Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Белый котенок




 

(Рассказ Георгия Тэнно)

 

"Я - старше Коли, мне идти первому. Нож в ножнах у пояса, кусачки в руках. "Когда перережу предзонник - догоняй!"

Ползу по-пластунски. Хочется вдавиться в землю. Посмотреть на часового или нет? Посмотреть - это увидеть угрозу или даже притянуть взглядом его взгляд. Так тянет посмотреть! Нет, не буду.

Ближе к вышке. Ближе к смерти. Жду очереди в себя. Вот сейчас застрекочет... А может он отлично видит меня, стоит и издевается, хочет дать мне еще покопошиться?..

Вот и предзонник. Повернулся, лег вдоль него. Режу первую нить. Освобожденная от натяга, вдруг клацнула перерезанная проволока. Сейчас очередь?.. Нет. Может, мне одному только и слышно этот звук. Но сильный какой. Режу вторую нить. Режу третью. Перебрасываю ногу, другую. Зацепились брюки за усики перерезанной упавшей нити. Отцепился.

Переползаю метры вспаханной земли. Сзади - шорох. Это - Коля, но зачем так громко? А, это портфель у него чертит по земле.

Вот и откосики основной зоны. Они наперекрест. Перерезал их несколько. Теперь лежит спираль Бруно. Перерезал ее дважды, очистил дорогу. Режу нити главной полосы. Мы, наверно, почти не дышим. Не стреляет. Дом вспоминает? Или ему сегодня на танцы?

Переложил тело за внешнюю зону. А там еще спираль Бруно. В ней запутался. Режу. Не забыть и не запутаться: тут еще должны быть внешние наклонные полосы. Вот они. Режу.

Теперь ползу к яме. Яма не обманула, здесь она. Опускаюсь я. Опускается Коля. Отдышались. Скорее дальше! - вот-вот смена, вот-вот собаки.

Выдаемся из ямы, ползем к холмикам шлака. Не решаемся оглядываться и теперь. Коля рвется скорей! поднимается на четвереньки. Осаживаю.

По-пластунски одолели первый холмик шлака. Кладу кусачки под камень.

Вот и дорога. Близ нее - встаем.

Не стреляют.

Пошли вразвалочку, не торопясь - теперь настал момент изобразить бесконвойных, их барак близко. Срываем номера с груди, с колена - и вдруг из темноты навстречу двое. Идут из гарнизона в поселок. Это солдаты. А на спинах у нас - еще номера!! Громко говорю:

- Ваня! А может, сообразим на пол-литра?

Медленно идем, еще не по самой дороге, а к ней. Медленно идем, чтобы они прошли раньше, но - прямо на солдат, и лиц не прячем. В двух метрах от нас проходят. Чтоб не поворачиваться к ним спинами, мы даже почти останавливаемся. Они идут, толкуют свое - и мы со спин друг у друга срываем номера!

Не замечены?!.. Свободны?! Теперь в поселок за машиной.

Но - что это?? Над лагерем взвивается ракета! другая! третья!..

Нас обнаружили! Сейчас погоня! Бежать!!

И мы не решаемся больше рассматривать, раздумывать, соображать - весь наш великолепный план уже сломан. Мы бросаемся в степь - просто дальше от лагеря! Мы задыхаемся, падаем на неровностях, вскакиваем - а там взлетают и взлетают ракеты! По прошлым побегам мы представляем: сейчас выпустят погоню на лошадях с собаками на сворках - во все стороны по степи. И всю нашу драгоценную махорку мы сыпем на следы и делаем крупные прыжки. <Случайность! Случайность, как тот встречный воронок! Случайность, которую невозможно предвидеть! На каждом шагу подстерегают нас в жизни случайности благоприятные и враждебные. Но только в побеге, но только на хребте риска мы познаем всю их полную увесистость. Совершенно случайно через три-пять минут после выполза Тэнно и Жданка погасает свет зоны - и только поэтому с вышек швыряют ракетами, которых в тот год еще много было в Экибастузе. Если бы беглецы ползли на пять минут позже - насторожившиеся конвоиры могли бы заметить их и расстрелять. Если бы беглецы смогли под освещенным ярким небом умерить себя, спокойно рассмотреть зону и увидеть, что погасли фонари и прожекторы зоны, они спокойно отправились бы за автомашиной, и весь их побег сложился бы совсем иначе. - Но в их положении - только что подлезли и вдруг ракеты над зоной - и усомниться было нельзя, что это - за ними, по их головы.

Короткий перебой в осветительной сети - и весь их побег оказался перевернут и распластан.>

Теперь надо поселок обойти большим кругом по степи. Это берет много времени и труда. Коля начинает сомневаться, правильно ли я веду. Обидно.

Но вот и насыпь железной дороги на Павлодар. Обрадовались. С насыпи Экибастуз поражает рассыпанными огнями и кажется таким большим, каким мы никогда его не видели.

Подобрали палочку. Держась за нее, пошли так: один по одному рельсу, другой по другому. Пройдет поезд, и собаки по рельсам не возьмут следа.

Метров триста так прошли, потом прыжками - и в степь.

И вот когда стало дышать нам легко, совсем по-новому! Захотелось петь, кричать! Мы обнялись. Мы на самом деле свободны! И какое уважение к себе, что мы решились на побег, осуществили его и обманули псарню.

И хотя все испытания воли только начинаются, а ощущение такое, что главное уже совершено.

Небо - чистое. Темное и полное звезд, каким из лагеря оно никогда не видно из-за фонарей. По Полярной мы пошли на северо-северо восток. А потом подадимся правей - и будем у Иртыша. Надо постараться за первую ночь уйти как можно дальше. Этим в квадрат раз расширяется круговая зона, которую погоня должна будет держать под контролем. Вспоминая веселые бодрые песенки на разных языках, мы быстро идем, километров по восемь в час. Но оттого, что много месяцев мы сидели в тюрьме, наши ноги, оказывается, разучились ходить и вот устают. (Мы предвидели это, но ведь мы думали ехать на машине!) Мы начинаем ложиться, составив ноги кверху шалашиком. И опять идем. И еще ложимся.

Странно долго не угасает зарево Экибастуза за спинами. Несколько часов мы идем, а зарево все стоит на небе.

Но кончается ночь, восток бледнеет. Днем по гладкой открытой степи нам не только идти нельзя, нам даже спрятаться здесь нелегко: ни кустов, ни порядочной высокой травы, а искать нас будут и с самолета, это известно.

