ИНСТИТУТЫ ФРАНЦУЗСКОГО ГОСУДАРСТВА

Де Голль Ш. Мемуары надежд. М., 2000

Франция возникла из глубины веков. Она существует. Ее зовут грядущие столетия. Но всегда, во все времена, Франция оставалась сама собой. Границы Франции могли меняться, од­нако оставались неизменными ее рельеф, климат, реки и моря, наложившие на нее особый отпечаток. Ее населяли народы, ко­торые сталкивались на протяжении истории с самыми разнооб­разными испытаниями, но природа вещей, используемая в по­литике, беспрестанно создавала из них единую нацию. Нация эта существует уже на протяжении многих поколений. И сей­час она состоит из нескольких поколений и породит еще много новых. Но благодаря присущим стране географическим осо­бенностям, благодаря гению населяющих ее рас, благодаря ок­ружающим ее соседям эта нация обрела свойственный ей опре­деленный характер, который заставляет французов в любую эпоху зависеть от своих отцов и нести ответственность за своих потомков. И пока оно не распалось, это единство людей об­ладает, следовательно, на этой территории, в рамках этого мира своим прошлым, своим настоящим, своим будущим, составля­ющим неразрывное целое. Поэтому государство, которое несет ответственность за Францию, должно проявлять заботу одно­временно о наследии прошлого, о ее сегодняшних интересах и о ее надеждах на будущее.

Это жизненно важная необходимость, и в случае опасности общество рано или поздно осознает ее. Поэтому законность влас­ти основывается на тех чувствах, которые она вдохновляет, на ее способности обеспечить национальное единство и преемствен­ность, когда родина в опасности. Во Франции всегда именно в результате войн Меровинги, Каролинги, Капетинги, Бонапарты, Ш Республика обретали и теряли эту верховную власть. И вер­ховная власть, которой я в момент страшного разгрома, когда наступил мой черед в истории Франции, был облечен, сначала по­лучила признание французов, отказавшихся прекратить борьбу, затем по мере развития событий – всего населения страны и, на­конец, после многочисленных трений и разочарований ее призна­ли правительства всего мира. Благодаря этому я смог руководить страной и привести ее к спасению.

Действительно, выбравшись из пропасти, Франция вновь предстала как независимое и победоносное государство; она снова обладала своей территорией и своей империей; вместе с Россией, Америкой и Англией она приняла капитуляцию рейха; вместе с ними она присутствовала при капитуляции Японии; она располагала в качестве компенсации за нанесенный ей ущерб экономикой Саара и поставками рурского угля; наряду с четырь­мя другими великими державами она возвысилась до ранга осно­вателя Организации Объединенных Наций и получила в Совете Безопасности место с правом вето.

В то время, когда можно было полагать, что наш народ после всех унижений и репрессий в период порабощения обречен на политические, социальные и колониальные конвульсии, которые неминуемо должны были привести страну к тоталитарному ком­мунизму, пришлось констатировать, что, несмотря на некоторые инциденты и незначительные потрясения, повсюду приветствуют де Голля; что не существует никакой вооруженной силы, помимо регулярной армии; что юстиция осуществляет свои дела нор­мально; что управление государственными делами находится в руках квалифицированных чиновников; что глубокие реформы задушили в зародыше революционные затеи; что наши заморские владения с доверием и терпением ожидают объявленного и уже начатого освобождения; что новая власть во всем и повсюду ус­танавливает порядок, прогресс и свободу.

Уже в то время, когда наша экономика казалась обреченной на длительный – а кое-кто думал, даже на вечный – паралич из-за понесенного нами огромного материального ущерба и гибе­ли многих тысяч людей, из-за разрушения наших железных дорог, портов, мостов, средств связи и транспорта, большого числа зданий, из-за финансового краха вследствие гигантских изъятий, осуществленных немцами из наших ресурсов, нашего оборудования, нашего казначейства, из-за длительного отрыва многих миллионов французов – пленных, депортированных, бе­женцев — от родной земли, а также из-за колоссальных репара­ций, выплачивающихся немцам, что нанесло большой ущерб как имуществу, так и отдельным лицам, уже в то время началось воз­рождение. Среди всей этой разрухи были сделаны первые шаги по восстановлению экономики. С грехом пополам элементарные потребности населения начали удовлетворяться. Возвращающиеся домой французы обретали вновь свое место – не без потрясений. Рост поступлений в казну, тяжелый налог национальной солидарности, гигантский успех займа 1945 г. позволили нам приблизиться к равновесию национальной вновь открыть нам путь к кредитам. Короче, через несколько месяцев после победы государство твердо стояло на ногах, единст­во было восстановлено, надежда воскресла, Франция заняла свое место в Европе и в мире.

