III. ИЩУ ЗАВЯЗКУ

Дело серьезно. У меня есть еще одно предисловие. Моя книга называется «Энергия заблуждения».

Так звучат слова Толстого, помещены они в его письме к Н.Н. Страхову от 8 апреля 1878 года.

Вот эти слова: «…Все как будто готово для того, чтобы писать — исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения…»

И вот после этого нужно привести стихотворение Пушкина: «Октябрь уж наступил…»

Приведем здесь его окончание:

И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет, недвижим, корабль в недвижной влаге,
Но чу! ………….…………….
…………………………….
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..
…………………………….

Вот стихотворение человека, который полон возможностями начать.

У поэзии нет времени; то есть у поэзии есть другое время, другие часы.

Элементы произведения: — знакомцы давние; они существуют вне целого, вне существующего целого.

Не раскрытое;

не проклюнувшееся;

это семя.

Поэтическое состояние не внезапно.

Вдохновение тоже не внезапно.

Оно как птицы, возвращающиеся на свои гнезда.

— Так поэзия вырастает, переделывая свое первопоявление.

…После этого стихотворения опять вмешивается автор и говорит, что он не хочет думать, боится — читатель может подумать: достаточно заблудиться, сильно заблудиться, чтобы написать.

Это заблуждение другого порядка.

Так заблуждаются люди, которые в открытом море открывают по ошибке вместо Индии острова, которые они приняли за Индию, — но они ошиблись опять — это был остров, но все-таки они не ошиблись, потому что за островом был Новый Свет.

Но для того, чтобы немного отдалиться, скажу о предчувствии Нового Света.

Когда Колумб отплывал, то матросы пели римские стихи о том, что есть страны за северными островами, за островом Фулой.

Они уже были готовы к открытию, у них были карты на корабле, они знали, что такое ветер, парус.

Когда парус идет углами против ветра, кажется, что он заблудился.

Он не заблудился, он ловит ветер и перенаправляет его на свою дорогу.

Теперь продолжим и скажем, что же такое был огонь Пушкина. Толстому сперва казалось, что это что-то такое карамзинское.

И он им, Пушкиным, не зачитывался.

Меньше чем через месяц он случайно, случайно идя на свой голос, голос читателя, — а он умел читать пушкинскую прозу, — он попал на эту прозу, она не была еще прославлена, и люди говорили: «Повести Белкина».

А мы будем говорить о записях.

Пушкинские записи. Там есть отрывок «Гости съезжались на дачу».

И вот Толстой начал по Пушкину — сразу.

Пушкин оказался «старый знакомец».

И одновременно оказался неожиданным.

Там была судьба женщины.

Там было начало невыясненного сюжета.

Нет. Там уже был законченный сюжет; только он не был записан; был только отрывок, два отрывка.

Второй отрывок — «На углу маленькой площади стояла карета».

Карета стояла не на месте. Не по рангу.

Случилось неожиданное.

Тут была история, два отрывка о жизни женщины, вероятно, одной и той же.

Или это женщина одна, но появляется в двух разных снах.

Но вы посмотрите, как это сделано в черновике Толстого — любовь будущей Анны Карениной и будущего Алексея Вронского — на болтовне людей, вернувшихся из театра: двое сидят за столом, разговаривают; похоже на то, как кто-то в этом зале, полном людей, громко бьет по барабану палкой; музыка, она возвещает о большом событии, может быть трагическом.

Достоевский преклонялся перед Пушкиным, он уверял, что Татьяна Ларина не могла не отказать Онегину.

Она не могла сказать ничего, кроме того, что она написала.

У Пушкина рядом существует другая вещь.

О женщине, которая ушла от своего мужа.

Почему ушла? Потому, что она разлюбила.

Она полюбила другого, и она решительна. Как настоящий военачальник.

Толстой решился написать роман, как бы дописать Пушкина.

Но эта лестница трудна даже для гиганта, даже для человека, который идет к солнцу.

Вот даты прохода Толстого по дороге завершения романа, который он начал, прочитавши пушкинский отрывок.

Как же построен этот роман?

Роман построен так, что мы вспоминаем все же Достоевского.

Достоевский, прочтя сцену у постели Анны Карениной, когда женщина умирала в горячке после родов, а тогда это было смертельно, она, умирая, была ласкова к обоим мужчинам, к Алексею Каренину и к Алексею Вронскому. Достоевский говорит: вот, нет здесь виноватых.

Но все остались живы, жив Каренин.

Как говорит Толстой, брак не конец романа, а начало романа.

И вот эта сцена, колебание, вопрос, кто виноват, почему он виноват, это перестройка не только литературы, а перестройка человеческого сознания.

И когда добрый Каренин полюбил девочку, рожденную от Вронского, взял ее, улыбнулся ей, хотя она была рождена его женой не от него, он способен к любви; он любит сына Сережу и чужую девочку, но он не может перестроить жизнь.

