Метафорическое сравнение 22 страница

скольку они также могут их моделировать¹. Если машина имеет мнение в смысле предрасположенности к действию, она не обязана обладать еще и другими качествами, которыми обладают люди, также имеющие предрасположенности к действию (то есть мнения).

В 1950 г. А. М. Тьюринг изобрел концептуальную игру, названную имитационной, которая предполагала отождествление компьютеров и человеческого разума [14]. Один из участников игры с помощью вопросов должен отгадать, кто из двух людей, находящихся от него в отдалении, женщина, а кто — мужчина. Он задает вопросы и получает ответы при помощи телекоммуникатора. Когда один из находящихся в другом помещении участников заменяется компьютером, «вопрошатель» не замечает разницы. Машина может оказаться столь же разумной и столь же похожей на человека, как подлинный участник-человек. В кругах, связанных с искусственным интеллектом, эта концептуальная процедура, игра в имитацию, получила известность под названием «теста Тьюринга». Если в каком-нибудь вопросе, связанном со свойствами компьютера, мы не можем отличить результата, выдаваемого машиной, от результата, полученного от человека, то вправе приписывать компьютеру атрибуты человека.

Метафоры могут быть опасны не только тем, что они соблазняют нас думать, что то, на что они намекают, существует в действительности, но и тем, что они наталкивают нас на мысль, что свойства, присущие каким-либо референтам метафоры, также присущи и другим ее референтам. Если люди и компьютеры обладают памятью и мнениями, то это метафорическое словоупотребление может ввести нас в заблуждение, заставив полагать, что в компьютере могут быть обнаружены свойства человеческой памяти или же что понятие мнения у человека должно пониматься ограниченно как предрасположение к действию, поскольку именно такое ограниченное понимание уместно по отношению к компьютеру. Метафорическое олицетворение, существовавшее, вероятно, со времени возникновения человеческой речи, получило широкое распространение в науке о компьютерах. Примитивные культуры часто олицетворяют природные объекты, наделяя их божественным статусом; возможно, что это обожествление переместилось из природы в технологию. В лабораториях, а позднее в научно-фантастических романах и фильмах, компьютеры стали получать собственные имена. Раздел, посвященный программе компьютера Винограда, в недавнем введении в компьютерную технику носит название «ШРДЛУ» [2, р. 134 и сл.].

Метафоры позволяют нам расширить наши знания путем соположения нормально не связанных референтов, что наводит на мысль о сходстве некоторых свойств референтов. Другие свойства референтов остаются различными. Проведение границы

¹ См. [3]. Деннетт также полагает, что «боль» представляет собой смешанное понятие.

между теми свойствами, которые обнаруживают сходство, и теми, которые обнаруживают различие, требует от тех, кто сталкивается с новыми метафорами, напряженной работы воображения и восприятия. Что касается компьютерной метафоры, то многие сходства между компьютерами и людьми очевидны — и те, и другие умеют складывать, вычитать и умножать; и те, и другие умеют принимать решения; и те, и другие умеют хранить информацию и участвовать в ее поиске; и те, и другие могут научиться узнавать новые схемы; и те, и другие могут обрабатывать текст. Но могут ли и те, и другие мыслить? Если мышление определяется в терминах только что перечисленного неполного списка выполняемых и теми, и другими функций, то компьютеры, несомненно, мыслят. Если, однако, исходить из того, что мышление предполагает воплощение вычислительного механизма в некотором биологическом организме, то компьютеры, очевидно, не мыслят [5].

Данную проблему можно рассматривать и с точки зрения компьютера и считать, что мышление имеет место только в том случае, если мыслящее существо следует определенным формальным правилам. Поскольку многое из того, что считается в человеческой среде мыслью, основано на случайных ассоциациях, а не на применении формальных правил, критик мог бы утверждать, что компьютеры мыслят в гораздо более частых случаях, чем это делают люди, и что можно говорить о рациональном мышлении людей лишь эпизодически, когда люди подражают компьютерам, стремясь строго следовать формальным правилам.