И вот мы ножами выкапываем ямку (земля твердая, с камнями, копать трудно - шириною в полметра, глубиною сантиметров в тридцать), ложимся туда валетом, обкладываемся сухим колючим желтым караганником. Теперь бы заснуть, набраться сил! А заснуть невозможно. Это дневное бессильное лежание больше чем полсуток куда тяжелее ночной ходьбы. Все думается, все думается... Припекает жаркое сентябрьское солнце, а ведь пить нечего, и ничего не будет. Мы нарушили закон казахстанских побегов - надо бежать весной, а не осенью... Но ведь мы думали - на машине... Мы изнываем от пяти утра - и до восьми вечера! Затекло тело - но нельзя нам менять положение: приподнимемся, разворачиваем караганник - может всадник увидеть издали. В двух костюмах каждый мы пропадаем от жары. Терпи.

И только вот когда темнота - время беглецов.

Поднялись. А стоять трудно, ноги болят. Пошли медленно, стараясь размяться. Мало и сил: за весь день погрызли сухих макарон, глотнули таблеток глюкозы. Пить хочется.

Даже в ночной темноте сегодня надо быть готовым к засаде: ведь, конечно, всюду сообщили по радио, во все стороны выслали автомашины, а в омскую сторону больше всего. Интересно: как и когда нашли наши телогрейки на земле и шахматы? По номерам сразу разберутся, что это - мы, и переклички по картотеке устраивать не надо. <А было так: утром работяги нашли холодные телогрейки, явно ночевавшие. Содрали номера и тяпнули их себе: телогрейка - это вещь! Надзиратели так и не видали их. И порезанные нити увидели только к вечеру понедельника. И именно по картотеке целый день дознавались - кто бежал. Беглецы еще и утром могли открыто идти и ехать! Вот что значит - не досмотрелись, почему ракеты.

Когда же в лагере постепенно выяснилась картина побега воскресным вечером, то вспомнили, что свет гас, и восклицали: "Ну, хитрецы! Ну, ловкачи! Как же умудрились свет выключить?" И все долго будут считать, что потухший свет им помог.>

Идем не больше четырех километров в час. Ноги ноют. Часто ложимся отдыхать. Пить, пить! За ночь прошли не больше километров двадцати. И опять надо искать, где спрятаться, и ложиться на дневную муку.

Показались будто строения. Стали к ним подползать осторожно. А это, неожиданно в степи, валуны. Нет ли в их выемках воды? Нет... Под одним валуном щель. То ли шакалы прорыли. Протиснуться в нее было трудно. А вдруг обвалиться? - раздавит в лепешку, да еще не умрешь сразу. Уже холодновато. До утра не заснули. И днем не заснули. Взяли ножи, стали точить о камень: они затупились, когда копали яму на прошлой стоянке.

Среди дня - близкий стук колес. Плохо, мы - около дороги, совсем рядом с нами проехал казах, бормотал что-то. Выскочить нагнать его, может у него вода? Но как брать его, не осмотрев местности - может быть, мы видны людям?

По этой самой дороге как бы не пошла и погоня. Осторожно вылезли, осмотрелись снизу. Метрах в ста какое-то сломанное строение. Переползли туда. Никого. Колодец!! Нет, забросан мусором. В углу труха от соломы. Полежим здесь? Легли. Сон не идет. Э-э, блохи кусают! Блохи!! Да какие крупные, да сколько их! Светло-серый бельгийский Колин пиджак стал черен от блох. Трясемся, чистимся. Поползли назад, в шакалью щель. Время уходит, силы уходят, а не движемся.

В сумерки поднимаемся. Очень слабы. Мучит жажда. Решаем взять еще правей, чтоб раньше выйти к Иртышу. Ясная ночь, небо черно-звездное. Из созвездий Пегаса и Персея сочетается мне очертание быка, наклонившего голову и напористо идущего вперед, подбодряя нас. Идем и мы.

Вдруг - перед нами взлетают ракеты! Уже они впереди! Мы замираем. Мы видим насыпь. Железная дорога. Ракет больше нет, но вдоль рельс засвечивается прожектор, луч покачивается в обе стороны. Это идет дрезина, просматривая степь. Вот заметят сейчас - и все... Дурацкая беспомощность: лежать в луче и ждать, что тебя заметят.

Прошла, не заметили. Вскакиваем. Бежать не можем, но побыстрей подаемся от насыпи в сторону. А небо быстро заволакивает тучами, и мы, с нашим бросанием вправо и влево, потеряли точное направление. Теперь идем почти наугад. И километров делаем мало, и может они - ненужный зигзаг.

Пустая ночь!.. Опять светает. Опять рвем караганник. Яму копать - а моего кривого турецкого ножа нет. Я потерял его, когда лежал или когда резко бросился от насыпи. Беда! Как можно беглецу без ножа? Вырыли ямку Колиным.

Одно только хорошо: у меня было предсказание, что я погибну тридцати восьми лет. Моряку трудно не быть суеверным. Но наступившее утро двадцатого сентября - мой день рождения. Мне исполняется сегодня тридцать девять. Предсказание больше меня не касается. Я буду жить!

И опять лежим мы в ямке - без движения, без воды... Если б могли заснуть! - не спим. Если б дождь пошел! растянуло. Плохо. Кончаются третьи сутки побега - у нас еще не было капли воды, мы глотаем в день по пять таблеток глюкозы. И продвинулись мы мало - может быть, на треть пути до Иртыша. А друзья там в лагере радуются за нас, что у зеленого прокурора мы получили свободу...

Сумерки. Звезды. Курс норд-ост. Бредем. Вдруг слышим крик вдали: "Ва-ва-ва-ва!" Что это? По рассказу опытного беглеца Кудлы - так казахи отгоняют волков от овец.

Овцу! Овцу бы нам! - и мы спасены. В вольных условиях никогда бы не подумали пить кровь. А здесь - только дай.

Крадемся. Ползем. Строения. Колодца не видим. В дом заходить - опасно, встреча с людьми - это след. Крадемся к саманной кошаре. Да, это казашка кричала, отгоняя волков. Переваливаемся в кошару, где стена пониже, нож у меня в зубах. Ползком - охота на овцу. Вот слышу - дышит рядом. Но - шарахаются от нас, шарахаются! Мы опять заползаем с разных сторон. Как бы за ногу схватить? Бегут! (Позже, будет время, объяснят мне, в чем была ошибка. Мы ползем - и овцы принимают нас за зверей. Надо было подходить во весь рост, по-хозяйски, и овцы легко бы дались.) Казашка чует что-то неладное, подошла, всматривется в темноту. Огня при ней нет, но подняла комья земли, стала бросать ими, попала в Колю. Идет прямо на меня, вот сейчас наступит! Увидела или почувствовала, заверещала: "Шайтан! Шайтан!" - и от нас, а мы от нее, через стенку и залегли. Мужские голоса. Спокойные. Наверно, говорят: почудилось бабе.

