Метафорическое сравнение 10 страница

но, чтобы сделать шаг к будущему решению, рискну сказать, что мы понимаем предложение, если знаем условия его употребления. Эти последние шире условий истинности и могут покрыть большую часть апперцептивных отношений. Я буду говорить об условиях употребления как об «основаниях» автора сказать то, что он сказал; я буду считать> что понимание этих оснований для предложения в большой степени опирается на общие знания и мнения о ситуациях или событиях, сходных с теми, которые заданы в текстовом концепте.

При такой формулировке получается, что неверифицируемые предложения все-таки можно понять, если осознать основания автора к их употреблению. Тем не менее мы не можем полностью отказаться от понятия истины, поскольку читатель не может выявить авторские основания, не будучи готовым принять сказанное за истину относительно авторского концепта. Естественно, в случае отрывков, имеющих буквальное значение, условия употребления не сильно отличаются от условий истинности; но не все, что пишется, задумано для передачи буквального смысла. Тем самым мы должны подробнее рассмотреть презумпцию истинности, из которой исходит читатель.

Презумпция истинности. Я говорил, что выбранная для текста семантическая модель содержит все возможные продолжения этого текста, которые не противоречат ничему из образа-в-памяти. Апперцептивная проблема, скрытая в этой формулировке, заключается в слове «противоречить». Проиллюстрирую это, предположив, что первое предложение из приведенного отрывка Торо звучит следующим образом:

Где-то в конце марта 1845 года я, одолжив топор, поехал на машине в леса у Уолденского озера, неподалеку от места, где собирался построить дом...

Вы сразу же заметите противоречие, поскольку автомобилей в 1845 году еще не было.

Откуда берутся знания, необходимые для обнаружения этого противоречия? Заведомо не из образа-в-памяти. Мне, по крайней мере, представить автомобиль в 1845 году не труднее, чем строить образ продолжения отрывка Торо. Эти знания берутся и не из выбранной для отрывка модели, ибо эта модель — как она была описана до сих пор — ограничивается только образом. Источник противоречия заключен в чем-то ином; где-то в моем фонде общих знаний имеется информация, позволяющая мне заключить, что в 1845 году автомобилей не было. Общие знания должны играть определенную роль в процессе понимания, должны обеспечивать основания того, что написал автор.

Что же происходит, когда мы наталкиваемся на противоречие? Разумеется, система понимания не отключается. Из приведенного примера ясно, что Торо не мог написать такое предложение; его написал тот, кто жил после изобретения автомобиля.

Либо мы ошиблись в определении жанра отрывка — возможно, это пародия или научная фантастика — либо в текст вкралась опечатка: вместо «1945» случайно получилось «1845». Это значит, что мы пересматриваем наш концепт отрывка таким образом, чтобы сохранить презумпцию истинности текстового концепта.

Излишне настаивать, что понимание при чтении как-то зависит от общих знаний. Но их участие в понимании часто оценивается неправильно. Мы могли бы, к примеру, рассматривать выбор модели отрывка на только на основе информации, извлеченной из текста, но на основе вообще всей информации, приобретенной человеком в течение его жизни, включая только что прочитанную им часть текста. В некотором смысле это верно, что доказывается вторжением в воспроизведение текста по памяти информации, которая напрямую не входила в текст и не следовала из него. С другой стороны, эта точка зрения не может быть целиком и полностью верной, так как если текстовой концепт данного отрывка не отделен в какой-то мере от всех остальных знаний, то образ-в-памяти не может выполнять свою прямую функцию: в ответ на задание вспомнить текст может быть выдан любой фрагмент предшествующего опыта. Тем самым мы вынуждены предположить, что образ-в-памяти для текста отделен от общих знаний как запись текущего эпизода. Читатель обычно считает, что его знания о реальном мире применимы к тому миру, о котором он читает (если текст не свидетельствует об обратном), но если он смешает эти два мира, он не сможет точно вспомнить текст.