Когда утверждают, что машины способны иметь мнения или намерения, как это делал МакКарти, доказывая наличие трех типов мнения у термостата, мы можем задаться вопросом, включают ли характерные признаки мнения понимание и самосознание. Если мы хотим, чтобы понятие мнения было применимо к термостату, оно должно быть соответствующим образом ограничено относительно своих признаков.

Как создание, так и понимание метафоры требует способности увидеть связь между атрибутами референтов, нормально не имеющих отношения друг к другу. Чем труднее понять эту связь, тем более суггестивна метафора. Компьютерная метафора, требующая, чтобы полный набор человеческих свойств — чувства, сознание, интенциональность — ассоциировался с компьютерами, в большей степени суггестивна, чем более ограниченная компьютерная метафора, имеющая в виду аналогии лишь между некоторыми дедуктивными функциями.

В последующих главах я собираюсь развить семантическую теорию, которая допускает, что при создании метафоры могут иметь место семантические изменения. Основное понятие этой семантической теории — когнитивный процесс. Производство метафор — это не просто лингвистическое явление, которое происходит на поверхностном уровне языка; оно берет начало в более

глубинном когнитивном процессе творческого характера, открывающем новые возможности развития значений. Создатель жизнеспособных метафор тем или иным образом объединяет понятия, на первый взгляд не связанные, чтобы вызвать к жизни новое подвижное понятие, выявляющее сходство между некоторыми из своих черт и обнажающее расхождения между другими. Слишком суггестивная метафора находит слабое подтверждение в опыте, а слишком экспрессивная, то есть подчеркивающая аналогии, ранее не замечавшиеся, может получить широкое распространение и в конце концов слиться с обычным языком. Для этого свидетельства, подтверждающие связь между формальными программами и разумом, должны стать настолько значительными, чтобы компьютерная метафора уже не создавала бы «напряжение» (tension), — и тогда она будет восприниматься как буквальное выражение. Для Пылышина, однако, превращение компьютерной метафоры в буквальное утверждение есть средство создания лучшей теории.

Компьютерная метафора как базисная метафора. Пример компьютерной метафоры помогает понять еще один аспект метафоры — ее употребление, отражающее некоторую первоначальную сущностную догадку, или интуицию, составляющую фундамент всей теории. Я называю этот тип метафоры базисной метафорой. Метафоры могут также использоваться для того, чтобы выразить конкретное ощущение или вызвать представление об индивидуальной возможности. Я называю этот второй тип «передающей метафорой» (conveyance metaphor). Здесь уместно выделить некоторые из вопросов, связанных. при исследовании разума и мозга с использованием компьютерной метафоры в качестве метафоры базисной.

Первый вариант компьютерной метафоры был воплощен в выражении «искусственный интеллект» — метафоре, подсказанной успешным выполнением компьютерами алгоритмических функций, которые до появления компьютера считались исключительной прерогативой человека. Другая форма этой базисной метафоры заключена в выражении «компьютеры мыслят». Эта базисная метафора, в основе которой лежат идеи, воспринимавшиеся в 50-х годах, когда она была впервые предложена, как сенсационные, объединяет один референт — интеллект (до того времени связывающийся исключительно с человеческими существами и животными) с другим референтом — вычислительной машиной. Начиная с самых ранних примеров употребления этого слова, отмеченных в «Oxford English Dictionary», и кончая настоящим временем, интеллект (intelligence) ассоциировался с мыслительными способностями и пониманием, так что один из обычных атрибутов интеллекта — «биологический», то есть относящийся к людям и животным. Машины нормально трактуются как обладающие небиологическими атрибутами. Выдвижение компью-

терной метафоры толкает к исследованию как вычислительных машин (чтобы понять, насколько они действительно похожи на человека), так и человеческих существ (чтобы понять, насколько они действительно соответствуют компьютерам по своим когнитивным функциям). Будучи базисной метафорой, компьютерная метафора предлагает подходить к человеческому познанию, как если бы оно было вычислительной деятельностью и к вычислительной деятельности — как если бы она была человеческим познанием. Когда эта метафора была предложена впервые, она воспринималась как метафора, а не как буквальное утверждение, поскольку признавалось существование слишком многих различий между человеческим мышлением и функционированием компьютеров. Постепенно обнаруживались новые черты сходства, и странность метафоры, ее «напряжение», или суггестивность, уменьшились.

