсона, что «термин [метафора] вообще-то должен соответствовать скорее тому, что сами говорящие ощущают как яркое, нестандартное употребление слова, чем относиться к таким выражениям, как ножка стола» [6, р. 333]. Однако здесь мы рискуем полностью подиасть под власть определения и таким образом сузить границы изучаемого явления.

²¹ (Замечания о терминологии.) Для метафор, которые удовлетворяют субституциональной или сравнительной точке зрения, нужно учитывать следующие факторы: (1) некоторое слово или выражение Е, (2) встречающееся в некоторой словесной «рамке» F, так что (3) F (E) является рассматриваемым метафорическим утверждением; (4) значение т' (Е), которое Е имеет в F (Е), (5) тождественно буквальному значению т(Х) некоторого синонима-X. Достаточный терминологический лексикон здесь следующий: «метафорическое выражение» (для Е), «метафорическое утверждение» (для F (Е)), «метафорическое значение» (для т') и «буквальное значение» (для т).

Интеракционистская точка зрения нуждается в более сложной терминологии. Нам может понадобиться обращение к (6) главному субъекту утверждения (Е), скажем, к Р, о котором, грубо говоря, и сделано утверждение; (7) к вспомогательному субъекту S, о котором было сделано утверждение F (Е), если прочитать его буквально; (8) к соответствующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе признаков А, утверждаемых о Р. Мы должны пойти на такое усложнение, если принимаем, что значение выражения Е в его окружении F зависит от трансформации системы импликаций I в А вследствие использования языковых средств, обычно приложи-мых к S, применительно к Р.

Ричарде предлагает использовать слова «содержание, смысл» (tenor) и «оболочка, образ» (vehicle) для обозначения двух «мыслей», которые, согласно его взглядам, «действуют вместе» (для двух идей, которые «выде-лимы даже в самой простой метафоре», [см. наст. изд., с. 48]. Он настаивает, что «слово метафора употребляется по отношению к этой сдвоенной единице» (там же). Однако представление о двух идеях, взаимодействующих друг с другом, является усложняющей все фикцией. Область применения термина «оболочка» колеблется между метафорическим выражением (Е), вспомогательным субъектом (S) и системой импликаций (I). Менее понятно, что значит у Ричардса термин «содержание»: иногда им обозначается главный субъект, иногда — импликации, связанные с этим субъектом (я не вводил для них специального символа), иногда, в противоположность собственным намерениям Ричардса, результирующее значение (его можно также назвать «новым значением») выражения Е в контексте F (Е).

Возможность выработки единой терминологии представляется маловероятной, поскольку авторы, занимающиеся метафорой, подчас весьма сильно расходятся друг с другом во взглядах.

ЛИТЕРАТУРА

[1] Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957 (перевод В. Г. Аппельрота); ср. также: Аристотель. Поэтика. — Соч. в 4-х тт., т. 4. М., 1984 (перевод М. Л. Гаспарова).

[2] Вain A. English Composition and Rhetoric. London, 1887.

[3] Barfield O. Poetic Diction and Legal Fiction. — In: "Essays Presented to Charles Williams". Oxford, 1947, p. 106 — 127.

[4] Brown S. J. The World of Imagery. London, 1927.

[5] Cope E. M. An Introduction to Aristotle's Rhetoric. London, 1867, Book III, Appendix B, Ch. 2 "On Metaphor".

[6] Empsоn W. The Structure of Complex Words. London, 1951.

[7| Riсhards I. A. Interpretation in Teaching. London, 1938.

[8] Stanfоrd W. B. Greek Metaphor. Oxford, 1936.

[9] Stern G. Meaning and Change of Meaning. — "Goteborgs Hogskolas Arsskrift", vol. 38, 1932, part 1.

[10] Whate1у R. Elements of Rhetoric. London, 1846.

ДОНАЛЬД ДЭВИДСОН

ЧТО ОЗНАЧАЮТ МЕТАФОРЫ

Метафора — это греза, сон языка (dreamwork of language). Толкование снов нуждается в сотрудничестве сновидца и истолкователя, даже если они сошлись в одном лице. Точно так же истолкование метафор несет на себе отпечаток и творца, и интерпретатора.

Понимание (как и создание) метафоры есть результат творческого усилия: оно столь же мало подчинено правилам.