Другая причина, по которой образ-в-памяти не может быть прямо встроен в общие знания, состоит в том, что истинность в модели должна быть отграничена от истинности в так называемом реальном мире или в наших знаниях об этом мире. Литературные критики уже давно спорят о том, в каком смысле произведение художественной литературы в целом, и поэзии в особенности, может оцениваться как истинное или ложное. Некоторые утверждают, что для таких произведений истина и ложь нерелевантны; но я думаю, что Эмпсон [9 (1967), р. 12] находится на правильном пути, когда он говорит: «Суть не в том, что их истинность или ложность нерелевантны, а в том, что от вас требуется представить себе такое состояние ума, в котором они покажутся истинными». В моих терминах это звучит так: принимая их в качестве истинных, читатель надеется прийти к модели, которую имел в виду автор, а уже эта модель может совпадать или не совпадать с тем, что читатель знает или полагает относительно реального мира. Если, как в приведенном примере, утверждение противоречит этим знаниям или убеждениям, мы не можем отвергнуть принятую рабочую гипотезу, что прочитанное истинно в выбираемой нами модели. Мы должны любой ценой держаться за презумпцию истинности. Если мы не хотим отказаться от попытки понять прочитанное, то должны выбрать модель, делаю-

щую отрывок истинным — даже если этот выбор требует изрядной находчивости.

К счастью, в этих вопросах наша изобретательность поразительна. Презумпция истинности подвергается тяжелому испытанию, когда читатель сталкивается с той формой юмора, которая строится на абсурдных предположениях. Вот пример (источник неизвестен), любимый детьми:

One bright day in the middle of the night

Two dead boys got up to fight.

Back to back they faced each other,

Drew their swords and shot each other.

A deaf policeman heard the noise

And came and killed those two dead boys.

[букв.: Однажды ясным днем, среди ночи,

Двое мертвых мальчиков затеяли драку.

Спиной к спине они сошлись лицом к лицу,

Обнажили мечи и застрелили друг друга.

Глухой полицейский услышал шум,

Пришел и убил тех двух мертвых мальчиков.]

Такой нонсенс нельзя принять — ни о каком «доверии» тут не может быть и речи. Тем не менее образ можно построить и для этих, с позволения сказать, стихов (мальчики-призраки, стреляющие мечи), а общий сценарий (мальчишеская потасовка привлекает полицию) достаточно знаком, чтобы связать их воедино, несмотря на вопиющие противоречия в каждой строчке. Упорство, с которым читатель старается спасти презумпцию истинности прочитанного (по крайней мере истинности в его модели текста), недооценивать нельзя. Эта презумпция так устойчива, что автор может эксплуатировать ее для достижения разных эффектов, в том числе и юмористического.

Презумпция истинности не ограничена у читателя текстами, передающими объективную истину. Если заглянуть вперед в область метафоры, должно быть очевидно, зачем понадобилось разграничение истины-в-мире и истины-в-модели. Буквальная интерпретация метафоры нелепа, если не ложна — для распознавания метафор необходимо ясное ощущение уместности в контексте и истины-в-мире, и поэтому общие знания должны быть доступны для читателя.

Конечно, не каждое буквально нелепое или ложное утверждение является метафорой; но оно должно быть истинно-в-модели. Как изобретение вымышленного положения дел, так и поиск альтернативной интерпретации, которая могла бы быть истинной в реальном мире, требует от читателя принять важное решение: то, считаем ли мы выражение заржавевшие суставы фигуральным описанием старика или строим образ ржавой машины, может иметь важные последствия для нашего понимания текста. Каким бы приемом ни пользовался читатель для сохранения презумпции истинности, разграничение истины-в-мире и истины-в-модели должно входить в любую общую теорию понимания текста.