Нередко процесс исследования, начавшийся с признания базисной метафоры основной идеей всего построения, идет по пути выдвижения «передающих метафор», вырастающих из базисной. МакКарти двигался в этом направлении, когда он приписывал машинам многочисленные человеческие свойства. Он расширил список этих свойств, включив в него черты, относящиеся не только к познавательной деятельности, но и к установкам, чувствам, сознанию. Он также расширил понятие машины, применив его не только к компьютеру, но и, скажем, к термостату. Применение базисной метафоры к более широкой эмпирический области путем использования других метафор — это проверка сопоставимости референтов на доступность пониманию.

Подобная практика расширения знания путем выдвижения базисных метафор, возникающих из интуитивных представлений о нас самих и о мире, существует не одно столетие. Начиная от Платона, с его учением о неизменном царстве форм, и кончая Эйнштейном, исходившим из строгой математической упорядоченности мира, философы и естествоиспытатели прибегали в скрытой или явной форме к базисным метафорам как к фундаменту своих теоретических построений. Компьютерная метафора была выдвинута в эксплицитной форме и с сознанием того, что представления, лежащие в ее основе, носят гипотетический и спекулятивный характер — черты, которые, как полагал Пылышин, привели к построению слишком расплывчатой теории. В другие периоды истории человеческой мысли базисные метафоры принимались неявно, как, например, логическими позитивистами начала XX в., которые считали, что они не пользуются никакими априорными принципами и тем самым не впадают в ужасный грех метафизики, но в то же время исходили из допущения, что язык является зеркалом мира (базисная метафора).

Я уже отмечал, что, рассматривая компьютерную метафору, мы сталкиваемся с кажущимся парадоксом; излагаемая здесь теория метафоры имеет своим основанием теорию познания, ко-

торая сама, на первый взгляд, может быть сформулирована только с помощью метафор. Выше я заметил вскользь, что парадоксов автореференции можно избежать путем разграничения между теорией и метатеорией. Теперь мне предстоит сделать некоторые дополнения, потому что я хочу также отмежеваться от точки зрения, будто язык целиком метафоричен и буквальный язык можно легко идентифицировать, даже если его основания заложены в познавательном процессе. Проблема состоит в том, что мое объяснение буквального языка обеспечивается такой теорией познания, которая может быть построена лишь с помощью базисной метафоры (это не обязательно должна быть компьютерная метафора; я упоминал здесь о ней лишь в иллюстративных целях). Моя теория метафоры предполагает такую теорию познания, которая предполагает использование по крайней мере базисной метафоры (а возможно, также и «передающих метафор»). Этот круг напоминает процесс отражения с помощью дурных зеркал: образ метафоры снова отражается в познании, а образ познания снова отражается в метафоре. Но сколько здесь образов — один или два? Пока этого сказать нельзя, но я могу предложить возможный выход из такого отраженного порочного круга. Метафорический процесс предполагает не только участие разума и мозга, но и существование внешнего мира с его богатством символов и культуры.

Адекватная теория метафоры включает в себя не только семантическую, синтаксическую и когнитивную теории, объясняющие, каким образом необычное сочетание слов приводит к созданию новых, понятий, но и контекстуальные теории относительно внешнего мира, содержащие сведения о словесных ассоциациях, а также о взаимодействии между людьми и их окружением, создающем знание. Когнитивный процесс, который приводит к созданию метафоры, включен в более широкий процесс познания, имеющий отношение к индивиду в контексте эволюционного процесса, речь идет об эволюции как мозга, обеспечивающего аппаратное обеспечение для познания, так и культуры, предоставляющей контекст, в котором через взаимодействие с лингвистическим окружением возникают метафоры. Но биологическая эволюция и культурная подчинены разным механизмам. Ум, создающий метафоры, может быть прекрасным посредником между своими собственными нервными процессами и процессами культуры.

