Метафорическое сравнение 6 страница

² См. мою работу [2, р. 83]; в ряде мест данной книги я уделял этой проблеме недостаточно внимания. Интересный анализ этой и связанных с нею тем проводится в работе [7].

³ О понятии вторичного экстенсионала и о параллельных сложных образованиях см. мои работы [3]; [4]. И. Шеффлер обратил мое внимание на то, что модификаторы «буквально» и «метафорически» в моем построении заложены уже в исходных словах. Иначе был бы необходим промежуточный шаг. Кстати, если бы «голубой буквально» и «голубой метафорически» имели тождественный экстенсионал, могло бы возникнуть следующее различие: классификация изображений по вызываемым различными цветами чувствам все же могла бы отличаться от собственно цветового спектра на других его участках.

⁴О метафорических и других путях образования новых миров см. мою работу [5].

ЛИТЕРАТУРА

[1] СоhеаТ. Notes on Metaphor. — "Journal of Aesthetics and Art Criticism", 34, 1976.

[2] Gооdman N. Language of art. Indianapolis, 1976.

[3], [4] Gооdman N. On likeness of meaning; Some differences about meaning. — In: "Problems and Projects". Indianapolis, 1976, pp. 221 — 238; 204-206.

[5] Goodman N. Ways of Worldmaking. Indianapolis, 1978.

[6] Goodman N. Stories upon Stories: or Reality in Tiers. — Доклад на конференции на тему «Уровни реальности» ("Levels of Reality"), состоявшейся в сентябре 1978 г. во Флоренции (Италия).

[7] Sсheff1er. Beyond the Letter. London, 1979.

МОНРО БИРДСЛИ

МЕТАФОРИЧЕСКОЕ СПЛЕТЕНИЕ

Из всех связанных с метафорой вопросов, которые интересуют специалиста по теории литературы или по философской эстетике, первым и фундаментальным, несомненно, является вопрос о том, что такое метафора. Дать адекватное описание метафоры как языкового явления и на этой основе как явления поэтического — значит сказать, каковы особенности метафорических выражений, чем они отличаются от буквальных, как мы их распознаем, как определяем и что они означают.

Подразделить этот основной вопрос на отдельные темы нелегко. Существует несколько подходов к описанию метафоры, часть которых восходит к временам античности, но все они столь хорошо известны и столь заметно перекликаются в работах разных авторов, что создается впечатление об их примерной взаимной эквивалентности. Однако, по моему мнению, между ними имеется существенное различие, и одна из задач, которые я ставлю перед собой в настоящей статье, состоит в том, чтобы разграничить разные подходы более четко, чем это делалось ранее. Я хочу выделить два подхода к анализу метафоры, один из которых можно назвать «подходом со стороны объекта», а второй — «подходом со стороны языка».

В соответствии с одним из этих подходов, рассматриваемым достаточно широко, модификатор метафоры (под которым я понимаю, например, слово spiteful в словосочетании the spiteful sun 'злобное солнце'), входя в состав метафоры, сохраняет свою стандартную семантическую роль, а потому и в таком контексте продолжает обозначать в точности то же самое, что и при буквальном употреблении. Из этого следует, что метафора — это скрытое сравнение, неявное указание на сходство, и рассматриваемое выражение означает, что солнце подобно злобному человеку. Тем самым оно относится к двум объектам — к солнцу и к человеку. По словам Джонсона, метафора «задает вместо одной

Monroe С. Beardsley. The Metaphorical Twist. — "Philosophy and Phenomonological Research", vol. 22, 1962, № 3, p. 293 — 307.

идеи сразу две». Джон К. Рэнсом трактует метафоры как «импортеров», которые вводят «в ситуацию незнакомые объекты»¹, — как мне представляется, автор имеет в виду воображаемый импорт экзотических яств типа трюфелей или засахаренных пчел. По его мнению, метафора вводит в контекст чуждый ему и не названный объект (восхищая нас его очарованием и новизной, как мог бы выразиться теоретик XVIII века), благодаря чему возникает та «фрагментарная текстура иррелевантности», которую Рэнсом считает столь важной для поэзии.