Я смог добиться этого благодаря тому, что меня поддержало подавляющее большинство народа. Наоборот, отношение орга­низаций — политических, экономических, профсоюзных, — бы­стро всплывших на поверхность, было весьма сдержанным. Едва враг был изгнан, как они обрушились на меня с многочисленны­ми обвинениями, хотя, пока дело касалось судеб нации, я не встречал с их стороны препятствий, мешавших мне выполнить все, что было необходимо сделать. Но когда судьба нации была уже вне опасности, вновь стали высказываться все давнишние претензии, проявляться прежние амбиции и крайности, как будто народ сразу же забыл те неслыханные страдания, которые они только что ему принесли.

Снова появились политические партии даже под теми же на­званиями, с теми же иллюзиями, с теми же приверженцами, что и до войны. Афишируя уважение к моей личности, которого требо­вало общественное мнение, они выступали с критическими заме­чаниями в отношении моей политики. Не оспаривая ценности услуг, которые я сумел оказать во время чрезвычайных событий, причем, по сути дела, при отсутствии этих партий, все они гро­могласно требовали возврата к тому, что они считали нормаль­ной жизнью, то есть режиму политических партий, претендуя на то, что право располагать властью принадлежит им. Я должен прямо сказать, что со стороны общественного мнения не выска­зывалось тогда никакой противоположной точки зрения. Для каждого из тех, кто хотел что-то сказать в любой среде, с высоты любой трибуны, от имени любой группировки или написать на страницах любой газеты, все обстояло так, как будто бы ничто и никто не представлял страны, кроме этих не согласных между собой фракций, которые лишь вели ее к расколу.

Но так как я был убежден, что суверенитет принадлежит наро­ду только тогда, когда он имеет возможность высказывать свою волю непосредственно и во всей своей массе, я не мог допустить, чтобы этот суверенитет был разделен между политическими пар­тиями, выражавшими различные интересы. Конечно, эти партии должны были, как я полагал, способствовать выражению общественного мнения, а в дальнейшем принимать участие в выборах депутатов, которым надлежало обсуждать и принимать законы в парламенте. Но для того, чтобы государство действительно стало инструментом национального единства французов, выразителем высших интересов страны и преемственности в деятельности нации, я считал необходимым, чтобы правительство создавалось не парламентом, иначе говоря, не политическими партиями, а стоящим над ними политическим деятелем, получившим мандат непосредственно от нации в целом и способным выражать ее волю, решать и действовать. Без этого множественность тенден­ций, свойственная нам в силу нашего индивидуализма, нашего раз­нообразия, ферментов раскола, унаследованных нами от периодов наших несчастий, снова свела бы государство к роли подмостков, где сталкивались бы между собой беспочвенные идеологии, мелоч­ные соперничества, к призраку внешней и внутренней деятельности без преемственности и результатов. Убедившись, что победа могла быть достигнута нацией только благодаря власти, которая преодолела бы все свойственные ей разногласия, осознав под­линные размеры проблем, выдвигаемых перед ней как настоя­щим, так и будущим, я понял, что основной бой мне придется вести отныне за то, чтобы дать нации республику, способную нести ответственность за ее судьбы.

Однако я не имел права закрывать глаза на то, что теперь, когда опасность была позади, подобное обновление можно было осуществить только после новых тяжких испытаний. Тем более, что после гнета оккупации и режима Виши, надолго уничтожив­ших свободу французов, былая политическая игра, получившая определение демократии, безусловно, вновь обрела утраченный блеск. Настолько, что многие мои вчерашние соратники, которые в бытность руководителями Сопротивления кляли политические партии, теперь старались занять в них первостепенное положе­ние. Впрочем, все политические организации, возобновляя свою деятельность, непременно клялись, что осуждают прежние зло­употребления и сумеют отныне избежать их повторения. И по­скольку после диктатуры врага и его сообщников я не имел ника­ких намерений устанавливать свою собственную диктатуру, по­скольку я хотел утопить во всеобщем избирательном праве серьезную и непосредственную в те дни угрозу коммунизма и призывал народ организовать выборы в Национальное Собрание, я должен был предвидеть, что избранное Собрание будет неиз­бежно принадлежать партиям, что между Собранием и мной сразу же возникнет несовместимость, что мы совершенно разой­демся во взглядах на конституцию, которая должна заменить конституцию покойной III Республики, и что в результате этого власть, которая придет на смену моей — как бы ни была она за­конной формально, — окажется лишенной национальной закон­ности.