Про него пишет и судит, его судит величайший человек Толстой, который много написал о человеческой ответственности. Он писал, он говорил, что только в кабаках двери открываются наружу, в душе человека они открываются вовнутрь, и Толстой открывал вовнутрь свою жизнь и нашел, что он жил неправильно, не так, а как правильно — неизвестно.

…Достоевский написал, про Дон Кихота, что Дон Кихот виноват только в том, что он не гений.

Толстой был гений.

Он виноват в том, что он был одинокий человек.

Он хотел переделать всех людей поодиночке.

Это никогда, никому, ни в каком эпосе не удавалось.

Говорить надо прямо.

Ищу начало завязки — завязки для своей книги.

Рассказываться в ней будет о сюжетной стороне литературы.

О том, что литература начинается как бы не сначала. Ее собирают из разных отстоявшихся, имеющих свои завязки и развязки положений.

Когда изобретают машину, то отдельные ее части давно изобретены, давно существуют.

Можно увидеть, осматривая паровоз, что в нем присутствует старая система насоса, который потом обращается в воздушную машину, машину, которая работает, создавая пустоту. И поршень под давлением атмосферы опускается в эту пустоту и делает первый шаг.

Снизу вверх.

Потом изобрели двигатель к насосу.

На одной из улиц Лондона, на окраине, существовал насос, который накачивал воду. Вода лилась на мельничное колесо. Мельничное колесо и было двигатель. Предок, однако, уже был виден в действии — существовали же станки для точки ножей, в которых был кривошип.

Шатун утверждал движение прямолинейное как круговое.

Изобретение паровой машины соединило существующие прежде станки и само соединилось с движением поршня.

Не надо было вызывать из прошлого водяную мельницу.

Потом уже усовершенствованная паровая машина была перенесена на телегу.

В самом названии «паровоз» есть какое-то воспоминание или можно вызвать воспоминание о повозке; потом другие двигатели заменили паровую машину.

Когда Пушкин говорит в стихах, описывая начало вдохновенной работы, о «знакомцах давних, плодах мечты моей», то он не создавал в данный момент новой конструкции, он пользуется созданным им самим поэтическим построением.

Каждое изобретение как бы монтажно; иногда следы этого монтажа сминаются, начинается новый разговор, новое творчество.

Но история искусства отличается от истории техники тем, что в нем прежние создания не умирают и даже не становятся призраками. Старое воскресает в новом соединении.

Так согнутый прут, перевязанный веревочкой, стал когда-то луком, и древность помнила происхождение лиры и лука.

В нашей почти современной литературе, в частности в драматургии, видим разные способы создания начала произведения, создания конфликта.

Возьмем «Ревизора».

Первая подача материала для завязки — это заявление, пренеприятное известие городничего: «К нам едет ревизор».

Второе — появление Бобчинского и Добчинского, которые рассказывают о каком-то человеке, остановившемся в гостинице.

Сказано, что это человек в партикулярном платье и недурной наружности.

Второе заявление еще не переосмысливает завязку, но действие второе начато рассказом Осипа и монологом самого Хлестакова, а этот человек уже назван Бобчинским и Добчинским. Ему (им) трактирщик рассказал, что этот человек едет из Петербурга. Называется фамилия — Хлестаков — и говорится, что человек странно задержался в городе.

Завязка потребовала соединения как бы трех элементов.

Но в то же время она уже шаг, первый шаг движения к исследованию явления при помощи тех предложенных обстоятельств, о которых говорил Пушкин, анализируя драму.

Уже была показана семья и характеризован, показан Хлестаков.

Но дальше идет исследование при помощи Хлестакова и городничего того города, в который приехал Хлестаков.

Хлестаков врет, его кормят, его подпаивают.

Он врет с голодухи, как человек, который внезапно накормлен, он пугает всех.

Завязка обращается в ход, в шествие противоположных моментов, сталкивающихся друг с другом.

Городничий боится Хлестакова.

Хлестаков боится городничего.

Они пугают друг друга.

Жена городничего скучает, она любопытна, она ссорится со своей дочкой, которая как бы вредна для матери тем, что обнаруживает ее возраст.

Роль дамы обращается в комическую благодаря тому, что дама сталкивается с девочкой, с собственной дочерью, они ревнуют друг к другу.

Поэтому завязка почти неотделима от действия.

Бывают завязки другого типа.

Разговор в великосветском доме о возможности войны, о том, что Наполеон занял новое герцогство, — это уводит вас к представлению о том, что происходит и что будет происходить.

Разговор Пьера Безухова с Андреем Болконским вводит вас в положение Болконского.

Он тяготится женщиной, которую когда-то любил.

Драма и роман имеют целый ряд внутренних развязок и завязок — свои перипетии.

Иногда они раскрываются сразу. Иногда они оттянуты почти в середину произведения.

Так сделано в «Мертвых душах».

Появилась бричка, несколько отличающаяся от кареты.

Дан разговор удивляющихся бричке мужиков: колеса добротные, на таких колесах можно далеко доехать.

Потом мы видим человека, который приехал.

И начинаются его странные действия.