Указанное свойство не выделяет метафору из числа прочих употреблений языка: любая коммуникация — это взаимодействие мысли изреченной и мысли, извлеченной из речи. Вопрос лишь в степени разрыва. Метафора его увеличивает тем, что пользуется в дополнение к обычным языковым механизмам несемантическими ресурсами. Для создания метафор не существует инструкций, нет справочников для определения того, что она «означает» или «о чем сообщает»¹. Метафора опознается только благодаря присутствию в ней художественного начала. Она с необходимостью предполагает ту или иную степень артистизма. Не может быть метафор, лишенных артистизма, как не бывает шуток, лишенных юмора. Конечно, встречаются безвкусные метафоры, но и в них есть артистизм, даже если его и не стоило обнаруживать или можно было лучше выразить.

Настоящая статья посвящена анализу того, что означают метафоры, и ее основная мысль состоит в том, что метафоры означают только то (или не более того), что означают входящие в них слова, взятые в своем буквальном значении. Поскольку этот тезис идет вразрез с известными мне современными точками зрения, то многое из того, что я собираюсь сказать, будет нести в себе критический заряд. Но я думаю, что метафора при свободном от всех помех и заблуждений взгляде на нее становится не менее, а более интересным явлением.

Я прежде всего собираюсь развеять ошибочное мнение, будто

Donald Davidson. What Metaphors Mean. — In: "Critical Inquiry", 1978, № 5, p. 31 — 47.

© by Donald Davidson, 1978

метафора наряду с буквальным смыслом или значением наделена еще и некоторым другим смыслом или значением. Это заблуждение свойственно многим. Его можно встретить в работах литературно-критического направления, у таких авторов, как, например, Ричардс, Эмпсон и Уинтерс, в работах философов от Аристотеля до Макса Блэка, психологов — от Фрейда и его предшественников до Скиннера и его продолжателей и, наконец, у лингвистов, начиная с Платона и вплоть до Уриэля Вейнрейха и Джорджа Лакоффа. Мысль о семантической двойственности метафоры принимает разные формы — от относительно простой у Аристотеля до относительно сложной у М. Блэка. Ее разделяют и те, кто допускает буквальную парафразу метафоры, и те, которые отрицают такую возможность. Некоторые авторы особо подчеркивают, что метафора в отличие от обычного словоупотребления дает прозрение, она проникает в суть вещей. Но и в этом случае метафора рассматривается как один из видов коммуникации, который, как и ее более простые формы, передает истину и ложь о мире, хотя при этом и признается, что метафорическое сообщение необычно, и смысл его глубже скрыт или искусно завуалирован.

Взгляд на метафору как на средство передачи идей, пусть даже необычных, кажется мне столь же неверным, как и лежащая в основе этого взгляда идея о том, что метафора имеет особое значение. Я согласен с той точкой зрения, что метафору нельзя перефразировать, но думаю, что это происходит не потому, что метафоры добавляют что-нибудь совершенно новое к буквальному выражению, а потому, что просто нечего перефразировать. Парафраза, независимо от того, возможна она или нет, относится к тому, что сказано: мы просто стараемся передать это же самое другими словами. Но, если я прав, метафора не сообщает ничего, помимо своего буквального смысла (как и говорящий, использующий метафору, не имеет в виду ничего, выходящего за пределы ее буквального значения). Впрочем, этим не отрицается тот факт, что метафора содержит в себе изюминку и ее своеобразие может быть показано при помощи других слов.

В прошлом те, кто отрицал, что у метафоры в дополнение к буквальному значению имеется особое когнитивное содержание, часто всеми силами стремились показать, что метафора вносит в речь эмоции и путаницу и что она не пригодна для серьезного научного или философского разговора. Я не разделяю этой точки зрения. Метафора часто встречается не только в литературных произведениях, но и в науке, философии и юриспруденции, она эффективна в похвале и оскорблении, мольбе и обещании, описании и предписании. Я в принципе согласен с Максом Блэком, Паулем Хенле, Нельсоном Гудменом, Монро Бирдсли и другими в вопросе о функциях метафоры. Правда, мне кажется, что она в дополнение к перечисленным выполняет еще и функции совершенно другого рода.

Я не согласен с объяснением того, как метафора творит свои чудеса. Забегая вперед, скажу: я основываюсь на различении значения слов и их использования и думаю, что метафора целиком принадлежит сфере употребления. Метафора связана с образным использованием слов и предложений и всецело зависит от обычного или буквального значения слов и, следовательно, состоящих из них предложений.