Как только пушки умолкли, я наметил линию своего поведе­ния. Если не принимать мер остракизма по отношению к избран­никам народа, не выступать в роли нового угнетателя, пришед­шего на смену предыдущим, если не заняться самоуничтожени­ем, встав на позицию, долго удержаться на которой было невозможно, учитывая общее настроение умов во Франции и по­всюду на Западе, я должен был предоставить режиму политичес­ких партий возможность на протяжении более или менее дли­тельного времени вновь доказать свою вредоносность, полный решимости при этом не играть ни роли прикрытия этого режима, ни роли его статиста. Итак, я уйду, но уйду ничем не запятнан­ным. Таким образом, когда наступит время, я снова смогу ока­заться полезным — или я сам, или мой пример. Однако в предви­дении будущего и еще до избрания Национального Собрания я учредил институт референдума, чтобы сам народ решил, что от­ныне для того, чтобы конституция могла вступить в законную силу, необходимо его прямое одобрение. Тем самым я создал де­мократическое средство, которое в один прекрасный день помо­жет мне самому создать хорошую конституцию вместо той пло­хой, которую политические партии собирались выработать сами и для себя.

На протяжении двенадцати лет система политических партий еще раз проявила свою сущность. В то время как в стенах Бурбонского и Люксембургского дворцов плелись непрерывные ин­триги, совершались предательства, создавались и распадались парламентские комбинации, находившие питательную среду в решениях съездов и комитетов, при настойчивом вмешательстве газет, коллоквиумов, групп давления, семнадцать председателей Совета Министров, возглавлявших двадцать четыре кабинета, по очереди перебывали во дворце Матиньон. Это были Феликс Гуэн, Жорж Бидо, Леон Блюм, Поль Рамадье, Робер Шуман, Андре Мари, Анри Кэй, Рене Плевен, Эдгар Фор, Антуан Пинэ, Рене Мэйер, Жозеф Ланьель, Пьер Мендес-Франс, Ги Молле, Морис Буржес-Монури, Феликс Гайяр, Пьер Пфлимлен. Все они были достойными людьми, безусловно способными управлять государственными делами, шесть из семнадцати были в свое время моими министрами, а четыре других стали ими в дальней­шем, но, один за другим, они неизбежно утрачивали реальную власть над событиями из-за абсурдности режима. Сколько раз, видя, как они бьются вдали от меня, стараясь сделать невозмож­ное, я испытывал грусть от этой бесплодной растраты сил! Чтобы ни пытался предпринять каждый из них, страна и заграница становились свидетелями скандального спектакля существования «правительств», сформированных в результате компромиссов и подвергавшихся яростным нападкам со всех сторон сразу же после того, как они создавались, подрывавшихся внутренними разногласиями и противоречиями и вскоре свергаемых в резуль­тате голосования, которое чаще всего выражало только неудер­жимый аппетит новых кандидатов на министерские портфели. А в промежутках — безвластие, продолжавшееся иногда по не­скольку недель. И на подмостках, на которых разыгрывалась эта комедия, появлялись и исчезали кандидаты и премьер-министры, с которыми «советовались», которым «предлагали» или «поруча­ли» этот пост, прежде чем один из них добивался инвеституры от Национального Собрания. А в Елисейском дворце Венсан Ориоль, а затем Рене Коти — главы государства, которые, сколько ни пеклись они об общественном благополучии и национальном до­стоинстве, ничего не могли поделать, — безропотно возглавляли ничтожные фигуры, участвующие в этом балете.

Однако, поскольку события шли своим чередом и повседнев­ная жизнь не могла от них абстрагироваться, страна часто полу­чала иные импульсы, нежели те, которые должна была давать ей политическая власть. Если речь шла о внутренних делах, админи­страция, технические специалисты, военные сами решали, как могли, те срочные проблемы, которые люди и ход событий ста­вили перед ними. Что же касается внешнеполитических вопро­сов, то, несмотря на видимость дипломатического присутствия и некоторые попытки, предпринимаемые иногда отдельными ми­нистрами, заграница в конечном счете сама определяла, чего она ждет от Франции, и добивалась этого.