Описывая процесс познания, включающий взаимодействие между индивидом и его окружением, я надеюсь предложить такую теорию метафоры, которая объясняет буквальный способ выражения, допускает личное творчество и в то же время признает, что значение метафор существенно зависит от контекста. Круговой характер взаимных отсылок от метафоры к познанию и обратно может быть преодолен лишь путем апелляции к объективности внешнего мира. Предварительно, интуитивно я вижу в

метафоре связующее звено между разумом, мозгом и внешним миром; метатеория метафоры, которая стремится объяснить природу и смысл метафоры, неизбежно должна будет обратиться к этим трем областям. Схематически мы бы могли представить уровни метафоры следующим образом:

1. Поверхностный уровень: культура.

2. Более глубокий уровень: семантика и синтаксис.

3. Самый глубинный уровень: познание.

Проблема, с которой сталкивается эта попытка привести метауровни в соответствие с компьютерной метафорой, заключается в том, что уровни 2 и 3 не являются независимыми от уровня 1, а воплощены в биологическом организме, эволюция которого отчасти подвержена влиянию со стороны культуры. Чрезвычайная сложность метафоры как некоторого познавательного процесса связана с тем, что она получает языковое выражение в определенном культурном контексте с помощью воплощенного сознания (разума).

Я описываю метафору как эволюционный познавательный процесс, который объединяет мозг, разум и культуру в их творческом созидании языка. Но прежде чем приступить к этому описанию, я хотел бы внимательно присмотреться к природе метафоры — что именно делает метафору метафорой, как можно отличить метафору от аналогии и как можно отличить метафорический язык от буквального. Моя цель — предложить лингвистическую теорию, способную порождать метафоры и включающуюся в этот более широкий процесс познания. Кроме того, меня интересует функционально-истинностный статус метафор, а также вопрос о том, каким образом метафоры приобретают значение.

ПРИРОДА МЕТАФОРЫ

Метафора как процесс. Выше было предложено рассматривать метафору как процесс. Теперь я должен развить эту идею, поскольку, говоря о метафоре как о процессе, я вкладываю в это понятие несколько различных, хотя и взаимосвязанных смыслов. Я по большей части описывал метафору на уровне поверхностного языка, на котором мы говорим. Обсуждая теорию напряжения, контроверзную теорию и теорию отклонения, я охарактеризовал метафору на более глубинных уровнях — семантическом и когнитивном. Уместно предложить определение метафоры как такого соположения референтов, в результате которого возникает семантическая концептуальная аномалия. Такое определение включает функционирование метафоры в семантическую теорию и в сферу познания. При этом требуется прояснить, что реально стоит за этим включением. Однако соображе-

ния, касающиеся сравнения, метонимии, синекдохи и катахрезы, снова неизбежно делают предметом нашего преимущественного внимания поверхностный язык. Эпифора и диафора есть мера подобия и несходства между свойствами референтов и требует обращения к сознанию для вынесения соответствующих интуитивных суждений, однако описание эпифоры и диафоры не является ни лингвистическим объяснением, ни объяснением метафоры как познавательного процесса.