Поражение. Что ж, бредем дальше.

Силуэт лошади. Красавица! Нужна бы. Подходим. Стоит. Потрепали ее по шее, накинули на нее ремень. Жданка я подсадил, а сам не могу вскарабкаться, так ослаб. Руками цепляюсь, животом наваливаюсь, а ноги взбросить не могу. Она вертится. Вот вырвалась, понесла Жданка, свалила. Хорошо хоть ремень остался у него в руке, не оставили следа, вали все на шайтана.

Из сил выбились с этой лошадью. Еще трудней идти. А тут земля пошла распаханная, борозды. Увязаем, волочим ноги. Но отчасти это и хорошо: где пахота - там люди, где люди - там вода.

Идем, бредем, тащимся. Опять силуэты. Опять залегли и ползем. Стоги сена! Здорово, Луга? Иртыш близко? (Еще ой как далеко...) Из сил последних забрались наверх, закопались.

Вот когда заснули мы на целый день! Вместе с бессонной ночью перед побегом это мы потеряли уже пять ночей без сна.

Мы просыпаемся в конце дня, слышим трактор. Осторожно разбираем сено, высовываем головы чуть-чуть. Подъехали два трактора. Избенка. Уже вечереет.

Идея! - в трактор залита охлаждающая вода! Трактористы лягут спать - и мы ее выпьем.

Стемнело. Исполнилось четверо суток побега. Ползем к тракторам.

Хорошо хоть собаки нет. Тихо добрались до слива, глотнули - нет, с керосином вода. Отплевываемся, не можем пить.

Все тут у них есть - и вода, и еда. Сейчас постучаться, попросить Христом-Богом: "Братцы! Люди! Помогите! Мы - узники, мы из тюрьмы бежали!" Как это было в девятнадцатом веке - к таежным тропкам выносили горшки с кашей, одежонку, медные деньги.

 

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

 

Черта лысого! Время не то. Продадут. Или от души продадут, или себя спасая. Потому что за соучастие можно и им влепить по четвертаку. В прошлом веке не догадывались давать за хлеб и за воду политическую статью.

И мы тащимся дальше. Тащимся всю ночь. Мы ждем Иртыша, мы ловим признаки реки. Но нет их. Мы гоним и гоним себя, не щадя. К утру попадается опять стог. Еще трудней, чем вчера, мы на него взлезаем. Засыпаем. И то хорошо.

Просыпаемся к вечеру. Сколько же может вынести человек? Вот уже пять суток побега. Недалеко видим юрту, близ нее - навес. Тихо туда крадемся. Там насыпана магара. Набиваем ею портфель, пытаемся жевать, но нельзя проглотить - так высох рот. Вдруг увидели около юрты огромный самовар, ведра на два. Подползли к нему. Открыли кран - пустой, проклятый. Когда наклонили - сделали глотка по два.

И снова побрели. брели и падали. Лежишь - дышится легче. Подняться со спины уже не можем. Чтобы подняться, надо сперва перекатиться на живот. Потом, качаясь - на ноги. И уже одышка. Так похудели, что, кажется, живот прирос к позвоночнику. Под утро переходим метров на двести, не больше. И ложимся.

Утром и стог уже не попался. Какая-то нора в холме, выкопанная зверем. Пролежали в ней день, а заснуть не могли; в этот день похолодало, и от земли холодно. Или кровь уже не греет? Пытаемся жевать макароны.

И вдруг я вижу: цепь идет! Краснопогонники! Нас окружают! Жданок меня дергает: да тебе кажется, это - табун лошадей.

Да, померещилось. Опять лежим. День - бесконечный. Вдруг пришел шакал - к себе в нору. Мы положили ему макарон и отползли, чтоб заманить его, припороть и съесть. Но он не взял. Ушел.

В одну сторону от нас - уклон, и по нему ниже - солончаки от пересохшего озера, а на другом берегу - юрта, дымок тянется.

Шесть суток прошло. Мы - уже на пределе: прибредились вот краснопогонники, язык во рту не ворочается, мочимся редко и с кровью. Нет! Этой ночью пищу и воду добыть любой ценой! Пойдем туда, в юрту. А если откажут - брать силой. Я вспомнил: у старого беглеца Григория Кудла был такой клич: махмадера! (Это значит: уговоры окончены, бери!) Так с Колей и договорились: скажу "махмадера"!

В темноте тихо подкрались к юрте. Есть колодец! Но нет ведра. Невдалеке коновязь, оседланная лошадь стоит. Заглянули в щель двери. Там, при коптилке казах и казашка, дети. Стучим. Вошли. Говорю: "Салам!" А у самого перед глазами круги, как бы не упасть. Внутри - круглый низкий стол (еще ниже нашего модерна) для бешбармака. Вокруг юрты - лавочки, покрытые кошмой. Большой кованный сундук.

Казах пробурчал что-то в ответ, смотрит исподлобья, не рад. Я для важности (да и силы надо сохранить) сел, положил портфель на стол. "Я - начальник геолого-разведочной партии, а то мой шофер. Машина в степи осталась, с людьми, километров пять-семь отсюда: протекает радиатор, ушла вода. И сами уж мы третьи сутки не евши, голодные. Пить-есть нам дай, аксакал. И - что посоветуешь делать?"

Но казах щурится, пить-есть не предлагает. Спрашивает: "А как памилий, начальник?"

Все у меня было приготовлено, но голова гудит, забыл. Отвечаю: "Иванов. - (Глупо, конечно.) - Ну, так продай продуктов, аксакал!" - "Нет. К соседу иди". - "Далеко?" - "Два километра".

Я сижу с осанкой, а Коля тем временем не выдержал, взял со стола лепешку и пытается жевать, но видно трудно у него идет. И вдруг казах берет кнут - короткая ручка, а длинная кожаная плеть - и замахивается на Жданка. Я подымаюсь: "Эх вы, люди! Вот ваше гостеприимство!" А казах ручкой кнута тычет Жданка в спину, гонит из юрты. Я командую: "Махмадера!" Нож достаю и казаху: "В угол! Ложись!" Казах бросился за полог. Я за ним: может, там у него ружье, сейчас выстрелит? А он шлепнулся на постель, кричит: "Все бери! Ничего не скажу!" Ах ты, сука! Зачем мне твое "все"? Почему ты мне раньше не дал то немного, что я просил?