Назовем эту теорию метафоры теорией сравнения объектов. Конкурирующая теория, теория словесных оппозиций, не усматривает в метафоре «импортируемой» части или сравнения, а считает ее особым языковым приемом, своего рода языковой игрой, использующей два уровня значения в самом модификаторе. Когда предикат метафорически связан с субъектом, он теряет свой обычный экстенсионал, поскольку присваивает себе новый интенсивная — быть может, такой, который более не встречается ни в одном контексте. И это сплетение значений обусловлено своего рода притяжением (или оппозицией), присущим метафоре как таковой.

В дальнейшем я приведу свои возражения против теории сравнения объектов, касающиеся как ее традиционной версии, так и предложенного недавно модифицированного варианта. Затем я более подробно раскрою теорию языковых оппозиций и приведу аргументы в ее защиту от возможных возражений.

I

Сначала предположим, что для нас не важно, подходить ли к метафоре со стороны объекта или со стороны слова (подчеркну, что это лишь временное предположение). Так, предположим, что слово briar 'вереск' [из его корня изготовляют курительные трубки] употреблено метафорически в некотором контексте, например, в следующем: frigid purgatorial fires of which the flames is roses, and the smoke is briars² букв.: 'холодный огонь чистилища, где пламя — розы, а дым — вереск'.

Объяснение этого словоупотребления можно начать либо на языке-объекте (сообщив о качествах вереска), либо на метаязыке (сообщив о коннотациях слова briars). Можно сказать либо то, что «вереск обладает способностью цепляться, замедлять продвижение; используется для изготовления трубок» и т. п., либо то, что «слово briars имеет коннотации с такими качествами, как "цепляющийся", "замедляющий движение", "используется для изготовления трубок"» и т.п. Однако, хотя два подобных способа объяснения и пересекаются (поскольку коннотации слова частично производны от общих сведений о соответствующих объектах), но полностью они не совпадают.

Дело в том, что коннотации основываются не только на дей-

ствительных качествах объектов, но и на таких их качествах, которые обычно предполагаются, даже если эти предположения и не соответствуют действительности. К этому и сводится мое первое возражение против теории сравнения объектов: последовательное применение этой теории будет давать неправильные или неполные объяснения метафор в тех случаях, когда модификатор имеет коннотации, применимые к данному контексту, но не отражающие качества объекта в общем случае. Например, некоторые важные пограничные значения слова briars в поэме Элиота, несомненно, проистекают из ассоциаций с терновым венцом Христа. Независимо от того, насколько соответствует действительности предание о терновом венце, само существование этого предания достаточно для того, чтобы придать слову briars в данном контексте значение 'тернии'. Если же при объяснении рассматриваемой строфы ограничиться только точными знаниями о вереске, то получаемое объяснение будет неполным.

Мое второе возражение против теории сравнения объектов состоит в том, что если мы поставим перед собой задачу снабжать объект сравнения указанием на субъект метафоры, который, в терминологии Айвора А. Ричардса, является ее «оболочкой» (vehicle), то мы тем самым привносим в толкование неконтролируемый поток воображения, который воздвигает существенные преграды между читателем и текстом. Рассмотрим еще один из анализируемых Рэнсомом примеров — строки из «Юлия Цезаря» Шекспира о мече Брута в речи Антония (акт III, сц. 2, ст. 178)

Mark how the blood of Caesar follow'd it,

As rushing out of doors, to be resolv'd

If Brutus so unkindly knock'd or no.

[Заметь, как кровь Цезаря последовала за ним,

Как бы вырываясь из дверей, чтобы узнать,

Брут ли ударил (постучался) так жестоко, или нет.]*

Рэнсом говорит о «сдвиге» от содержания (tenor), то есть от крови к «пажу», открывающему дверь, причем паж есть «оболочка» метафоры³. Но в этих строках паж, как легко видеть, не упоминается, равно как и грубо разбуженный домоправитель или готовый к бою фермер, поднятый по призыву Полем Ривером. Откуда же взялся этот паж? Рассуждения, использующие термины типа «оболочки» и «содержания» вкупе с исходным предложением о том, что метафора — это непременно сравнение, заставляют исследователя придумывать эту «оболочку» в том случае, когда он не может ее обнаружить; тогда и возникает паж. Однако выражение as rushing out of doors 'как бы вырываясь из дверей' не является полностью синонимичным выражению as page rushing

* Ср. перевод М. Зенкевича:

... вслед за ним [кинжалом] кровь Цезаря метнулась,

Как будто из дверей, чтоб убедиться —

Не Брут ли так жестоко постучался.