Как правило, я говорю о метафоре как о процессе, протекающем на трех взаимосвязанных уровнях: (1) метафора как языковой процесс — возможное движение от обычного языка к диафоре, к эпифоре и обратно, к обычному языку, (2) метафора как семантический и синтаксический процесс, то есть объяснение метафоры в терминах лингвистической теории, и (3) метафора как когнитивный процесс, помещенный в контекст более широкого эволюционного процесса познания, то есть метафора рассматривается не только как семантический процесс, но и как основополагающий когнитивный процесс, без которого было бы невозможно получение нового знания. Соблазнительно представить себе эти три уровня в виде блоков, помещенных один на другом, но такой образ может ввести в заблуждение, поскольку названные три процесса зависят друг от друга и проникают один в другой. Описывая метафору как семантический процесс, следует обращаться к поверхностному языковому контексту, в котором она возникает; рассматривая метафору как когнитивный процесс, следует учитывать чувственно воспринимаемое окружение, в котором рождается знание. Почему бы не говорить об одном метафорическом процессе, имеющем три аспекта: поверхностный язык, семантику и познание? Метафора действительно представляет собой единый процесс с этими тремя аспектами, однако описание метафоры одновременно в терминах всех этих трех аспектов не способствует прояснению данного понятия. Моя стратегия состоит в том, чтобы рассматривать эти аспекты раздельно — как три процесса, постоянно помня, однако, что на самом деле, когда поэт или ученый создает новую метафору, речь идет о трех аспектах единого процесса. Искусственное выделение трех процессов на трех уровнях, из которых самым глубоким является познание, есть признание ценности абстрактных объяснений с помощью глубинной структуры. Абстрактные глубинные структуры, постулированные Хомским для языка, оказались плодотворными не только для лингвистики, но и для теории познания. Описания метафоры, ограничивающиеся первым уровнем, то есть трактующие метафору как поверхностное языковое явление, не обладают объяснительной силой и не могут нас удовлетворить. Подобные теории говорят нам о том, как создавать метафоры и как пользоваться ими, но не объясняют фундаментальную природу метафоры как компонента человеческого познания.

Метафоры передающие и метафоры базисные. Анализ того, как используются метафоры, — это описание метафор на первом уровне объяснения: как элементов поверхностного языка. Поэты, сознательно или несознательно постигающие ту или иную особенность жизни или мира, ищут наиболее осмысленные, живые и свежие способы передачи результатов своих прозрений. Они выбирают слова и сочетают их таким образом, чтобы создаваемые при этом метафоры одновременно выражали их интуицию и вызывали к жизни новые возможные смыслы. Так, Уоллес Стивенс в своем стихотворении «Воскресное утро» говорит о «смерти» как о «матери красоты». Другой пример — ученый, нащупывающий некоторую гипотетическую возможность для нового объяснения. Он не умеет найти точную формулировку для своих интуитивных представлений о том, что в действительности представляет собой физическая реальность, и потому прибегает к некоторым старым понятиям и вливает в них новый смысл путем соположения с другими, менее знакомыми терминами или же со знакомыми, но лежащими вне привычных ассоциаций, действуя либо путем создания неологизма, либо путем модификации теории, в рамках которой термины обычно обретают свое контекстуальное значение. Так, для объяснения регуляции генов был изобретен «оперон» — диафорическая метафора, намекающая на возможное объяснение.

Мы далеки от детального понимания механизма, который регулирует деятельность генов. Для бактерий общепринятой моделью такого рода является «оперон», предложенный Жакобом и Моно (1961). Оперон состоит из оператора и нескольких структурных генов, смежных или расположенных в близком соседстве друг к другу. Оператор, взаимодействуя с клеточным окружением через посредство продуктов регулирующих генов, определяет время транскрипции структурных генов оперона [4, р. 29]².

Есть ли в действительности такие реальные сущности, как «опероны»? Возможно; но термин был изобретен в качестве гипотетического объяснения того, как функционируют гены. Экспериментальное подтверждение существования «оперонов» может изменить статус «оперона», так что он превратится из диафоры в эпифору или даже войдет в обычный язык.

Третий пример — политик, который хочет создать новый образ и изобретает такую метафору, как «война с бедностью», — метафору, воспринимаемую поначалу как идеальный образ, апеллирующий к воображению. Оружием в этой войне становятся финансируемые правительством социальные программы, и, по мере того как «война» находит практическое развитие и воплощение метафора стирается.