Метафора ставит апперцептивную проблему. Метафора, ложная в реальном мире, может тем не менее быть добавлена к образу и использована для сужения нашей модели, но она создает напряжение между нашей картиной реального мира и картиной того мира, который имеет в виду автор. Чтобы как можно полнее использовать наши знания о сходных ситуациях в реальном мире, мы пытаемся синтезировать текстовой концепт, как можно более близкий к нашему концепту реальности, — мы пытаемся добавить метафорическую информацию таким способом, чтобы ее истинность как можно меньше противоречила нашему представлению о реальном мире. То есть мы пытаемся сделать мир, который автор просит нас вообразить, похожим на реальный мир (такой, каким мы его знаем) по как можно большему числу оснований.

Если автор говорит, что х есть у, в то время как мы знаем, что х не есть у, мы пытаемся представить себе мир, в котором х есть у. Эта работа воображения сильно облегчается, если в реальном мире х в каких-либо отношениях похож на у, поскольку тогда мы можем считать их сходства основаниями автора сказать, что х есть у. Если он, к примеру, говорит: Человек — это волк, мы можем отдать должное презумпции истинности, приписав людям свойства волков (примерно так же мы бы поступили с предложением Человек — это животное). Если, однако, автор говорит: Тайфуны — это пшеница, будет нелегко одновременно выбрать модель, в которой это предложение истинно, и в то же время сохранить сходство этой модели с реальным миром. Сходства между х и у позволяют нам минимизировать напряжение между нашим текстовым концептом и нашим концептом реальности, тем самым максимизируя возможность использования того, что мы уже знаем.

Очень соблазнительно сделать более сильное утверждение, а именно, что сходства позволяют читателю понять замысел автора и что к текстовому концепту добавляется эта понятая информация — скорее чем буквальное высказывание. К примеру, если автор говорит: Человек — это волк, читатель может понять его в том смысле, что 'Человек похож на волка', и добавить эту информацию к текстовому концепту. Безусловно, попытка понять утверждение Человек — это волк заставляет читателя исследовать те отношения, в которых человек и волк схожи; но добавить утверждение Человек похож на волка к текстовому концепту — значит нарушить презумпцию истинности, которая служит для читателя единственной опорой при определении ментального состояния автора. Человек — это волк — гораздо более сильное утверждение; если автор сказал именно это, читатель должен исходить из того, что именно это он и имел в виду.

Утверждение Человек — это волк фактически ложно. Если оно должно рассматриваться как истинное, это возможно только в том текстовом концепте, который синтезирует читатель. Однако чтобы понять это утверждение, читатель должен ассоциировать

его с утверждением Человек похож на волка, или даже еще слабее — Человек кажется похожим на волка (автору). Уподобление не может быть добавлено к текстовому концепту, поскольку автор сказал нечто иное; но именно уподобление — та основа, которая позволяет читателю понять, почему автор мог бы сказать Человек — это волк. Таким образом, читатель синтезирует концепт автора, так же как и концепт того, что тот написал.

Важно подчеркнуть следующее: когда автор говорит нечто буквально противоречивое или ложное, читатель не переводит это во что-то истинное, предполагая затем, что автор именно это и хотел сказать. Скорее, читатель исходит из того, что сказанное автором верно в описываемом им положении дел, и ищет в своих общих знаниях правдоподобные основания для этого. Поиск таких оснований направляется теми сходствами и аналогиями между миром текста и миром реальности, которые читатель способен обнаружить.

УТВЕРЖДЕНИЕ СРАВНЕНИЯ

Со времен Аристотеля исследователи метафоры говорили, что она используется для выражения сходства или аналогии. Хотя давно установлено, что существуют фигуры речи, которые выглядят как метафора, но не выражают ни сходство, ни аналогию, авторитет Аристотеля оказался столь велик, что многие его последователи либо игнорировали эти фигуры, либо доказывали, что это не метафоры. В любом случае — является или нет подобие определяющей характеристикой метафоры — никто не станет спорить, что многие метафоры воспринимаются в терминах сходств. Поэтому, прежде чем переходить к их роли в метафоре, я должен сказать несколько слов о выражениях подобия вообще.