— Прим. перев.

out of doors, коль скоро речь идет о крови Цезаря. Исследователь должен сосредоточить свое внимание на первом значении, а не на тех «импортируемых» вторичных значениях, которые существуют только в его фантазии. Приводя характерную метафору Сэмуэля Джонсона: «из всех форм существования Время наиболее губительно для воображения», Уильям К. Уимсатт-мл. замечает, что «не следует представлять себе Время как дворецкого, в угоду хозяину жертвующего Воображением»⁴.

Третье из моих возражений против теории сравнения объектов состоит в том, что она приводит к неубедительной доктрине «приемлемости». Если метафора — это сравнение, то оказывается возможным задаваться вопросом о том, является ли она «подходящей» или же, напротив, «неестественной». Это прослеживается в четвертой причине выспренности стиля в «Риторике» Аристотеля, а именно, в его возражении на слова Горгия о делах «бледных» и «кровавых» (1406b)⁵. Если взять слова Макбета («Макбет», акт II, сц. 3):

... their daggers

Unmannerly breech'd with gore

[букв. ...их кинжалы

дерзко одеты брюками из запекшейся крови]*,

в которых кровавые кинжалы сравниваются с ногами в брюках, и задуматься о приемлемости этого сравнения, то нам, вероятно, придется согласиться с критиком XIX в., которого цитирует К. Брукс⁶, в том, что Шекспир «отвращает нас натянутостью сравнений». Однако корректный вопрос сводится к тому, что означают эти слова, — какие качества они приписывают кинжалам посредством маргинальных значений метафорического определения. Вопрос состоит не в том, является ли приведенный способ описания кинжалов оптимальным, а в том, что мы узнаем из приведенного отрывка об этих кинжалах, об их роли в сюжете — или о говорящем, который охарактеризовал их подобным образом.

Обобщим сказанное. Предположим, что поэт говорит My sweetheart is my Schopenhauer 'Моя возлюбленная — это мой Шопенгауэр'. В рамках теории сравнения объектов мы должны задаться вопросом о том, что общего между возлюбленной поэта и Шопенгауэром. Однако, как можем мы ответить на такой вопрос, не зная ничего об этой женщине, если сама метафора не содержит указаний на какие-либо ее качества? Корректный вопрос состоит в том, какие из возможных значений имени 'Шопенгауэр' применимы к возлюбленной поэта и не вступают в то же время в противоречие с контекстом.

* Ср. в переводе Ю. Корнеева:

«...на их кинжалах

Алел наряд из высыхавшей крови».

— Прим. перев.

II

Мои общие возражения против теории сравнения объектов, как мне кажется, в равной мере применимы к очень интересному варианту этой теории, предложенному П. Хенле — теории иконической сигнификации⁷. Хенле, как представляется, предпринимает попытку объединить те две теории, которые были названы выше. Он разрабатывает вариант теории словесных оппозиций, однако описывает его в терминах, связанных с реакцией читателя — его «удивлением» перед явлением «столкновения значений»⁸. Мне кажется более предпочтительным выдвижение теории, которая касается не эффекта, вызываемого метафорой, а языковой структуры, производящей такой эффект, то есть касается «столкновения значений» самого по себе. Об этом Хенле говорит мало, он не объясняет, как данная теория соотносится с его другой, главной, теорией; не объясняет он и того, в чем причина «удивления» и «столкновения значений», если его главная теория правильна.

Хенле утверждает, что «в метафоре содержится иконический элемент», и предлагает анализировать метафорические определения с помощью понятия иконического знака. Разбирая пример из Китса hateful thoughs enwrap my soul in gloom букв, 'злобные мысли окутывают мою душу мрачностью', он говорит о существовании двух отношений; во-первых, слово enwrap 'окутывать' обозначает определенное действие 'окутывание покровом' (envelopment in a cloak). Во-вторых, это действие становится иконическим знаком мрачности⁹. «В метафоре некоторые термы символизируют иконизирующее, тогда как другие — иконизируемое»¹⁰.