Все подобные типы употребления метафоры и множество других постоянно встречаются в нашем языке; метафора эксплуатируется как языковое средство для передачи семантических

² Автор ссылается на работу [6 ].

сдвигов в концептуализации, преследующих разнообразные цели. Как я заметил выше, метафора, используемая в этой наиболее распространенной и типичной функции, может быть названа «передающей метафорой». Рассматривая компьютерную метафору, я также отметил, что существует и другой тип использования метафоры — постулирование базисных метафор, играющих роль фундаментальных допущений, которые лежат в основе теории или даже целой научной дисциплины. Стивен Пеппер назвал такие метафоры коренными метафорами. Я, однако, заменил это наименование названием «базисные метафоры», чтобы избежать ограничительной ассоциации с метафизическими теориями, описываемыми Пеппером [12]. Базисная метафора может играть роль гипотетического допущения, представляющего собой основу той или иной теории, научной дисциплины или теологии, а не только основу метафизической теории. Поскольку моя «базисная метафора» есть не что иное, как расширение пепперовского понятия, позвольте мне обратиться к его определению «коренной метафоры» и соответствующим образом дополнить его. Пеппер описывает метод коренной метафоры следующим образом:

Человек, желающей постичь мир, ищет ключ к его пониманию. Он выбирает какую-то область фактов, доступных пониманию на уровне здравого смысла, и смотрит, не сможет ли он понимать другие области в терминах данной. Это исходная область становится, таким образом, его базисной аналогией, или коренной метафорой. Он прилагает все усилия, чтобы описать наилучшим образом характерные свойства данной области или, если угодно, выявить ее структуру. Из списка структурных характеристик формируются основные понятия объяснения и описания. Мы называем их множеством категорий. Эти категории становятся исходным пунктом для изучения всех других областей фактов, исследовавшихся или не исследовавшихся ранее. Предпринимается попытка интерпретировать все факты в терминах этих категорий. В результате может потребоваться уточнение и приспособление категорий к фактам, так что первоначально множество категорий постоянно изменяется и развивается [12, р. 91].

Изобретатель базисной метафоры хочет охватить всю область человеческого опыта или физического мира; базисная метафора «Мир математичен» может быть сознательно или неосознанно принята естествоиспытателем в качестве гипотетической основы конструируемой им теории. Он знает, что мир не является математическим в буквальном смысле слова, ведь если бы это было так, естествознание слилось бы с математикой, и не было бы нужды проводить эксперименты. Но он принимает базисную метафору в качестве диафоры, предполагающей особый способ видения мира; он стремится подтвердить свои интуитивные догадки, создавая математические теории, которые находят-таки эмпирическое подтверждение. Математическое обоснование существования позитрона, постулированного в физике элементарных частиц, и нейтрино, впоследствии подтвержденного экспериментально, дало повод некоторым исследователям выдвинуть афоризм: «Природа поставляет то, что требует математика». Но даже в физике элементарных частиц остается так много эксперимен-

тальных аномалий, что базисная метафора «Мир математичен» остается диафорой.

Теологи также умышленно или неумышленно формулируют базисные метафоры о человечестве и мире. Религиозное верование, согласно которому Бог действует в истории, лежит в основе базисной метафоры «Мир — поле деятельности Бога». Она играет роль диафоры, так как непосредственное эмпирическое подтверждение того, что невидимый Бог совершает в этом мире прямо наблюдаемые действия, затруднительно, если не невозможно. В качестве базисной метафоры, однако, представление о Боге, действующем в истории, составляет основу для построения ряда богословских категорий и находит косвенное подтверждение и интерпретацию в жизни верующих.