Направленность. На первый взгляд отношение сходства кажется симметричным — то есть, если А похоже на В, то В должно быть похоже на А, и оба способа выразить это эквивалентны выражению «A и В похожи». Это представление не бесспорно даже на абстрактном уровне, но на уровне лингвистического выражения сходства оно безусловно ложно [35].

Возьмем для начала самый чистый случай — математическое равенство. Все знают, что знак « = » обозначает симметричное отношение, что если х = у, то у = х. Однако с психологической точки зрения даже этот символ полного сходства используется несимметрично. К примеру, не надо долго рыться в учебниках алгебры, чтобы найти выражения типа следующего:

(1) у = ах + b,

где а и и — константы, а х и у — неизвестные. Каждый школьник знает, что из этого уравнения можно вывести другие уравнения:

(2) у − b = ах

y − b

(3) x = ————

a

Все три уравнения, а также бесконечно много других, передают одну и ту же информацию; во всех трех случаях терм слева от знака равенства взаимозаменим с термом справа без изменения условий истинности уравнения. Тем не менее, (1) и (3) психологически выделены. (1) говорит, что если вы знаете значение х, то вы можете умножить его на а, добавить b, и вы получите у; (3) говорит, что, если вы знаете значение у, вы можете вычесть из него b и разделить результат на а, чтобы найти х. Удобство (1) и (3) проистекает из того факта, что мы обычно знаем или предполагаем значение одной переменной и хотим найти соответствующее значение второй. Уравнения абсолютно симметричны; но несимметрично их использование нами.

Сходное наблюдение верно для аналогий. Вербальные аналогии вида День относится к свету как ночь относится к темноте обычно допускают множество перестановок термов: День относится к ночи как свет к темноте, Темнота относится к свету как ночь к дню и т. д. Тем самым на абстрактном уровне и вербальные аналогии, подобно уравнениям, кажутся лишенными внутренне присущей им направленности. Но как только мы обратимся к тому, как авторы используют аналогии, мы обнаружим, что контекст задает направление и что тут уже невозможно свободно менять порядок термов. Автор, который говорит Деньги для университета — как горючее для машины, сообщает читателю нечто о деньгах в университете — а именно, что они похожи на горючее в машине. Если вы знаете, как горючее используется в машине, вы можете перенести эти знания на отношение между деньгами и университетами. Горючее для денег — то же, что машины для университетов сообщило бы читателю нечто другое. Чтобы не уходить далеко от равенства, рассмотрим толкование слов. Предположим, вы не знаете, что такое a pickle 'соленье', и смотрите это слово в словаре. Вы обнаружите толкование вроде следующего:

(4) pickle: любой вид пищи, прежде всего огурцы, сохраненный в рассоле или уксусе.

И здесь отношение асимметрично: pickle определяется как функция от пищи, прежде всего огурцов. Если вы знаете, что такое огурцы, то вы можете узнать, что такое pickle, подержав их в рассоле или маринаде. Нечто новое определяется в терминах того, что, по предположению, вам известно. Конечно, если вы не знаете, что такое огурцы, вам придется продолжить ваши изыскания, до тех пор пока вы не найдете знакомые термины. Еще более отдаляясь от равенства, рассмотрим обыденные толкования. Предположим, ребенок спрашивает вас, что такое зебра. Вы могли бы ответить:

(5) Зебра похожа на лошадь, но она полосатая.

Вы исходите из предположения, что ребенок знает, что такое лошадь, и вы объясняете незнакомое слово через знакомое.