Коле: "Шмон!" Сам стою с ножом у двери. Казашка визжит, дети заплакали. "Скажи жене - никого не тронем. Нам надо - есть. Мясо - бар?" - "Йок"! - руками разводит. А Коля шурует по юрте и уже тащит из клетушки вяленого барана. "Что же ты врал?!" Тащит Коля и таз, а в нем - баурсаки - куски теста, проваренные в жиру. Тут я разобрался: на столе в пиалах стоит кумыс! Выпили с Колей. С каждым глотком просто жизнь возвращается! Что за напиток! Голова закружилась, но от опьянения как-то легко, силы прибавляются. Коля во вкус вошел. Деньги мне протягивает. Оказалось двадцать восемь рублей. В заначке где-нибудь у него не столько. Барана валим в мешок, в другой сыпем баурсаки, лепешки, конфеты какие-то, подушечки грязные. Тащит Коля еще и миску с бараньими выжарками. Нож! - вот он-то нам нужен. Ничего стараемся не забыть: ложки деревянные, соль. Мешок я уношу. Возвращаюсь, беру ведро с водой. Беру одеяло, запасную уздечку, кнут. (Ворчит, не понравилось: ему же нас догонять.)

"Так вот, - говорю казаху, - учись, запоминай: надо к гостям добрее быть! Мы б тебе за ведро воды да за десяток баурсаков в ноги поклонились. Мы хороших людей не обижаем. Последние тебе указания: лежи, не шевелись! Мы тут не одни".

Оставляю Колю снаружи у дверей, сам тащу остальную добычу к лошади. Как будто надо спешить, но я спокойно соображаю. Лошадь повел к колодцу, напоил. Ей ведь тоже работка: целую ночь идти перегруженной. Сам у колодца напился. И Коля напился. Тут подошли гуси. Коля слабость имеет к птице. Говорит: "Прихватим гусей? скрутим головы?" - "Шуму будет много. Не трать времени". Спустил я стремена, подтянул подпругу. Сзади седла Жданок положил одеяло и на него сел с колодезного сруба. В руки взял ведро с водой. Перекинули через лошадь два связанных мешка. Я - в седло. И по звездам поехали на восток, чтобы сбить погоню.

Лошадь недовольна, что седоков - двое и чужие, старается извернуться к дому назад, шеей кружит. Ну, совладали. Пошла ходко. В стороне огоньки. Объехали их. Коля мне напевает на ухо:

 

Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать,

Только был бы конь хороший у ковбоя!

 

"Я, - говорит, - у него еще паспорт видел". - "Чего ж не взял? Паспорт всегда пригодится. Хоть корочку издали показать".

По дороге, не слезая, очень часто пили воду, закусывали. Совсем другой дух! Теперь бы за ночь отскакать подальше!

Вдруг услышали крики птиц. Озеро. Объезжать - далеко, жалко время терять. Коля слез и повел лошадь топкой перемычкой. Прошли. Но кинулись - нет одеяла. Соскользнуло... Дали след...

Это очень плохо. От казаха во все стороны - много путей, но по найденному одеялу, если эту точку добавить к юрте казаха - выявиться наш путь. Возвращаться, искать? Времени нет. Да все равно поймут, что идем на север.

Устроили привал. Лошадь держу за повод. Ели-пили, ели-пили без конца. Воды осталось - на дне ведра, сами удивляемся.

Курс - норд. Рысью лошадь не тянет, но быстрым шагом, километров по восемь - десять в час. Если за шесть ночей мы километров полтораста дернули - за эту ночь еще семьдесят. Если бы зигзагов не делали - уже были б у Иртыша.

Рассвет. А укрытия нет. Поехали еще. Уже и опасно ехать. Тут увидели глубокую впадину, вроде ямы. Спустились туда с лошадью, еще попили и поели. Вдруг - затарахтел близко мотоцикл. Это плохо, значит - дорога. Надо укрыться надежней. Вылезли осмотрелись. Не так далеко - мертвый брошенный аул. <Таких немало по Казахстану от 30-33-го годов. Сперва Буденный прошел тут со своей конницей (до сих пор во всем Казахстане - ни одного колхоза его имени, ни одного портрета), потом - голод.> Направились туда. В трех стенах разрушенного дома сгрузились. Спутал лошади передние ноги, пустил пастись.

Но сна в этот день не было: казахом и одеялом дали след.

Вечер. Семь суток. Лошадь пасется вдали. Пошли за ней - отпрыгивает, вырывается; схватил Коля за гриву - потащила, упал. Распутала передние ноги - и теперь ее уже не взять. Три часа ловили - измучились, загоняли ее в развалины, накидывали петлю из ремней, так и не далась. Губы кусали от жалости, а пришлось бросить. Осталась нам уздечка, да кнут.

Поели, выпили последнюю воду. Взвалили на себя мешки с пищей, пустое ведро. Пошли. Сегодня силы есть.

Следующее утро застало нас так, что пришлось спрятаться в кустах и недалеко от дороги. Место неважное, могут заметить. Протарахтела телега. Не спали еще и этот день.

С концом восьмых суток пошли опять. Шли сколько-то - и вдруг под ногами мягкая земля: здесь было пахано. Идем дальше - фары автомобилей по дорогам. Осторожно!

В облаках - молодая луна. Опять вымерший разрушенный казахский аул. А дальше - огоньки села, и доносится оттуда к нам

 

Распрягайте, хлопцы, коней!..

 

Мешки положили в развалинах, а с ведром и с портфелем пошли к селу. Ножи в карманах. Вот и первый дом - поросенок хрюкает. Попался бы ты нам в степи! Навстречу едет парень на велосипеде. "Слушай, браток, у нас тут машина, зерно везем, где б нам воды, радиатор залить?" Парень слез, повел нас, показал. На околице - чай, наверно, скот из него пьет. Зачерпнули ведро, несем, не пьем. Разошлись с парнем, тогда сели - и пить, пить. Полведра сразу выпили (сегодня особенно пить хотелось, потому что сыты).

Как будто тянет прохладой. И под ногами - трава настоящая. Должна быть река! Нужно реку искать. Идем, ищем. Трава выше, кусты. Ива! - а она всегда около воды. Камыш! И вода!!.. наверно, затон Иртыша. Ну, теперь плескаться, мыться! Двухметровый камыш! Утки выпархивают из-под ног. Приволье! Здесь мы не пропадем!

И вот когда, за восемь суток первый раз желудок обнаружил, что он работает. После восьми суток бездействия - какие же это мучения! Вот такие, наверно, и роды...