Можно спросить для начала, каким образом в это объяснение попал покров (cloak). Как представляется, иконическая теория импортирует некий посторонний объект (типа пажа у Рэнсома), и поэтому она столь же уязвима, как и другие теории «импорта». Хенле даже склоняется к доктрине «приемлемости», которая, по моему мнению, является камнем преткновения для теорий сравнения объектов. Так, он пишет: «было бы неудачным говорить о злобных мыслях, заманивающих (entrapping) душу в мрачность», поскольку «все ловушки (traps) снабжены острыми зубцами и не сочетаются с мрачностью»¹¹. Возможно, мне не следовало бы так акцентировать это замечание, однако я должен сказать, что его обобщение приводит к совершенно удивительному принципу. По моему мнению, вопрос о том, является ли окутывание лучшим иконическим знаком для мрачности, чем ловушка, относится к таким, на которые нельзя ответить, — к счастью, отвечать на них и не следует. Если бы лирический герой поэмы был заманен в ловушку мрачности, а не окутан мрачностью, то он просто был бы несколько иначе охарактеризован, его чувства были бы несколько другими, однако

говорить о том, лучше или хуже была бы в этом случае поэма, не приходится, поскольку это зависит от целого ряда других факторов.

Хенле цитирует один из примеров Аристотеля, относящийся к способам инвертирования «пропорциональной аналогии»; разные результаты получаются, если сказать, что щит является фиалом Ареса, или же, что «фиал есть щит Диониса»¹². «Подобная инверсия возможна, несомненно, только вследствие иконического характера метафоры», — пишет Хенле¹³. Возможно, это следует непосредственно из самой теории сравнения объектов, поскольку, если А можно сравнить с В, то почему не сравнить В с А? Ведь утверждение подобия эквивалентно своему конверсиву. Однако, если такое следствие действительно имеет место, то оно наносит по теории сокрушительный удар. Хенле осознает здесь наличие некоторых трудностей и потому отмечает, что хотя метафора всегда обратима, но иногда подобное обращение «меняет характер восприятия». Позволю себе не согласиться с последним утверждением: разница между высказываниями this man is a lion 'этот человек — лев' и this lion is a man 'этот лев — человек'¹⁴ состоит в том, что разные метафорические модификаторы определяют разные субъекты. В теории языковых оппозиций ниоткуда не следует, что если А — метафорическое В, то В — метафорическое А. В этом и состоит различие между метафорой и аристотелевой пропорциональной аналогией, или рациональным сравнением — даже если сам Аристотель и не считал это различие столь уж существенным. Несомненно, что здесь следствие теории словесных оппозиций является справедливым, в то время как иконическая теория, коль скоро из нее следует, что, называя людей львами, а львов — людьми, мы в обоих случаях определяем одни и те же свойства, обнаруживает свою несостоятельность.

Теория иконической сигнификации, как мне кажется, заслужила и еще один справедливый упрек. То, что теория метафоры может анализировать метафору тем же способом, что и оксюморон, можно было бы считать достоинством этой теории. Это делает теорию более экономной, а также отражает очевидное глубинное сходство между метафорой и оксюмороном. Однако анализ оксюморона как представления оказывается непосильным для иконической теории. При толковании примеров типа mute cry 'немой крик' мы должны были бы сказать, что немой человек становится иконическим знаком чего-то, что не является немым: беззвучие становится знаком звука, — трактовка не слишком убедительная. Было бы правильнее считать, что в случае оксюморона мы имеем дело с архетипом, наиболее явной и концентрированной формой словесной оппозиции.