Слово «похож» в (5) маркирует это предложение как уподобление; если вы опускаете его, как в (6):

(6) Зебра — это полосатая лошадь,

некоторые ученые могли бы сказать, что вы употребили метафору. Однако другие будут отрицать, что это метафора, на том основании, что слово лошадь обычно употребляется (синекдохически?) для обозначения рода Equus, и в этом случае (6) станет вполне удовлетворительным определением. Моя цель, однако, не в том, чтобы спорить о границах метафоры; я хочу указать на всепроникающую направленность наших выражений сходства — эта направленность не ограничена рамками метафорических утверждений [28]. Если мы перефразируем (6) следующим образом:

(7) Лошадь — это зебра без полос,

то направление инвертируется; исходным предполагается знакомство с зеброй, которое используется для объяснения того, что такое лошадь.

Коль скоро мы обнаружили асимметричность в выражениях равенства, аналогии и толкования, не удивляет ее наличие также и в выражениях более слабого сходства. Рассмотрим пример:

(8) Жена Джона похожа на его мать.

(9) Мать Джона похожа на его жену.

(10) Жена и мать Джона похожи друг на друга.

Оставляя в стороне вопрос об эдиповых проблемах Джона, (8) вы бы сказали кому-либо, знакомому с матерью Джона и спросившему про его жену, (9) — знакомому с его женой и спросившему про мать, (10) — тому, кто в одинаковой степени знаком с ними обеими.

Другой пример можно построить на основе отрывка Торо:

(11) Я оказался невдалеке от того места, где я собирался построить дом.

(12) Я собирался построить дом невдалеке от того места, где я оказался.

(13) Место, где я оказался, и место, где я собирался построить дом, были недалеко друг от друга.

Для Торо было естественно употребить схему (11), поскольку в предыдущем тексте уже сказано, что он собирался строить дом; предложение типа (11) у Торо отвечает на вопрос: «Куда вы пошли?» — соотнеся его с чем-то уже известным. С другой стороны, в (12), скорее всего, предполагается, что читателю известно то место, где Торо обычно проводил время, а сообщается ему новая информация о местоположении будущего дома. Наконец, (13) нейтрально; читатель считается в одинаковой степени осведомленным об обеих точках. Подчеркнем, что направленность в (8) и (9), а также в (11) и (12), разная; эта разница достаточна для заключения о разных намерениях говорящего.

Причина такой направленности очевидна, но я бы хотел сформулировать ее здесь в явном виде. Новые знания усваиваются апперцептивно, путем соотнесения со старыми (см. [12]). Один из простейших способов передать новые знания — задать их отношение к чему-то уже известному. Старые знания могут принадлежать к фонду общей информации, относительно которой автор может предполагать, что она известна каждому; это могут также быть знания, переданные ранее в том же тексте.

Для описания такой направленности я позаимствовал пару терминов из средневековой логики. Концепт, о котором нечто говорится, я буду называть референтом, а концепт, с которым референт соотносится, — релятом (relatum)⁴. Например, в предложениях вида «А похоже на В» А — референт, а В — релят. От читателя ожидается, что он перенесет свойства релята В на референт А.

Разграничение референта и релята позволяет читателю определить, что надо добавить к образу-в-памяти, который он строит. К этому образу всегда добавляется референт, но обогащенный релятом; релят уже входит либо в образ, либо в фонд общих знаний. Рассмотрим, например, предложения:

Я не знал, что он уже был женат.

Первая жена Джона была похожа на его мать. Она была родом из Чикаго.

Здесь очевидно, что антецедент анафорического местоимения «она» — первая жена Джона, а не его мать. Это следует из того, что эта бывшая жена — референт, а к образу-в-памяти добавляется именно референт. Релят показывает, как, где или почему определяется референт.

Отметим, что в терминах противопоставления и старой/новой информации и референт, и релят уподобления в некотором смысле оба относятся к старой информации. Референт — это то, о чем сообщается: коль скоро читателю надлежит присоединить предложение к концепту, его референт должен быть уже введен. Релят же — это нечто, с чем читатель, по предположению, уже знаком либо из самого текста, либо из общих знаний. Новая информация в уподоблении — это утверждение сходства между референтом и релятом. Тем самым более точная терминология могла бы различать старую, текущую и новую информацию: релят — это старая информация, референт — текущая тема, а отношение сходства между ними — новая информация.