Я покажу, что бесполезно объяснять, как функционируют слова, когда они создают метафорические и образные значения или как они выражают особую поэтическую или метафорическую истину. Эти идеи не объясняют метафоры — метафора сама объясняет их. Когда мы понимаем метафору, мы можем назвать то, что мы поняли, «метафорической истиной» (metaphorical truth) и в какой-то мере объяснить, в чем состоит ее «метафорическое значение». Но просто приписать это значение метафоре было бы все равно что, заснув от таблетки снотворного, объяснять потом свой сон ее снотворным эффектом. Буквальные значения и соответствующие условия истинности могут быть приписаны словам и предложениям вне зависимости от каких-либо особых контекстов употребления. Вот почему обращение к ним действительно имеет объяснительную силу.

Я собираюсь изложить свои негативные по существу взгляды на значение метафоры и, рассмотрев ряд ложных теорий, выдвинуть несколько позитивных утверждений.

Метафора заставляет нас обратить внимание на некоторое сходство — часто новое и неожиданное — между двумя и более предметами. Это банальное и верное наблюдение влечет за собой выводы относительно значения метафор. Обратимся к обычному сходству или подобию. Две розы похожи, потому что они обе принадлежат к классу роз; два ребенка похожи потому, что оба они дети. Или, говоря проще, розы похожи потому, что каждая из них — роза, дети похожи потому, что каждый из них — ребенок.

Предположим, что кто-то сказал Tolstoy was once an infant 'Толстой был когда-то ребенком'. В силу чего Толстой, когда он был ребенком, походил на других детей? Ответ напрашивается сам собой: в силу того, что у него были все признаки ребенка, или, короче, просто в силу того, что он был ребенком. Чтобы не повторять все время выражение «в силу того, что», можно избрать более простой путь и сказать, что ребенок Толстой разделял с другими детьми то свойство, что ко всем ним был приложим предикат «быть ребенком». Употребляя слово «ребенок», мы избегаем необходимости говорить прямо, В чем именно ребенок Толстой был похож на остальных детей. При помощи других слов, означающих то же самое, можно было бы обойтись и без слова «ребенок». Результат был бы такой же. Обычное сходстве имеет место в пределах групп, объединенных обычными значениями слов. Такое сходство вполне естественно, ведь стандартные

способы объединения объектов в группы прямо связаны с обычными значениями слов, используемых для обозначения этих объектов.

Один знаменитый критик сказал, что Толстой был «большим ребенком-морализатором» ("Tolstoy was a great moralizing infant"). Очевидно, что здесь идет речь не о Толстом-ребенке, а о Толстом — взрослом писателе: здесь мы сталкиваемся с метафорой. Однако в каком смысле Толстой-писатель похож на ребенка? Здесь нам, возможно, надо подумать о классе объектов, который включал бы в себя всех (обычных) детей и, кроме того, взрослого Толстого, а затем задаться вопросом: какое особое, отличительное свойство присуще всем членам этого класса? Нас вдохновляет мысль, что при определенной настойчивости мы сможем вплотную приблизиться к определению этого свойства, — мы прекрасно справимся с задачей, если нам удастся найти слова, которые означают в точности то же, что означает слово «ребенок» в его метафорическом употреблении. Во всем этом меня интересует не то, сумеем ли мы найти такие слова, а мнение, что к этому нужно стремиться, чтобы «схватить» метафорическое значение. Итак, я очень коротко обрисовал, каким образом концепт значения мог проникнуть в анализ метафоры. Предложенный мною ответ состоит в следующем: поскольку то, о чем мы думаем как о разнообразных сходствах, сопрягается в нашем сознании с тем, о чем мы думаем как о разнообразных значениях, то совершенно естественно рождается мысль, что необычные или метафорические значения могут помочь объяснить те сходства, которые выдвигает метафора.

Суть идеи заключается в том, что в метафоре определенные слова принимают новое, или, как его иногда называют, «расширенное» значение. Например, когда мы читаем в Библии, что the Spirit of God moved upon the face of water 'букв.: Дух божий носился над лицом вод' (Быт. 1, 2), мы должны рассматривать слово face (букв.: 'лицо, лик') как имеющее расширенное значение (я ограничиваюсь здесь рассмотрением только одной метафоры из приведенного примера). Это расширение должно быть тем, что философы называют расширением слова (extension of the word), то есть относиться к классу сущностей, которые это слово называет. В данном примере слово face прилагается не только к лицам людей, но и к поверхности воды.