Правда, потребительский спрос, пришедший на смену продол­жительному периоду лишений, и огромные потребности возрож­дения страны автоматически вызывали бурную активность в об­ласти экономики. Управление планирования, созданное мной, пока я был у власти, стремилось руководить этой деятельностью. Поэтому объем промышленного и сельскохозяйственного произ­водства непрерывно увеличивался. Но это достигалось дорогой ценой импорта из-за границы, не компенсировавшегося увеличе­нием нашего экспорта, и роста заработной платы, не обусловлен­ного соответствующим повышением производительности труда. На государство, не сумевшее привести дела в порядок, обруши­валось бремя дефицита. Покрытие дефицита велось за счет кре­дитов по плану Маршалла, которые Франция без конца выпраши­вала у Вашингтона, за счет золотых запасов Французского банка, находившихся во время войны на Мартинике, во Французском Судане и в Соединенных Штатах (эти запасы я сохранил в непри­косновенности), и особенно за счет дефицита государственного бюджета, иначе говоря инфляции. Но следствием этого явилось хроническое падение стоимости франка, паралич внешней тор­говли, иссякание кредита — короче, растущая угроза денежного и финансового банкротства и экономического краха. Нет сомне­ний, что эпизодически удачная деятельность отдельных мини­стров, например Антуана Пинэ и Эдгара Фора, приносила неко­торое облегчение. Но министры уходили, а смятение продолжало нарастать.

В таких условиях не было сделано ничего нового в социальной области по сравнению с тем, что удалось осуществить моему пра­вительству в период Освобождения. Непрекращающиеся забастов­ки приводили к увеличению заработной платы за счет различного рода надбавок, финансирование которых шло за счет выпуска новых банковских билетов и бонов казначейства, причем система­тический рост цен постепенно сводил на нет эти надбавки. Правда, социальное страхование, помощь многосемейным, новая система, касающаяся сельскохозяйственной собственности, в том виде, как я это когда-то ввел, служили достаточно сильным средством предот­вращения драм, связанных с нищетой, болезнями, безработицей, старостью, чтобы создавшееся положение не приводило к бунтам. Но что касается вопросов, требовавших долгосрочного решения, таких, как жилищная проблема, проблема школ и больниц, пробле­ма средств связи, то они настолько отставали от требований дня, что ставили под угрозу будущее.

В то время как внутри страны ее естественная эластичность несколько смягчала непосредственные последствия несостоя­тельности официальной власти, в области внешних сношений дело обстояло иначе. Все, чего я достиг ценой настойчивых уси­лий в отношении независимости страны, ее ранга, ее интересов, было сразу же подорвано. Поскольку у режима не было пружи­ны, позволяющей нам прочно стоять на ногах, он, в общем, зани­мался тем, что удовлетворял интересы других. Конечно, чтобы прикрыть отодвигание Франции на второй план, режим находил нужные ему идеологические обоснования: одно во имя единства Европы позволяло ликвидировать те преимущества, которых мы добились своей победой; другое под предлогом атлантической солидарности оправдывало подчинение Франции гегемонии анг­лосаксов.

Так, несмотря на отсутствие серьезных гарантий, Франция со­гласилась с восстановлением центральной власти немцев в трех западных зонах Германии. Так было создано Европейское объ­единение угля и стали, которое, не обеспечив средств для восстановления наших разрушенных шахт, освобождало немцев от ре­парационных поставок топлива и давало возможность итальян­цам создать у себя крупные сталелитейные заводы. Так было ликвидировано присоединение экономики Саара к Франции и со­зданное на этой территории автономное государство. Так был за­ключен — и был бы проведен в жизнь, если бы от этого в послед­ний момент не спасло пробуждение национального сознания, — договор о создании Европейского оборонительного сообщества, который должен был лишить победоносную Францию права иметь собственную армию, слить ее вооруженные силы, которые она тем не менее обязана была предоставлять, с вооруженными силами побежденных Италии и Германии (Англия со своей сто­роны отказалась от подобного национального отречения) и пере­дать, наконец, Соединенным Штатам Америки полное право на командование этим безродным конгломератом. Так, после одоб­рения в Вашингтоне декларации о принципах образования Атлантического союза, была создана Организация Североатлан­тического договора, по условиям которой наша оборона и соот­ветственно наша политика растворялись внутри системы, руково­димой из-за океана, в то время как американский верховный главнокомандующий, обосновавшийся близ Версаля, осущест­влял военную власть Нового Света над Старым. В результате во время Суэцкой экспедиции, которую Лондон и Париж предпри­няли против Насера, дело было поставлено так, что французские силы всех родов и всех звеньев были подчинены англичанам. Последним достаточно было принять под давлением Вашингтона и Москвы решение об отзыве своих войск, как тотчас были выве­дены и французские силы.