А потом опять к заброшенному аулу. Развели там костеер между стен, варили вяленую баранину. Надо бы тратить эту ночь на движение, но хочется есть и есть, ненасытимо. До того наелись, что двигаться трудно. И довольные, пошли искать Иртыш. Чего не было восемь суток, то случилось теперь на развилке - спор. Я говорю - направо, Жданок - налево. Я чувствую точно, что направо, а он не хочет слушаться. Вот еще какая опасность ждет беглецов - размолвка. В побеге обязательно за кем-нибудь должно быть решительное слово. Иначе беда. Чтоб настоять на своем, я пошел направо. Прошел метров сто, шагов сзади не слышно. Душа болит. Ведь расставаться нельзя. Присел у стога, смотрю назад... Идет Коля! Обнял его. Пошли рядом, как ни в чем не бывало.

Больше кустов, больше прохлады. Подошли к обрыву. Внизу плещет, журчит и влажно дышит на нас Иртыш... Радость переполняет!

Мы находим стог сена, забираемся в него. Ну, псы, где вы нас ищете? Ау! И крепко заснули.

И... - проснулись от выстрела! И - собачий лай рядом!

Как? И все? И вот уже - конец свободе?..

Прижались, не дышим. Мимо прошел человек. С собакой. Охотник!.. Еще крепче заснули - на целый день. И так проводили наши девятые сутки.

С темнотой пошли вдоль реки. След мы дали трое суток назад. Теперь псарня ищет нас только около Иртыша. Им понятно, что мы тянемся к воде. Идти вдоль берега - вполне можем наскочить на засаду. И неудобно так идти - надо обходить изгибы, затоны, камыши. Нужна лодка!

Огонек, домик на берегу. Плеск весел, потом тишина. Затаились и долго ждем. Огонь погасили. Тихо спускаемся. Вот и лодка. И пара весел. Добро! (А ведь мог хозяин и прихватить их с собой.) "Дальше в море - меньше горя!" Родная стихия! Сперва тихо, без плесков. На середину вышли - налег на весла.

Мы идем вниз по Иртышу, а навстречу нам из-за поворота - освещенный пароход. Сколько огней! Все окна светятся, весь пароход звучит танцевальной музыкой. Счастливые свободные пассажиры, не понимая своего счастья и даже не ощущая своей свободы, ходят по палубе, сидят в ресторане. А как уютно у них в каютах!..

Так мы спускаемся километров больше двадцати. Продукты у нас на исходе. Пока еще ночь, благоразумно пополнить. Услышали петухов, пристаем к берегу и подымаемся туда тихо. Домик. Собаки нет. Хлев. Корова с теленком. Куры. Жданок любит птиц, но я говорю: берем теленка. Отвязываем его. Жданок ведет к лодке, а я в самом подлинном смысле заметаю следы: иначе псарне будет явно, что мы плывем по реке.

До берега теленок шел спокойно, а в лодку идти не захотел, упирался. Еле-еле мы его вдвоем ввели, уложили. Жданок сел на него, придавил собою, я погреб, - оторвемся, там заколем. Но это была ошибка - везти его живым! Теленок стал подниматься, сбросил Жданка и уже передними ногами выбрыкнул в воду.

Аврал! Жданок держит теленка за зад, я держу Жданка, мы все переклонились в одну сторону, и вода заливает через борт. Только не хватает нам утонуть в Иртыше! Все же втащили теленка! Но лодка сильно осела в воду, откачивать надо. Но еще прежде надо забить теленка! Беру нож и хочу резать ему сухожилье на загривке, где-то тут есть место. Но места не нахожу или нож тупой, не берет. Теленок дрожит, вырывается, волнуется, - и я волнуюсь. Стараюсь перерезать ему горло - опять не выходит. Мычит, брыкается, вот выпрыгнет из лодки или потопит нас. Ему надо жить! - но и нам надо жить!!

Режу - и не могу зарезать. Он качает, толкает лодку, дурак бессмысленный, и вот потопит нас сейчас! И за то, что он такой дурной и упрямый, меня захватывает к нему красная ненависть, как к самому большому врагу, и я начинаю со злостью, беспорядочно тыкать, колоть его ножом! <Не так ли наши угнетатели, нас губя, нас же и ненавидят?> Его кровь бьет, льется на нас. Теленок громко мычит, отчаянно выбрыкивает. Жданок зажимает ему морду, лодка качается, а я все колю его и колю. А ведь раньше я мышонка жалел, букашку! А сейчас не до жалости: или он, или мы!

Наконец замер. Стали скорей отливать воду - черпаком и банками, в четыре руки. И - грести.

Течением потянуло в протоку. Впереди - остров. Вот на нем бы и спрятаться, скоро утро. Загнали лодку в камыши хорошенько. Вытащили на берег теленка и все наше добро, лодку еще и сверху забросали камышом. Не легко было теленка за ноги на крутой обрыв. А там - трава по пояс и лес. Сказочно! Мы - несколько лет уже в пустыне. Мы забыли, какой бывает лес, трава, реки...

Рассветает. И кажется: у теленка - как бы обиженная морда. Но благодаря ему, братку, мы можем пожить теперь на острове. Точим нож об обломок напильника от "Катюши". Никогда не приходилось раньше свежевать, но учусь. По брюху разрезал, подпорол шкуру, вынул внутренности. В глубине леса развели костер и стали варить телятину с овсяными хлопьями. Целое ведро.

Пир! Главное - спокойно на душе. Оттого спокойно, что - на острове. Остров отделяет нас от злых людей. Среди людей есть и добрые, но что-то они не очень встречаются беглецам, а все - злые.

Солнечный жаркий день. Нам не надо корчиться в шакальей норе. Трава - густая, сочная. Кто каждый день ее топчет, не знает ей цену, как это - кинуться в нее грудью, уткнуться лицом.

Бродим по острову. Он густо зарос кустами шиповника, и ягоды уже поспели. Едим их без конца. И опять едим суп. И опять варим телятину. Кашу варим с почками.

Настроение легкое. Вспоминается наш трудный путь и немало находим, над чем посмеяться. И как там скетч наш ждут. Как ругаются, как перед Управлением отчитываются. Представляем в лицах. Хохочем!..

На толстом стволе, срезав кору, выжигаем раскаленной проволокой: "Здесь на пути к свободе в октябре 1950 г. спасались люди, невинно осужденные на пожизненную каторгу". Пусть оставляется след. В такой глуши он не поможет погоне, а когда-нибудь люди прочтут.

Мы решаем никуда не спешить. Все, для чего мы бежали, у нас есть: свобода! (Когда мы доберемся до Омска или до Москвы вряд ли она будет полней.) Еще теплые солнечные дни, чистый воздух, зелень, досуг. И мяса вдоволь. Только хлеба нет, очень нехватает.