Это объяснение в любом случае не может считаться полным, ибо, если в отмеченных контекстах слова face и infant действительно относятся соответственно к воде и к Толстому, тогда вода на самом деле имеет лицо, а Толстой-писатель в буквальном смысле слова ребенок, — вся соль метафоры при этом исчезает. Если считать, что слова в метафоре обладают прямой референцией к объекту, тогда стирается разница между метафорой и введением в лексикон нового слова: объяснить таким образом метафору — значит уничтожить ее.

Пока что как-то в стороне оставалось первичное, или бук-

вальное, значение слова. Зависит или не зависит метафора от нового или расширенного значения — это еще вопрос, но то, что она зависит от буквального значения, — это несомненно: адекватное представление концепта метафоры обязательно должно учитывать, что первичное или буквальное значение слов остается действенным и в их метафорическом употреблении.

Возможно, тогда мы сможем объяснить метафору как случай неоднозначности (ambiguity): в контексте метафоры определенные слова имеют и новое, и свое первичное значение; сила метафоры прямо зависит от нашей неуверенности, от наших колебаний между этими двумя значениями. Так, когда Мелвилл пишет, что Crist was a chronometer (букв.: 'Христос был хронометром'), то своим эффектом метафора обязана тому, что сначала мы берем слово chronometer 'хронометр' в его обычном значении, а потом от него переходим к необычному, или метафорическому, смыслу.

Эту теорию трудно принять. Ибо многозначность слова, если она имеет место, обусловлена тем фактом, что в обычном контексте слово означает одно, а в метафорическом — другое; но в метафорическом контексте отнюдь не обязательны колебания. Конечно, мы можем колебаться относительно выбора метафорической интерпретации из числа возможных, но мы всегда отличим метафору от неметафоры.' В любом случае эффект воздействия метафоры не заканчивается с прекращением колебаний в интерпретации метафорического пассажа. Следовательно, сила воздействия метафоры не может быть связана с такого рода неоднозначностью².

Может показаться, что другая разновидность многозначности подойдет нам больше. Иногда бывает так, что слово в одном и том же контексте имеет два значения, причем мы должны одновременно учитывать их оба. Или, если мы считаем, что слово предполагает тождество значения, можно сказать: то, что на поверхности выступает как одно слово, в действительности представляет собой два слова. Когда шекспировская Крессида приходит в греческий лагерь, ее встречают несколько фривольно, и Нестор говорит: Our general doth salute you with a kiss 'Тебя наш полководец встречает поцелуем'. Здесь слово general используется в двух смыслах: один раз — в приложении к полководцу (general) Агамемнону, второй раз — применительно ко всем и ни к кому конкретно (in general) — ведь Крессиду целуют все. На самом деле мы имеем здесь не одно, а конъюнкцию двух предложений: Наш полководец (general) Агамемнон встречает тебя поцелуем, и мы все (in general) встречаем тебя поцелуями*.

* На этой же игре слов основана и следующая прямо за репликой Нестора реплика Улисса. Весь отрывок выглядит следующим образом (далее курсив наш. — М. Д.):

Agamemnon. Most dearly wellcome to the Greeks, sweet lady.

Nestor. Our general doth salute you with a kiss.

Игра слов — часто встречающийся прием, но метафора далека от него. Метафора не нуждается в удвоении: какими значениями мы наделили слова, такие значения и сохраняются при прочтении всего выражения.

Предположение относительно аналогии с игрой слов можно модифицировать, приписав ключевому слову (или словам) в метафоре два различных значения — буквальное и образное — одновременно. Можно представить буквальное значение как скрытое, как нечто, что мы ощущаем, что воздействует на нас, не проявляясь в контексте открыто, тогда как образное значение несет основную нагрузку. В этом случае должно существовать правило, которое связывало бы оба значения, ибо иначе такое объяснение сведется к теории неоднозначности (ambiguity). Это правило утверждает, что по крайней мере для многих типичных случаев слово, выступающее в своем метафорическом значении, прилагается ко всему тому, к чему оно прилагается в своем буквальном значении, плюс к чему-то еще³.