Но сильнее всего нерешительность государства проявлялась во взаимоотношениях между метрополией и заморскими терри­ториями. Тем более, что в этот период гигантское движение за независимость подняло на борьбу одновременно все народы ко­лоний. В результате относительного ослабления Англии и Фран­ции, разгрома Италии, подчинения Бельгии и Голландии намере­ниям Соединенных Штатов, в результате влияния на народы Азии и Африки битв, происходивших на их территориях и заста­вивших колонизаторов обращаться к содействию этих народов, в силу бурного расцвета будь то социалистических или либераль­ных доктрин, требовавших освобождения рас и народов, и, нако­нец, в результате волны желаний, порожденных у обездоленных масс видом достижений современной экономики, весь мир стал ареной потрясений, обратных по направлению, но столь же глу­боких, как и те, которые последовали за открытиями и завоева­ниями, предпринимавшимися державами старой Европы. Совершенно очевидно, что империи основывались на факте давности владения. Но вероятно, имелась возможность превратить старые отношения зависимости в преференциальные связи политическо­го, экономического и культурного сотрудничества.

Совершенно очевидно, что режим политических партий не со­ответствовал этим условиям. Разве можно было принимать кате­горические решения, которых требовала деколонизация, в усло­виях переплетения противоречивых тенденций, существовавших к тому же ради слова, а не дела? Каким образом мог режим поли­тических партий преодолеть, а при необходимости уничтожить все то противодействие чувств, привычек и интересов, которое неизбежно должно было вызывать подобное мероприятие? Нет сомнений, что среди хаоса непоследовательности некоторые ру­ководители этого режима выступали с отдельными ценными предложениями. Но эти предложения не получали завершения из-за противоречий, раздиравших исполнительную власть.

…….

В воскресенье 1 июня я вступаю в Национальное Собрание. Последний раз я был здесь в январе 1946 года, когда должен был дать ответ, довольно резкий и иронический, который он, впро­чем, заслужил, Эдуарду Эррио, попытавшемуся постфактум пре­подавать мне уроки в отношении движения Сопротивления. Ин­цидент происходил в атмосфере глухой враждебности, которой окружали меня в то время парламентарии. Сегодня, наоборот, я чувствую на скамьях амфитеатра явный интерес к моей личности и, скорее всего, симпатию. В кратком заявлении я характеризую сложившуюся обстановку: вырождение государства; угроза, на­висшая над единством французской нации; буря, разразившаяся в Алжире; заразная горячка, охватившая Корсику; армия, осущест­влявшая в течение долгого времени достойные похвалы задачи, стоившие ей много крови, но скандализованная банкротством властей; почти катастрофическое международное положение Франции, включая ее отношения с союзниками. Затем я указал на то, чего жду от народных представителей: чрезвычайных полно­мочий, мандата на представление стране новой конституции, роспуска парламента. В то время как я говорил, на всех скамьях царило глубокое молчание, что и соответствовало обстоятельст­вам. Потом я удалился, предоставив Собранию формы ради обсу­дить мое заявление. Несмотря на несколько недоброжелательных выступлений, в частности Пьера Мендес-Франса, Франсуа де Ментона, Жака Дюкло и Жака Изорни, которые явились, так ска­зать, последней судорогой, мои полномочия были утверждены подавляющим большинством голосов.

Таким же образом дело обстояло на следующий день, когда шло голосование по законопроектам о чрезвычайных полномочи­ях в Алжире и в метрополии, и через день, когда обсуждался закон относительно конституции, требовавший большинства в две трети голосов. На обсуждении последнего законопроекта я присутствовал и неоднократно выступал, отвечая на вопросы де­путатов, чтобы создать атмосферу доброжелательства последним минутам последнего Национального Собрания уходящего режи­ма. После того как закон был одобрен Советом Республики, пар­ламент разошелся.

Хотя такой конец эпохи оставил горечь в душе многих из тех, кто был ее активным деятелем, зато по стране пронесся глубокий вздох облегчения. Ибо мое возвращение создало впечатление, что нормальный порядок восстановлен. Сразу рассеялись грозо­вые тучи, омрачавшие национальный горизонт. Поскольку у руля государственного корабля появился теперь капитан, каждый по­чувствовал, что тяжкие проблемы, с которыми всегда сталкива­лась нация и которые до сих пор не могли получить разрешения, наконец-то могут быть решены. И даже тот факт, что вокруг меня был создан какой-то мифический ореол, способствовал рас­пространению убеждения, что препятствия, непреодолимые для любого другого, исчезнут предо мной. И вот я снова связан дого­вором, которым Франция прошлого, настоящего и будущего при­звала меня, как и восемнадцать лет назад, спасти ее от катастро­фы. Вот я, всегда чувствующий обязанность оправдать чрезвы­чайное доверие, которое оказывает мне французский народ. Вот я, обязанный более чем когда-либо быть именно тем де Голлем, которому приписывают все случившееся вокруг, каждое слово и каждый жест которого, даже приписываемые ему по ошибке, ста­нут повсюду предметом обсуждения со всех точек зрения и кото­рый нигде не может показаться иначе, как окруженный толпой горячих почитателей. Высокое звание вождя, тяжкие цепи слу­жителя!