С каждым человеком он говорит об одном и том же — о покупке мертвых душ.

И ни один из них не обрывает разговор. Каждый вступает в этот конфликт, мертвые души можно еще продать, мертвый крепостной остается товаром. И только через много глав, таинственных глав, идет рассказ о Чичикове, его представление и объяснение, что же он делает.

Я пытаюсь написать книгу о сюжете, о том, что бывают разные сюжеты, как они живут, как они умирают, для чего они обновляются.

И вот я уже начал говорить о завязках.

О развязках говорить, можно короче.

Чехов говорил, что все вещи обычно кончаются тем, что человек или умер, или уехал.

Или женился.

Толстой показал, что брак скорее служит завязкой произведения, завязкой построения, а не концом построения.

Я попытаюсь рассказать, очень коротко и, может быть, невнятно, почему существуют так называемые странствующие сюжеты.

Почему они исчезают с прежней стоянки.

Можно странствующие сюжеты даже не записывать.

Все равно новая эпоха нащупает тот же сюжет.

И в то же время они изменяются.

Как они странствуют и как они изменяются, как они изменяются в эпохах и разных авторах, я рассказываю в этой небольшой книге, — она стоила мне больших трудов, потому что я и раньше ее писал, разговаривая сам с собой.

Бродячие сюжеты так же, как и переходящие и сражающиеся друг с другом народы, существуют и обнаруживаются в сражениях, в изменениях.

Новеллы Боккаччо, одни — повторенные анекдоты, другие существуют как споры с сюжетом во имя утверждения другой нравственности.

Бродячие сюжеты показывают, что те люди, те существа, которых считают ревизорами, или ангелами, творящими Последний Суд и вносящими отмщение, что они в какой-то степени Хлестаковы.

Они ошибаются, и эти ошибки долго не замечались самими авторами.

В «Анне Карениной» неверно назван адрес, где будет происходить трагедия.

Это не отмщение, это суд над судом; пересматриваются законы. Неохотно пересматриваются. Мы видим, как сгнивают листья, упавшие осенью с деревьев, как они становятся новой почвой.

Наконец, я постараюсь показать Чехова, человека, умершего в том возрасте, в котором люди сейчас, иногда ошибочно, подают заявление о том, что они хотят вступить в Союз писателей, эти люди сами стоят героями Страшного суда Микеланджело.

В этот «Суд», кажется, были вписаны лица тех критиков, которые не нравились Микеланджело.

Наибольшее чудо для меня, что я не молодой человек, мне 88 лет, правда, мне не уступают место в трамвае, но этот обычай прошел; прошел обычай для меня ходить по городу, который люблю.

Но самое странное, что я увидел, я увидел себя в своей старой библиотеке, которая наследница многих по-разному распавшихся моих библиотек.

Я подхожу к ним как мой дед, лютеранин, подходил к решетке кладбища.

Кладбище там православное, рядом лютеранское; он попросил похоронить детей от православной Анны Севастьяновны рядом с лютеранским кладбищем; он смотрел на могилы детей через решетку, им самим выдуманную решетку.

Но самым главным для меня было открытие, что почти во всех этих вещах бывало предчувствие, предсказание, сны, намеки на какие-то таинственные события, так было даже у Гомера.

Чтобы передохнуть, я вклеил кусок из старой отброшенной рукописи.

Так вот, самое невероятное событие, что я человек настолько старый, что скоро начну прибавлять себе возраст, на удивление разговаривающих со мной людей.

Самым невероятным кажется мне знакомый Чехов — я же его читал — по Марксу, по приложению к журналу «Нива» — желтенькие книжечки; и помню, как люди, которые прежде смеялись над Чехонте и смешивали его с Лейкиным, или, если они были писателями, они пытались сравниться с ним, подходили, прикидывались, а дома прикидывали на стене, как они выросли.

Я напомню драму, происходившую в театре в Петербурге, на представлении «Чайки»: в зале одни заревели от зависти, другие почувствовали запах пороха, который их взорвет.

Третьи были ошеломлены.

Это были годы жизни человека, которого все когда-нибудь будут сравнивать с Шекспиром, потому что этот, виноватый, его виноватая вещь «Чайка», рассказывает о том, что такое человек в природе, что такое человек в искусстве и почему посредственные люди ненавидят молодых, может быть гениев.

Таким был Треплев.

Я пытаюсь показать — бессмертие искусства в том, что существует связь; нет, не так — я разыщу прямые — не следы — опоры арок «Чайки», озера Чайки, театра, который стоял около озера, — Треплева, его матери — с драмой Шекспира «Гамлет».

Гамлет опять воскрес и увидел — мир вывихнут.

А мир боится даже незначительных операций и не всегда любит новое.

Итак, я прощаюсь с вами. На пороге своей книги.

Мне нужно пойти отдыхать, а еще надо будет корректировать, приходить в типографию.

Желаю вам счастья.

Желаю вам неспокойствия,

тревожных снов.

И жажды будущего.

До свидания.