III

Если отвлечься от объектов, к которым отсылает метафора, и рассматривать сами значения слов, то следует искать, так ска-

зать, метафоричность метафоры в своего рода конфликте, который отсутствует при буквальном использовании слов. Одно из направлений исследования этого конфликта я, как мне кажется, сразу же могу отвергнуть как тупиковое. Речь идет о таком направлении, при котором сравниваются смысл выражения и та идея, которую имел в виду говорящий (или пишущий). Тогда метафорически А назвать В — это значит сказать, что А — это В, не имея этого в виду (то есть метафора здесь — это форма иронии¹⁵). Здесь производится неявная апелляция к намерению говорящего, и соответствующая теория страдает всеми недостатками, проистекающими из использования понятия намерения. Неверно, что мы приходим к выводу о метафорическом использовании слова в стихотворении потому, что мы знаем, о чем думал поэт; скорее наоборот, мы узнаем, о чем он думал, поскольку видим, что слово употреблено метафорически. Ключ к пониманию поэзии должен быть сокрыт в самой поэзии, в противном случае мы почти никогда ничего не могли бы в ней понять.

Взгляды такого рода прослеживаются и в блестящем очерке метафоры в недавней книге Изабель Хангерленд¹⁶. По ее словам, в метафоре «должно присутствовать некое устанавливаемое отклонение от обычного употребления или его нарушение, иначе говоря, это нарушение должно быть намеренным». По объяснению Хангерленд, второе из предложений было написано ею только по небрежности; я привожу эту цитату, чтобы подчеркнуть, что два данных предложения очевидным образом далеки от синонимичности, поскольку вполне возможны случайные или ненамеренные метафоры¹⁷.

Оппозиция, которая сообщает выражению метафоричность, содержится в самой его семантической структуре. Хотя я ужеописал некоторые черты теории словесных оппозиций в другом месте¹⁸, я все же кратко повторю их сейчас. Согласно предлагаемой концепции, возможность метафорического поведения языковой единицы, то есть возможность осуществлять в живой речи определенного рода языковую игру, зависит от ощущаемого различия между двумя наборами свойств интенсионала, или сигнификата, слова: первый включает те свойства, которые (по меньшей мере, в некоторых контекстах) составляют необходимые условия для правильного употребления данного слова в данном значении (это определяющие свойства, или свойства десигната, то есть центральное значение слова в контексте определенного рода); второй же включает те свойства, которые принадлежат маргинальному значению слова, или его коннотации (если использовать этот термин в том значении, которое принято в литературоведении), то есть те свойства, которые говорящий может (в соответствующем контексте) приписать объекту, используя данное слово, причем говорящий не обязан следовать правилу, согласно которому он не может применять данное слово к определенному объекту, если этот объект не обладает этим свойством.

Я писал и о том, что когда слово комбинируется с другим таким образом, что между центральными значениями этого и других слов возникает логическая оппозиция, то происходит сдвиг от центрального значения рассматриваемого слова к его маргинальному значению, и этот сдвиг показывает, что слово употреблено метафорически. Это единственный способ, которым можно трактовать данное явление, не впадая в абсурд. Термин «логическая оппозиция» здесь включает как прямую несовместимость семантических свойств, так и менее прямую несовместимость между пресуппозициями слова; ср. пример spiteful sun, где наше представление о солнце исключает его сознательное поведение, предполагаемое при злобности. Именно логическая оппозиция позволяет модификатору создавать метафорическое сплетение.

Следовательно, принадлежность к метафоре определяется наличием двух составляющих: семантического различия между двумя уровнями значения и логической оппозиции на одном из уровней. Тем самым при использовании слова spiteful в метафорическом контексте не встает вопроса о том, что обычно оно обозначает злобных людей, упоминание о которых, в свою очередь, должно быть введено в интерпретацию для проведения сравнения; в данном контексте функционирование слова spiteful связано только с его коннотативными характеристиками.

Таков общий вид простой теории словесных оппозиций, которую я отстаиваю и которая, как представляется, отражает суть метафоры. Иными словами, я считаю явление, описываемое этой теорией, то есть сдвиг от десигнации к коннотации, действительно существующим. Однако в то же время я опасаюсь, что предложенное описание не является достаточным. По крайней мере в некоторых метафорах происходят еще некоторые очень важные процессы¹⁹. Для пояснения мне придется задать (или сформулировать более четко, чем до сих пор) два противопоставления.