И так мы живем на острове почти неделю: от десятых суток и начинаем шестнадцатые. В самой гуще мы строим сухой шалаш. Ночами холодно и в нем, правда, но мы досыпаем днями. Все эти дни нам светит солнышко. Мы много пьем, стараемся по-верблюжьи напиться про запас. Мы безмятежно сидим и через ветки подолгу смотрим на жизнь - там, на берегу. Там ездят машины. Там косят траву - второй покос. К нам никто не заглядывает.

Вдруг днем, когда мы дремлем в траве на последнем солнышке, слышим на острове стук топора. Приподнимаемся и видим: недалеко человек рубит сучья и постепенно движется к нам.

За полмесяца я оброс, странная рыжая щетина, бриться нечем, типичный беглец. А у Жданка ничего не растет, он как пацан. Поэтому я притворяюсь спящим, а его посылаю идти, не дожидаясь, и просить закурить, сказать, что мы - туристы из Омска, узнать, откуда он. А если что - я наготове.

Коля пошел, потолковал. Закурили. Оказался - казах, из соседнего колхоза. После видим: пошел по берегу, сел в лодку, и не взяв нарубленных сучьев, погреб.

Что это значит? Спешит сообщить о нас? (А может, наоборот, испугался? - донесем на него, и за порубку леса тоже ведь срок, такая жизнь, что все боятся всех.) "Как ты сказал о нас?" - "Мы - альпинисты". И смех, и грех - всегда Жданок что-нибудь напутает. - "Я ж тебе сказал - туристы! Какие ж альпинисты в ровной степи?!"

Нет, не оставаться нам тут! Конец блаженству. Перетащили все в лодку и отвалили. Хоть и день, а надо скорей уходить. Коля лег на дно лодки, его не видно, со стороны - один человек. Я гребу, держусь середины Иртыша.

Одна проблема - купить хлеба. Вторая - мы выходим в людные места, и непременно мне надо побриться. В Омске рассчитываем продать один из костюмов, сесть на несколько станций дальше и уехать поездом.

Перед вечером подплываем к домику бакенщика, поднимаемся. Там - женщина, одна. Испугалась, заметалась: "Сейчас позову мужа!" И пошла куда-то. Я - за ней, слежу. Вдруг от домика Жданок беспокойно кричит: "Жора!" (Черт бы тебя задрал, язык никудышный. Договорились же, что я - Виктор Александрович.) Возвращаюсь. Два человека, один из них - с охотничьим ружьем. "Кто такие?" - "Туристы из Омска. Продуктов хотим купить. (И, чтоб рассеять подозрения): Да зайдемте в дом, что в так плохо принимаете?" И действительно, они расслабляются: "У нас нет ничего. Может в совхозе. Два километра ниже."

Идем в лодку и спускаемся еще двадцать. Вечер лунный. Поднимаемся по обрыву. Домик. Свет не горит. Стучим. Выходит казах. И этот первый человек продает нам - полбуханки хлеба, четверть мешка картошки. Покупаем и иголку с ниткой (это, наверное, неосторожно). И бритву спрашиваем, но он не бреется, у него не растет. Все-таки первый добрый человек. Мы входим во вкус и спрашиваем, нельзя ли рыбки. Поднялась жена, несет нам две рыбки и говорит: "Беш деньга". - Это уж - выше ожидания, отдает без денег! Ну, действительно добрые люди! Сую рыб в мешок, тащит рыб своих назад. "Беш деньга, пять рублей", - объясняет хозяин. Ах, вот оно что! Нет, не берем, дорого.

Мы плывем остаток ночи. Следующий семнадцатый день побега прячем лодку в кустах, сами спим в сене. И так же - восемнадцатые и девятнадцатые сутки, стараясь не встречаться с людьми. Все есть у нас: вода, огонь, мясо, картошка, соль, ведро. На обрывистом правом берегу - лиственные леса, на левом - луга, много сена. Днем разводим в кустах костер, варим похлебку, спим.

Но скоро будет Омск, и неизбежен выход в люди, а значит, нужна бритва. Полная беспомощность: без бритвы и без ножниц ничего не придумаешь, как избавиться от волос. Хоть выщипывай по волосочку.

В лунную ночь мы увидели высокий курган над Иртышом. Подумали - сторожевой? ермаковских времен? Влезли посмотреть. И при луне увидели таинственный мертвый город из саманных домов. Тоже, наверно, от начала тридцатых... Что горит - жгли, саман - рушили, кого привязывали к хвостам лошадей. Сюда туристы не ездят...

Дождя не было ни разу за все эти две недели. Но стали очень уже холодные ночи. Для скорости греб больше я, а Жданок сидел на корме и мерз. И вот двадцатой ночью он стал просить зажечь костер и согреться кипятком. Я сажал его за весла, но он трясся в ознобе и просил только костра.

В этом костре ему не мог отказать товарищ по побегу - Коля должен был понять и отказаться сам. Но у Жданка это было, что он не мог бороться со своим желанием: как когда-то схватил лепешку со стола; или как соблазняла его птица.

Он дрожал и просил костра. Но ведь вдоль Иртыша нас должны повсюду настороженно ждать. Это удивительно, что мы до сих пор ни разу не пересеклись с конвоем. Что лунными ночами на середине Иртыша они нас не заметили и не остановили.

Тут мы увидели на высоком берегу огонек. Коля стал просить вместо костра зайти и погреться. Это было еще опаснее. Нельзя было соглашаться. Столько перетерпеть, столько пройти - и для чего же? Но отказать я ему не мог, может заболел. А сам он не отказывался.

При коптилке спали на полу казах и казашка. Вскочили, испугались. Я объясняю: "Заболел вот у меня человек, дайте обогреться. Мы - командировочные, от Заготзерна. Нас на лодке перевезли с той стороны". Говорит казах: "Ложитесь". Лег Коля на какую-то кошму, прилег и я для виду. Это - первый наш кров за весь побег, но жжет меня от него. Я не только уснуть - я лежать не могу. Такое состояние, будто мы сами себя предали, сами залезли в западню.

Старик вышел в одном нижнем (иначе б я за ним пошел) и долго не идет. Слышу - за пологом шепчутся по-казахски. Это молодые. Спрашиваю: "Вы - кто? Бакенщики?" - "Нет, мы - животноводческий совхоз имени Абая, первый в республике". Ну и местечко выбрали, хуже быть не может! Где совхоз - там власть и милиция. Да еще первый в республике! Значит, стараются...