Классификация утверждений сравнения. Утверждения сравнения без труда распознаются по вхождению в них одной из связок подобия: похожий, похож, ведет себя как, выглядит как, как, столь же Adj. как, походит на, напоминает мне, такой же как, подобен, способом и т. д. Разные связки подобия не взаимозаменимы; они накладывают разные синтаксические

ограничения на сравниваемые составляющие, а часто они имеют также и разное значение; но здесь эти различия нас не интересуют. Я буду различать три типа утверждений сравнения: буквальные сравнения, уподобления и аналогии. В буквальных сравнениях основания очевидны. Например, предложение «Жена Джона похожа на его мать» будет понято как утверждающее, что описание жены Джона включает многие из тех свойств, которые входят в описание матери Джона. В уподоблениях основания сравнения неочевидны. Предложение «Жена Джона похожа на его зонтик» могло бы быть понято как утверждение, что она очень тощая, или что она защищает его, или еще каким-нибудь способом. Аналогии обычно включают четыре члена, поскольку они построены как арифметические пропорции: к примеру, 3 : 4 :: 9 : 12, или в более общем виде, х : у :: пх : пу. Подошва относится к ноге как ладонь к руке — это утверждение сравнения, использующее связку подобия как, но основания сравнения эксплицитно не указаны.

Тем не менее во всех трех типах читатель может предполагать, что утверждение истинно; и все три типа могут быть использованы как основа для метафоры.

Декларативные предложения вида «A похоже на B» могут пониматься как выражающие истинные утверждения, говорящие, что автор заметил сходство между А и В. Из того, что основания сходства могут быть неясными, еще не следует, что такого рода предложения не являются верными описаниями ментального состояния автора. Если «утверждение» кажется слишком сильным словом для выражения субъективных и, возможно, идиосинкразических впечатлений, то мы можем сказать, что автор использовал утверждение сравнения, чтобы пригласить адресата разделить это впечатление [16], [10], на что тот может на разумных основаниях согласиться или нет. Читатель, вынужденный рассматривать все, что бы ни написал автор, как истинное в той семантической модели, которую он выбирает, не будет испытывать особых затруднений с утверждениями сравнения, если референт, уже входящий в текстовой концепт читателя, попросту квалифицируется новой информацией как (с точки зрения автора) сходный с релятом.

Однако такое определение не будет понято, если читатель не сможет найти основания сравнения; в этом и состоит центральная проблема интерпретации. Для неочевидного сравнения Жена Джона похожа на зонтик существенно, является ли основанием сходства крайняя худоба жены или то, что Джон использует ее как защиту от невзгод. Для понимания предложения Женщина без мужчины — как рыба без велосипеда полезно знать, что его автор — сторонник женской эмансипации, и распознать отвергнутую аллюзию к рыбе бее воды. Но как только определенная интерпретация выбрана и приписана, никаких дальнейших апперцептивных трудностей уподобление не порождает.

Этому на первый взгляд противоречит тот тип утверждения сравнения, который можно продемонстрировать примером: Моя любовь похожа на алую, алую розу. Автор имел в виду не реальную, а символическую розу — цветок, который в нашей культуре символизирует любовь. Или же возьмем крайний случай: предложение Джон ест как свинья не есть выражение усмотренного автором сходства между тем, как ест Джон, и тем, как ест свинья. Это предложение вполне может употребить человек, вообще никогда не видевший свинью — в том случае, если он знает, что в нашей культуре свинья служит символом нечистоплотного обжорства. В некоторых случаях тестом на символичность может быть перевод. В той мере, в какой релят — скорее символ, чем знак [30], могут найтись языки, на которых данные уподобления прямо непереводимы. В этом случае их надо переводить косвенным образом, использовав выражение для соответствующего символа скорее, чем для соответствующего референта⁵. Читатель символического уподобления должен учитывать символизм; но как только такое уподобление получает символическую интерпретацию, оно может быть принято в качестве истинного в выбираемой читателями модели.