Коннотации слова, обозначающие объекты определенного рода, черпаются из общего множества акцидентальных свойств, присущих объектам или приписанных им. Назовем это множество акцидентальных свойств потенциальным диапазоном коннотаций слова. Однако в некоторый момент истории существования слова активизируются, возможно, не все эти свойства. Так, размышляя о множестве свойств, присущих деревьям (хотя, вероятно, и не всем), можно выделить такие, как облиственность, тенистость, ветвистость, высота, стройность, наличие коры, способность гнуться при ветре, сила и т. п. Некоторые из этих свойств, например, облиственность, тенистость, высота, очевидным образом относятся к признанным коннотациям слова tree 'дерево' и участвуют во многих известных метафорах. Их можно назвать основными коннотациями. Другие свойства, возможно, такие, как гибкость или наличие коры, как представляется, к главным коннотациям не отно-

сятся, хотя они и могут быть достаточно характерными для деревьев, чтобы входить в потенциальный диапазон коннотаций. Они могут, так сказать, затаившись, скрываться в природе вещей, ожидая актуализации, при которой они будут «захвачены» словом tree как часть его значения в каком-нибудь будущем контексте.

Итак, мое первое противопоставление касается двух множеств акцидентальных свойств; это противопоставление не является четким, то есть его нельзя всегда с уверенностью провести однозначно, но все же оно отражает нечто объективно существующее. Мое второе противопоставление связано с разграничением двух типов метафоры и основывается на сходных предположениях.

Допустим, мы хотим разделить метафоры на два класса. Будем относить к классу I метафоры типа smiling sun 'улыбающееся солнце' или the moon peeping from behind the cloud 'луна, выглядывающая из-за облака'. Отметим, что обе эти метафоры живые, но в каком-то отношении они отличаются от тех метафор, которые можно отнести к классу II: the spiteful sun, unruly sun 'непокорное солнце', inconstant moon 'непостоянная луна'. Мы замечаем, что метафоры класса II как-то интереснее, чем метафоры класса I, хотя это, конечно же, не означает, что они предпочтительнее в любом поэтическом контексте. В чем же все-таки состоит различие?

Обратившись к простой теории словесных оппозиций, можно заметить различие, связанное со способами толкования метафор. Метафоры класса II требуют более сложного толкования, чем метафоры класса I. Они, как представляется, больше говорят об объекте. Тем самым они более точны, и, рассматриваясь как описания, обладают большей различительной силой. Сказать о солнце «улыбающееся» — значит ввести достаточно широкое противопоставление солнцу, которое вовсе не способно улыбаться, или солнцу гневному, воителю пустынь. Но сказать о солнце, что оно «непокорное» — значит иметь в виду более глубокое различие между этим и другими свойствами, воспринимаемыми столь же определенно, такими, как послушание, точность, уважение к чужим желаниям. Заметим, что теория словесных оппозиций, даже в своей простой форме, допускает разную степень сложности и, вероятно, она сможет хотя бы частично объяснять различие между двумя классами метафор. Однако, кажется, ее возможности шире.

Здесь мы подходим к очень сложному вопросу. При поверхностном рассмотрении кажется очевидным, что метафоры класса I избиты и банальны, а метафоры класса II свежи и новы. Если это наблюдение и не лишено правильности, то в нем все же скрыта подспудная опасность. Прежде всего, как мне кажется, не следует считать, что все дело в простом повторении. Быть может, smiling sun встречается в поэзии чаще, чем inconstant moon,

но даже если бы нам пришлось снова и снова повторять это словосочетание из «Ромео и Джульетты», так что в конце концов мы уже не понимали бы, что оно значит, оно не стало бы от этого более избитым. Как бы то ни было, если из-за частых повторений и возникает избитость, то наше подразделение связано не с этим. В то же время, хотя и не в первую очередь, природа той или иной метафоры не может быть полностью независимой от времени ее появления в английской литературе. Ее реальное или возможное значение в определенный период до некоторой степени опирается на другие контексты, в которых употребляется то или иное слово, а также на аналогичные или параллельные выражения, имеющиеся в языке.