Различие между «передающей» и «базисной» метафорами связано с различием в их сфере действия и функции. Передающие метафоры предлагают обычно метафорическое прозрение ограниченного масштаба, тогда как базисные метафоры лежат в основе всей теории или научной дисциплины, посвященной описанию широко распространенных явлений. Компьютерная метафора стремится служить основой объяснения всего человеческого мышления. Отдельные передающие метафоры могут использоваться как базисные метафоры. Многие метафоры, связанные с персонификацией живых и неживых объектов внешнего мира, использовались также в качестве фундаментальной базисной метафоры «Мир — это человек», составляющей основу примитивных теорий, подобных анимизму. Пеппер отвергает анимизм в силу его неточности, а мистицизм («Мир — это дух» или «Мир божествен») — в силу его абстрактности. Он допускает в качестве гипотез о мире формизм, «механизм», контекстуализм и органицизм, основанные на таких коренных метафорах, как, соответственно, подобие, машина, историческое событие, рассматриваемое с точки зрения настоящего, и процесс. Эти гипотезы достаточно точны и не слишком эклектичны, чтобы быть отвергнутыми из-за своего чрезмерно общего характера; им также свойственны независимость и автономность. Я удержусь от того, чтобы рассматривать требования каждой из этих гипотез; достаточно того, что я расширил понятие «коренной метафоры», выведя его за пределы четырех гипотез Пеппера, дал этому расширенному понятию новое наименование «базисной метафоры» и допустил, что оно может относиться ко всякого рода неточным и эклектичным теориям. Использовать в своей познавательной деятельности базисные метафоры — это настолько естественный и характерный для человека метод, что отрицать его было бы почти то же самое, что отрицать возможность получения нового знания. Развивая свою идею четырех мировых гипотез, основанных на соответствующих метафорах, Пеппер руководствовался стремлением предложить структурное обоснование познавательному процессу, создающему такие когнитивные прозрения, называемые danda (то, что должно быть дано),

которые могли бы параллельно включать в себя data, то есть опытные данные, составляющие, как полагают строгие эмпирики, особенно позитивисты, основу знания. По мнению Пеппера, строго эмпирическая позиция вырождается либо в неприемлемый скептицизм, либо в отвратительный догматизм; отсюда необходимость недогматической и чуждой скептицизму альтернативной формы эпистемологии, предполагающей ряд структурно обоснованных категорий, построенных в соответствии с лежащей в основе коренной метафорой. В процессе доказательства Пеппер обратил внимание на ту же самую проблему автореференции, которую я отметил выше в связи с компьютерной метафорой. Теория коренной метафоры предполагает теорию истинности, основанную на успехе или провале коренных метафор. Где гарантия, что сама теория коренной метафоры является истинной и/или должна быть принята?

Как ни странно, если эта теория коренной метафоры истинна, то ее истинность может быть установлена лишь на основе адекватности тех теорий, которые она призвана объяснить. Ибо сама эта теория представляет собой структурную гипотезу — по крайней мере, она должна быть таковой в своем окончательном подтверждении, — а структурная гипотеза, как мы видели, получает полное подтверждение только в какой-либо теории мира. Отсюда следует, что, если данная теория верна, она должна получить поддержку в какой-либо адекватной теории мира. Тем самым рассматриваемая теория будет, так сказать, поглощена своими собственными данными, то есть станет элементом той теории, теоретическим объяснением которой она является [12, р. 85].

Я обратил внимание на то же явление в связи с компьютерной метафорой; если компьютерная метафора служит предпосылкой теории разума, то свидетельства в пользу принятия компьютерной метафоры будут составлять часть включающей ее теории. Почему? Потому что теория, предложенная мною для объяснения умственной деятельности, есть продукт умственной деятельности — метафорического мышления. Если бы мы стояли перед задачей верификации теории, объясняющей какое-либо физическое явление, мы бы не столкнулись с этой проблемой автореференции, поскольку теория относилась бы к ряду сущностей и действий, отличных от нее самой. Но теория построения теорий, или теория метафор, требующая обращения к метафоре для своей поддержки, или теория разума, предполагающая ментальные сущности, подобные метафорам, — все они связаны с потенциальным порочным кругом или с парадоксами автореференции.