Важность того, о чем я говорил, становится очевиднее, если признать, что все типы утверждений сравнения связаны с метафорами. Метафоры характерны тем, что они ставят апперцептивные проблемы: либо они утверждают нечто, что трудно совместимо с презумпцией истинности у читателя, либо они кажутся не имеющими явного отношения к текстовому концепту читателя. Эта апперцептивная задача упрощается, если существует сходство между концептом реальности у читателя и тем, что написал автор. Нахождение этого сходства можно рассматривать как процесс перифразирования метафоры в утверждение сравнения. Реконструированное сравнение не добавляется при этом к текстовому концепту читателя — читатель должен уважительно обращаться с тем, что написал автор — но оно позволяет читателю построить определенный образ текста (в котором метафора должна быть истинна), сходный с его картиной реальности (в которой может быть истинным соответствующее сравнение) в максимальной степени. В то время как утверждение сравнения выражает сходство, метафора лишь обращает на него наше внимание.

Теперь должна быть понятна схема моего доказательства. Чтобы найти компромисс между требованиями презумпции истинности, с одной стороны, и необходимостью как можно лучше соотнести текстовой концепт с общими знаниями и представлениями, с другой, читатель должен искать сходства между текстовым концептом и общими знаниями. Эти сходства, которые служат основаниями для метафоры, могут быть сформулированы в виде утверждений сравнения. Будучи обнаруженным и проинтерпретированным, сравнение не добавляется непосредственно к текстовому концепту, а используется как основа, позволяющая

представить себе минимально отклоняющееся от обычного положение дел, при котором метафора будет истинна.

Уподобления. Уподобление (simile) — это утверждение сравнения, в которое входят две несходные вещи. Насколько они должны быть несходны, чтобы сравнение считалось уподоблением, не определено; но смазанность границы не будет нам здесь мешать.

Я исхожу из того, что для понимания уподобления существенны два аспекта:

1) распознавание того факта, что нам встретилось уподобление, и 2) интерпретация оснований уподобления и причин, по которым автор употребил его в данном контексте.

Распознавание. В уподобление входит связка подобия. Вероятно, уподобления обрабатываются так же, как и любые другие утверждения сравнения, так что первый шаг в распознавании уподобления состоит в распознавании утверждения сравнения. Возможно, читатель может с уверенностью утверждать, что данное сравнение является уподоблением, лишь после того как он уже произвел определенный анализ и обнаружил, что основания сравнения неочевидны [21 ].

Интерпретация. Интерпретация уподобления может потребовать выяснения оснований для утверждения подобия. Их может подсказать предшествующий текст, общие знания, либо и то и другое.

Рассмотрим пример уподобления в контексте и попытаемся охарактеризовать понимание этого буквального прозаического отрывка:

Я сказал ему, что все будет в порядке. Уговаривать Джона не беспокоиться — все равно что уговаривать ветер не дуть. Это только усугубило положение, поскольку он вступил со мной в спор.

Читая отрывок, я строю образ-в-памяти, содержащий автора и его обеспокоенного друга. Я слышу, как автор говорит Джону, что все в порядке, но Джон продолжает беспокоиться. Джон настолько обеспокоен, что он вступает с автором в спор.

Хотя в отрывке упомянут ветер, он не вставляется в мой образ-в-памяти для содержания данного отрывка (если бы ветер вошел в образ, он претендовал бы на роль антецедента анафорического местоимения это из третьего предложения). Референт уподобления Уговаривать Джона не беспокоиться — все равно что уговаривать ветер не дуть — это составляющая уговаривать Джона не беспокоиться. Я добавляю этот референт в мой образ, на основе которого выбирается такая модель, где антецедентом местоимения это будет референт, а не релят. Тот факт, что был упомянут