Но раз я вступил на этот путь, надо его продолжать. В Матиньоне, ставшем моей резиденцией, на меня наваливаются теку­щие дела: Алжир, финансы и валюта, внешнеполитическая дея­тельность и т.д. Но, взяв их в свои руки, я прежде всего руковожу работой по реформе институтов государства. По этому вопросу, от которого зависит все, свои основные мысли я высказал и опуб­ликовал на протяжении последних двенадцати лет. В общем, должно быть осуществлено то, что получило название «Консти­туция Байё», ибо там, выступая 16 июня 1946 года, я наметил ос­новные положения конституции, необходимой Франции.

Мишель Дебре с помощью группы молодых работников из Государственного Совета разрабатывает проект, который я по­следовательно рассматриваю вместе с назначенными министра­ми. После этого запрашивается мнение Конституционного кон­сультативного совета, созданного по закону о пересмотре кон­ституции и состоящего из 39 человек, в том числе 26 парламентариев, и председателем которого является Поль Рейно. Я неоднократно присутствую на заседаниях этого совета, чтобы выслушать полезные предложения и уточнить свои собственные мысли. Затем Государственный Совет представляет свои замеча­ния. Наконец, весь проект в целом обсуждается Советом Министров и каждый его член, начиная с президента Коти, высказыва­ет свое мнение. Выработанный таким образом текст будет пред­ложен французскому народу на одобрение путем референдума.

Ни на одной из дискуссий по поводу конституции не возника­ло принципиальных возражений против того, чего я так давно желал. Каждая из обсуждавших ее инстанций была согласна с тем, чтобы отныне глава государства был действительно главой власти, нес реальную ответственность за Францию и за Респуб­лику, действительно назначал правительство и председательство­вал на его заседаниях, действительно ведал назначением на выс­шие гражданские, военные и юридические должности, был бы действительно главой армии — короче говоря, чтобы именно от него действительно исходили все важные решения, так же как и весь авторитет власти, чтобы он мог единственно по своему же­ланию распускать Национальное Собрание, чтобы он располагал возможностью предлагать стране принять путем референдума любой законопроект, касающийся организации государственной власти, чтобы в случае серьезного внешнего или внутреннего кризиса ему принадлежало право принимать продиктованные об­стоятельствами меры, наконец, что он должен избираться значи­тельно более широкой коллегией, чем члены парламента.

Подобным же образом обстояло дело и с таким институтом, как председатель Совета Министров, который должен вместе со своими коллегами определять и проводить политику, но кото­рый, получая свою власть только от президента, чья роль являет­ся главенствующей, сможет, совершенно очевидно, действовать в серьезных вопросах лишь согласно его директивам.

Такое же всеобщее одобрение получили положения новой конституции, касавшиеся парламента, в частности положения, согласно которым голосования в парламенте по некоторым во­просам ставились под контроль Конституционного совета, специ­ально вызванного к жизни; положения, точно ограничивавшие законодательную инициативу; положения, которые с помощью блокировки голосования, обязанности соблюдать повестку дня, устранения прежнего типа интерпелляций и санкционировав­шихся ими голосований освобождали правительство от давления, принуждений и ловушек, излишних и подчас оскорбительных, характерных для былых дебатов; положения, делавшие пребыва­ние на посту министра несовместимым с сохранением депутат­ского мандата; положения, строго ограничивавшие право приме­нять вотум доверия. Наконец, что касается заморских террито­рий, то за ними признавалось право либо остаться в составе Республики на основе специального статута или войти в качестве автономного государства вместе с метрополией в состав единого Сообщества, либо, став независимым государством, присоеди­ниться к метрополии на основе специального договора, либо, став независимым и признанным всеми государством, сразу и полностью отделиться от Франции.