IV

Предположим, что когда метафора th'inconstant moon была впервые сконструирована в английском языке, то это был первый случай метафорического использования слова inconstant, или, по крайней мере, первый случай, когда это определение применялось к неодушевленному предмету. (Это, конечно, не исключает того, что первоначально оно применялось только к неодушевленным предметам, например, относилось к их вращательным движениям; если в какой-то момент оно стало использоваться для описания психики или поведения, то именно тогда оно и стало употребляться метафорически.) В этот момент слово inconstant не имеет коннотаций. Следовательно, встретив словосочетание inconstant moon, мы вполне можем искать для него словесную оппозицию, однако когда мы перейдем к поискам релевантных коннотаций, мы обречены на неудачу. Как же тогда мы должны объяснять это словосочетание? Речевой контекст указывает, что оно осмысленно и эта осмысленность должна быть как-то интерпретирована. И тогда мы начинаем выискивать акцидентальные или возможные свойства, характерные для непостоянных людей, и последовательно приписывать те, которые нам удалось припомнить, луне. Эти свойства тотчас же войдут в значение слова inconstant, хотя лишь минутой ранее они относились только к соответствующим людям. Итак, можно сказать, что метафора трансформирует свойство (действительное или привнесенное) в смысл. И если, руководствуясь подобным принципом, другие поэты нашли бы иные метафорические применения для слова inconstant, в которых используются те же самые свойства и образуются сходные или пересекающиеся смыслы, то эти смыслы могли бы быть так тесно связанными со словом, что образовали бы его коннотации. В этом случае метафоры не только актуализовали бы потенциальную коннотацию, но и утвердили бы ее в качестве основной.

Именно в этом вопросе теория сравнения объектов вносит в конце концов свой положительный вклад, так как совершенно

правильно предполагает, что иногда при объяснении метафор мы должны рассматривать свойства объектов, обозначаемых модификатором. Однако референция к этим объектам производится не для сравнения: она позволяет придать некоторым из релевантных свойств объектов новый статус элементов языкового значения.

Предположим, что в некоторый момент истории английского языка уже существовали такие метафоры как smiling sky 'улыбающееся небо', smiling sea 'улыбающееся море' и smiling garden 'улыбающийся сад'. Естественно, во всех этих контекстах модификатор не может означать в точности одно и то же, однако некоторый общий смысл все же возникает. А теперь предположим, что этот общий смысл уже закреплен как коннотация слова smiling. Что же происходит, когда поэт впервые употребляет выражение smiling sun? Логическая оппозиция очевидна, поэтому мы обращаемся к основным коннотациям слова smiling и применяем их к слову sun (что соответствует простой теории словесных оппозиций). Однако дальше нам двигаться некуда — наверное, потому, что не можем, или же потому, что ничто нас к этому не принуждает. Как бы то ни было, мы видим, что перед нами метафора, мы можем правильно ее осмыслить, но не можем считать, что ее значение креативно, в отличие от метафоры класса II. Она просто заимствует свой смысл, опираясь на то, что уже установлено и доступно.

Модернизированная теория словесных оппозиций может быть удачно проиллюстрирована на примере очень интересной метафоры, позаимствованной мной у Хенле. В одной из своих богословских работ Иеремия Тейлор пишет, что «целомудренные браки почтенны и угодны Богу», что вдовство может быть «любезным и милым, когда оно украшено скорбью и чистотой», однако «непорочность — это жизнь ангелов, эмаль души» ("virginity is a life of angels, the enamel of the soul" )²⁰. Это не первое метафорическое использование слова enamel 'эмаль'; из словаря «New English Dictionary» мы узнаем, что Донн в 1631 г. употребил словосочетание enameled with that beautiful Doctrine of good Workes 'украшенный этой прекрасной доктриной добрых дел', а Эвелин в 1670 г. использовал выражение enamel their characters 'усовершенствуют свои характеры'. Более того, сам Тейлор в посвящении к своей книге проповедей ("Sermons") говорит «о тех истинах, которые есть эмаль и красота наших церквей (those truths which are enamel and beauty of our churches)». Быть может, такие употребления уже утвердили некоторые свойства эмали как основные коннотации слова enamel; быть может, это и не так. Надо быть уверенным в этом, чтобы с точностью отнести тейлоровскую метафору the enamel of the sole в контексте его книги "Of Holy Living" к классу И. Однако относительно нашего времени мы можем вынести более определенное суждение. Эмаль тверда, устойчива к удару и механическому воздействию, тре-