Практически три основных вопроса были предметом обмена мнений между мною и Консультативным комитетом. «Сможем ли мы, — беспокоились депутаты, — свергнуть правительство, если отныне оно будет создаваться президентом и подчиняться только ему?» Я отвечал, что принятый Национальным Собрани­ем вотум недоверия правительству обязательно влечет за собой отставку последнего. «Каково оправдание статьи 16, — спраши­вали меня многие, — вручающей главе государства власть во имя спасения Франции в случае, если ей грозит катастрофа?» Я напо­мнил, что именно из-за отсутствия такой статьи в июне 1940 года президент Лебрен, вместо того чтобы переехать с государствен­ным аппаратом в Алжир, призвал маршала Петэна и открыл тем самым путь к капитуляции и что президент Коти, наоборот, дей­ствовал в духе статьи 16 (еще до ее принятия), когда во избежа­ние гражданской войны потребовал от парламента прекращения всякой оппозиции против возвращения генерала де Голля к влас­ти. «Будет ли Сообщество, — спрашивали комиссары, — федера­цией, как предлагает Уфуэ-Буаньи, или конфедерацией, как ее мыслит Леопольд Сенгор?» Я обратил внимание на то, что перво­начально трудно будет дать точное определение Сообществу и что развитие, которое предусматривается проектом, придаст ему нужную форму без потрясений. В общем, текст конституции, каким он был подготовлен согласно моим указаниям, стараниями Дебре и его сотрудников, рассмотрен в моем присутствии госу­дарственными министрами, изучен Консультативным комите­том⁷, обсужден в Государственном Совете и окончательно ут­вержден решением правительства, соответствовал тому, что я считал необходимым для Республики.

Однако все, что записано, будь то даже на пергаменте, обрета­ет ценность лишь тогда, когда осуществляется на практике. После утверждения новой конституции референдумом останется применить ее на деле таким образом, чтобы она действительно продемонстрировала эффективность и авторитет, которые юри­дически заложены в ней. И сражение за это также буду вести я. Ибо совершенно ясно, что в существе своем моя концепция от­личается от концепции сторонников уходящего режима. Послед­ние, утверждая, что со вчерашней смутой покончено, в глубине души весьма рассчитывают на то, что восстановление прежней игры вернет преимущественное положение политическим груп­пировкам и что глава государства под предлогом, что он является арбитром, от которого ожидают беспристрастности, будет вы­нужден предоставить им эту игру. Поэтому многие из них узнали без всякого удовольствия о моем намерении взять на себя всю от­ветственность. Когда это будет осуществлено, они сначала при­мирятся с тем, что я играю именно эту роль, рассчитывая, что я избавлю их от ликвидации яблока раздора — алжирской пробле­мы, после чего, как они предполагали, я сразу же — добровольно или недобровольно — покину свой пост. Но поскольку, разрубив один гордиев узел, я начну развязывать другие, они станут кри­чать о нарушении конституции, потому что ее практическое при­менение не будет отвечать их тайным мыслям.

У французского народа не было тайных мыслей, когда он при­нимал V Республику. Для основной массы французов речь шла об установлении режима, который, полностью уважая наши сво­боды, был бы способен к деятельности и ответственности. Речь шла о том, чтобы иметь правительство, которое соблюдало бы интересы страны и могло эффективно решать стоявшие перед ним проблемы. Речь шла о том, чтобы ответить «да» де Голлю, которому верили, потому что само существование Франции ока­залось под вопросом. Когда я обращался к толпам народа 4 сентября на площади Республики в Париже, 20 сентября в Ренне и в Бордо, 21 сентября в Страсбурге и в Лилле, а затем обратился ко всей стране 26 сентября по радио, я чувствовал, как в ответ под­нимается гигантская волна одобрения. 28 сентября 1958 года метрополия приняла конституцию семнадцатью с половиной миллионами «да» против четырех с половиной миллионов «нет», то есть 79 процентами голосовавших. Воздержалось от голосова­ния 15 процентов избирателей — меньше, чем когда-либо.

Но настроение народа, столь единодушно выраженное, когда речь шла о главном вопросе, требовавшем однозначного ответа, не могло остаться неизменным во время выборов в законодатель­ный орган, ставших необходимыми, поскольку прежнее Нацио­нальное Собрание было распущено референдумом. Ибо здесь вступили в действие различные факторы — такие, как привычная борьба между отдельными тенденциями, разнообразные интере­сы некоторых категорий, различные условия на местах, пропа­ганда партийных активистов, ловкость кандидатов. Однако было необходимо, чтобы широкое движение в поддержку моего призыва нашло свое продолжение в области политических решений _и чтобы в парламенте имелась довольно многочисленная и ком­пактная группа депутатов, поддерживающих и утверждающих голосованием новые законы, направленные на возрождение стра­ны к осуществлению которого теперь можно было приступить.

Для получения большинства в парламенте необходима мажо­ритарная избирательная система. Именно такое решение прини­мает мое правительство, которое устанавливает избирательную систему в силу предоставленных ему чрезвычайных полномочий, отбросив систему пропорционального представительства, столь дорогую политическим партиям с их соперничеством и исключи­тельностью, но несовместимую с последовательной поддержкой единой политической линии. Мы остановились на системе избра­ния одного депутата от каждого округа в два тура. Несмотря на то что я не принимал никакого участия в избирательной кампа­нии и даже призвал моих всегдашних сторонников не пользо­ваться моим именем в качестве лозунга, результаты превзошли мои ожидания. Из числа 576 депутатов Национального Собрания 206 депутатов составили группу, верную Союзу за новую Респуб­лику, и явились достаточно решительным и компактным ядром, чтобы продолжительное время диктовать свою волю многоликим «правым» и «центру», а также резко сократившейся «левой». Ха­рактерным признаком этого глубокого обновления было то, что Жака Шабан-Дельмаса избрали председателем Национального Собрания на весь срок полномочий последнего.

21 декабря выборщики президента — депутаты, сенаторы, ге­неральные советники, мэры и многие муниципальные советни­ки — избрали главу государства. Сколь ни была насыщена моя политическая карьера, я все же впервые выдвигал свою кандида­туру. Ведь в 1945 году я сам не выдвигал своей кандидатуры, когда дважды был избран Национальным Собранием председате­лем Временного правительства, после того как в течение пяти лет и в силу сложившихся обстоятельств я руководил Францией во время войны. От коммунистов выдвинул свою кандидатуру Жорж Марран, а от Союза демократических сил — декан Альбер Шатле. Коллегия, состоящая из 76 тыс. выборщиков, избрала ге­нерала де Голля большинством в 78% голосов.

8 января 1959 года я направился в Елисейский дворец, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей. Президент Рене Коти встретил меня с достоинством, произнеся взволнованно не­сколько слов. «Первый из французов стал теперь первым во Франции», — сказал он. В то время как мы едем, сидя рядом в одной машине, по Елисейским полям, чтобы по традиции отдать салют у могилы Неизвестного солдата, толпа кричит одновременно «Спасибо, Коти!» и «Да здравствует де Голль!». Вернув­шись, я чувствую, как за моей спиной захлопываются одна за другой двери дворца: отныне я пленник своих обязанностей.

Но одновременно я вижу, как раскрываются горизонты вели­кого предприятия. Конечно, в противоположность той задаче, ко­торая стояла передо мной 18 лет назад, моя новая задача будет лишена вдохновляющей императивности того героического вре­мени. Народы, и в первую очередь наш народ, не испытывают больше потребности действовать сверх своих возможностей, как это требовалось в час опасности. Почти для всех — и мы были в их числе — немедленная цель состояла не в том, чтобы победить или погибнуть, а чтобы создать более или менее легкую жизнь. Среди государственных деятелей, с которыми мне предстояло обсуждать мировые проблемы, уже не было большинства тех ги­гантов, союзников или врагов, которых выдвинула война. Оста­лись политические руководители, стремившиеся добиться пре­имущества для своих стран, пусть даже за счет других госу­дарств, но желающие избежать риска и авантюр. Насколько в этих условиях эпоха благоприятствует центробежным стремле­ниям сил современного феодализма — партий, капитала, профсо­юзов, прессы; насколько благоприятствует она несбыточным мечтаниям тех, кто стремится подменить нашу активность на меж­дународной арене стиранием государственных различий; насколько благоприятствует она разъедающей деятельности стольких различ­ных кругов предпринимателей, журналистов, интеллигенции, свет­ских людей, освободившихся от страха! Короче говоря, именно тогда, когда со всех сторон наступала посредственность, я должен был действовать во имя величия.

И тем не менее нужно было действовать! Если Франция из своих глубин и на этот раз вновь призвала меня стать ее руково­дителем, то, естественно, я это чувствовал, не для того, чтобы президентствовать во время ее спячки. После ужасного упадка, который она переживала на протяжении более ста лет, необходи­мо восстановить соответственно гениальности современной эпохи могущество, богатство, величие и блеск Франции путем использования предоставленной ей благодаря случаю передыш­ки, иначе когда-нибудь трагическое испытание на уровне воз­можностей века уничтожит ее навсегда. А средствами такого об­новления являются государство, прогресс, независимость. Итак, моя задача определена, и определена на все то время, пока народ захочет идти за мной.