Жму руку Коле: "Я к лодке, догоняй. С портфелем." Вслух говорю: "Продукты-то мы зря на берегу оставили". Выхожу в сени. Толкаю наружную дверь - заперта. Так, ясно. Возвращаюсь, по тревоге дернул Колю и опять к двери. Дверь обивали плотники плохие, внизу доска одна короче, туда просовываю руку и долго тянусь... - вот оно, колышком снаружи подперто. Столкнул его.

Выхожу. Скорей к берегу. Лодка на месте. В полной луне стою и жду. Но Коли не видно. Ах ты горе! Значит, нет воли у него встать. Согревается лишнюю минуту. Или схватили. Надо идти выручать.

Поднимаюсь опять на обрыв. Ко мне от дома идут четверо, среди них - Жданок. Плотно идут (или держат его?). Кричит: "Жора! (Опять "Жора!") Иди сюда! Документы требуют!" А портфеля, как я ему велел, в руках нет.

Подхожу. Новый с казахским акцентом спрашивает: "Ваши документы!" Держусь как можно спокойнее: "А вы кто такой?" - "Я - комендант". - "Ну что ж, - говорю поощрительно, - пойдемте. Документы всегда проверить можно. Там, в доме, и свету больше". Пошли в дом.

Я поднимаю медленно портфель с пола, подхожу к коптилке, примеряюсь, как лучше отбиться и выскочить, а сам заговариваю: "Документы всегда, пожалуйста. Документы проверять - надо, у кого следует. Бдительность не мешает. У нас в Заготзерне тоже случай был..." Уже за замок держусь - портфель расстегнуть. Сгрудились вокруг меня. Ка-ак двину коменданта плечом влево, он - на старика, оба упали. Молодому - справа прямой в челюсть. Визг, крики! Я - "Махмадера!" и с портфелем прыгаю в одну дверь, в другую. Тут Коля из сеней мне кричит: "Жора! Держат!" Он уцепился за косяк двери, а его тянут внутрь. Рванул его за руку, не могу вытянуть. Тогда уперся ногой в косяк, и так рванул, что Коля через меня перелетел, а сам я упал. На меня тут же двое навалились. Не понимаю, как я из-под них выскочил. Портфель наш драгоценный там остался. Побежал прямо к обрыву, и прыжками! Сзади по-русски: "Топором его! Топором!" Наверно, пугают, иначе бы - по-казахски. Чувствую, что уже дотягиваются до меня руками. Спотыкаюсь, вот упаду! Коля уже у лодки. Кричу.

Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по колени в воду, уже потом прыгаю в лодку. Казахи в воду не решаются, бегают по берегу: "гыр-гыр-гыр!" Кричу им: "Что? Взяли, гады?"

Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по течению. Они горланят, бегут по берегу, но дорогу им преградил заливец. Я снял свои две пары брюк - флотские и костюмные, отжимаю, зуб на зуб не попадает. "Ну, что, Коля? Обогрелись?" Молчит...

Ясно, что с Иртышом теперь надо прощаться. На рассвете надо на берег и тянуть до Омска на попутных машинах. Да уж недалеко.

В портфеле осталась "Катюша" и соль. А где бритву добыть, уж не говорю обсушиться? Вот у берега - лодка, домик. Видно, бакенщик. Сходим на берег, стучим. Света не зажигают. Густой мужской голос: "Кто?" - "Пустите погреться! Чуть не утонули, лодка опрокинулась." Долго возятся, потом открывают дверь. В сенях, в полусвете стоит сбок двери дюжий старик, русский, обеими руками поднял на нас топор. На первого опустит, не остановить! "Да не бойтесь, - уговариваю. - Мы из Омска. В командировке были, в совхозе Абая. Хотели на лодке до нижнего района доплыть, да выше вас там перекат и сети стоят, мы сплоховали, перевернулись". Еще смотрит подозрительно, не опуская топор. Где я его видел, на какой картине? Какой-то былинный старик - грива седая, голова седая. Наконец, отозвался: "Это что ж, значит в Железнянку?" Вот добро, узнали и где находимся. "Ну да, в Железнянку. Да главное - портфель утонул, а там денег 150 рублей. Мясо купили в совхозе, теперь уж и не до мяса. Может, купите у нас?" Жданок пошел за мясом. Старик допустил меня в горницу, там керосиновая лампа, на стене - охотничье ружье. "Теперь документы у вас проверим". Стараюсь говорить бодрей: "Документы у нас всегда при себе, хорошо, что в верхнем кармане, не замокли. Я - Столяров Виктор Александрович, уполномоченный областного управления животноводства". Теперь нужно скорей инициативу перехватить. "А вы кто?" - "Бакенщик" - "А имя-отчество?" Тут Коля пришел и старик больше о документах не заговаривал. Сказал, что на мясо у него денег нет, а чайком попоить может.

Просидели у него с часок. Он согрел нам чаю на щепках, дал хлеба и даже отрезал сала. Говорили об иртышском фарватере, за сколько лодку купили, где продавать. Он больше сам говорил. Смотрел сочувствующим умным старым взглядом, и казалось мне, что он все понимает, настоящий человек. Хотелось мне даже ему открыться. Но нам бы это не помогло: бритвы у него явно не было, он обрастал, как все в лесу растет. А ему безопасней было не знать, иначе - "знал - не сказал."

Мы ему оставили нашей телятины, он нам дал спичек, пошел провожать и растолковал, где какой стороны держаться. Мы отвалили и быстро погребли, чтоб как можно дальше уйти за последнюю ночь. Хватали нас на правом берегу, так мы теперь больше жались к левому. Луна - под нашим берегом, но небо чистое - и видим, как вдоль правого, обрывистого и лесного, тоже по течению спускается лодка, только мы быстрей.

Не опер-ли группа?.. Идем параллельным курсом. Я решился действовать нагло, нажал на весла, сблизился. "Земляк! Куда путь держишь?" - "В Омск." - "А откуда? - "Из Павлодара". - "Что так далеко?" - "Совсем, на жительство".

Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за веслами ночь коротает. Вглядываюсь - не лодка, а арба, скарбу полно, завалено все узлами.

Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке - и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в счет. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдет за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдется и чемодан - для нашего дорожного вида. И любой шофер сегодня же утром подбросит нас до Омска.

Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того, как мы дали след на реке - единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра - но кто нас жалел? Или кто пожалеет?

Все это - мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: "Угм-м?" И он тихо: "Махмадера".

Я все больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к темному лесу, спешу не допустить до поворота реки - там, может быть лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую:

- Внимание! Мы - опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов!

Гребец бросил весла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался - не разбойники, опергруппа.

- Пожалуйста, - окает, - может здесь, на воде проверить.

- Сказано к берегу - значит к берегу! И быстро.

Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через тюки, видим - хромает. Жена проснулась: "Еще далеко?" Подает парень паспорт. "А военный билет?" - "Я инвалид, по ранению, с учета снят. Вот тут справочка..." Вижу - на носу их лодки сверкнуло металлом - топор. Даю Коле знак - изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил топор. Баба завыла, почувствовала. Я строго: "Это что за крик? Прекратить. Мы беглецов ищем. Преступников. А топор тоже оружие." Немного успокоилась.

Даю команду Коле:

- Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробьев.

(И звание и фамилия сами пришли на ум, а вот почему: дружок наш - капитан Воробьев, беглец, остался сидеть в Экибастузском БУРе.)

Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст - инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью.

Случай исключительный, случай редкий, именно потому, что их нигде не хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей и не хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня - да, но не может подняться рука на простых работяг. Взять их деньги? Только очень немного. Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да еще кое-что из барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки не взять - и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить. Да и как же нам без документов?

А если возьмем у них документы - им ничего не останется, как заявить. А чтоб они не заявили - надо их тут связать. Так связать, чтобы у нас было суток двое-трое в запасе. Но тогда попросту значит?..

Вернулся Коля, дал знак, что наверху порядок. Он ждет от меня "махмадера!" Что делать?

Рабский каторжный Экибастуз встает перед глазами. И туда - возвращаться?.. Неужели же не имеем права?..

И вдруг - вдруг что-то очень легкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котенок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трется о мои ноги.

Он не знает моих мыслей.

И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надложилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку - как будто лопнула. Я почувствовал, что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег.

Сохраняя суровость:

- Ну, ждите здесь, сейчас разберемся!

Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что думаю.

Он молчит. Не согласен, но молчит.

Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад - за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути.

Они все могут, а мы - нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идем вниз. У лодки хромой. "Где жена?" - "Испугалась, в лес убежала".

- Получите ваши документы. Можете следовать дальше.

Благодарит. Кричит в лес:

- Ма-арья! Иди обратно! Люди - добрые. Едем.

Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит:

- Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели - точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов!

- Ну что, пожалел? - спрашивает Коля.

 

***

 

С этой ночи - с захода ли погреться или с белого котенка - сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли - уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врезь. А таким беглецам уже не бежать далеко.

К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось тракторное седло - вот это будет сковородка. А картошку - печь.

Рядом стоял высокий сенный шалаш - от косарей. В том затмении, которое сегодня меня постигло, я почему-то решил, что хорошо развести костер внутри шалаша: ниоткуда не будет видно. Коля не хочет никакого ужина: "Пойдем дальше!" Размолвка, не ладится.

Я развел-таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш, я еле успел выползти. А огонь перескочил на стог, вспыхнул стог - тот самый, в котором мы день провели. Вдруг стало мне жалко этого сена - душистого, доброго к нам. Я стал разбрасывать его, кататься по земле, стараясь потушить, чтоб огонь дальше не шел. Коля сидит в стороне, надулся, не помогает.

Какой же я дал след! Какое зарево! - на много километров. А еще - диверсия. За побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже имеем. А за "диверсию" с колхозным сеном - могут и вышку при желании.

А главное - от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь уверенность, оценку обстановки.

Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели.

Ночью шли. Обходили большое село. Нашли лопату. Подобрали на всякий случай. Взяли ближе к Иртышу. И уперлись в затон. Опять обходить? Обидно. Поискали - нашли лодку без весел. Ничего, лопата вместо весла. Переплыли затон. Там я привязал лопату ремнем за спиной, чтоб ручка вверх торчала как дуло от ружья. В темноте будто охотники.

Вскоре встретились с кем-то, в сторону. Он: "Петро!"

- "Обознался, не Петро!"

Шли всю ночь. Спали опять в стогу. Проснулись от пароходного гудка. Высунулись: не так далеко пристань. На машинах везут туда арбузы. Близко Омск, близко Омск, близко Омск. Пора бриться и денег доставать.

Коля меня точит: "Теперь пропадем. Зачем было и в побег идти, если их жалеть? Наша судьба решалась, а ты пожалел. Теперь пропадем".

Он прав. Сейчас это кажется таким бессмысленным: нет бритвы, нет денег, а было у нас и то и другое в руках - мы не взяли. Надо было столько лет рваться в побег, столько хитрости проявлять, лезть под проволокой и ждать разряда в спину, шесть дней не пить воды, две недели пересекать пустыню - и не взять того, что было в руках! Как войти в Омск небритому? На что поедем из Омска дальше?..

Лежим день в стогу сена. Спать не можем, конечно. Часов в пять вечера Жданок говорит: "Пойдем сейчас, осмотримся при свете". Я: "Ни за что!" Он: "Да скоро месяц пройдет! Ты - перестраховщик! Вон вылезу, пойду один. Угрожаю: "Смотри, и на тебя нож!" Но конечно, я ж его не пырну.

Стих, лежит. Вдруг вывалился из стога и пошел. Что делать? Так и расстаться? Спрыгнул и я, пошел за ним. Идем прямо при свете, по дороге вдоль Иртыша. Сели на стог, обсуждаем: если кто теперь встретится, его уже нельзя отпускать, чтоб не заложил до темноты. Коля неосторожно выбежал - пуста ли дорога? - и тут его заметил парень. Пришлось его звать: "Подходи, дружок, закурим с горя!" - "Какое ж у вас горе?" - "Да вот поехали с шурином в отпуск на лодке, я сам из Омска, а он с павлодарского судоремонтного, слесарь, - так ночью лодка снялась и ушла, осталось вот, что на берегу было. А ты кто?" - "Я бакенщик". - "Нигде нашей лодки не видел? Может в камышах?" - "Нет". - "А где твой пост? - "Да вон" - показывает на домик. "Ну зайдем к тебе, мы мясца сварим. Да побреемся."

Идем. Так оказывается тот домик - еще другого бакенщика, соседа, а нашего метров триста дальше. Опять не один. Только вошли в дом - и сосед едет к нам на велосипеде с охотничьим ружьем. Коситься на мою щетину, расспрашивает о жизни в Омске. Меня, каторжанина, расспрашивать о жизни на воле! Что-то плету наугад, в основном - что с жильем плохо, с продуктами плохо, с промтоварами плохо, в этом, пожалуй, не ошибешься. Он кривится, возражает, оказывается - партийный. Коля варит суп, надо нам наесться впрок, может до Омска уже не придется.

Томительное время до темноты. Ни того, ни другого нельзя отпускать. А если третий придет? Но вот оба собираются ехать ставить огни. Предлагаем свою помощь. Партийный отказывается: "Я всего два огня поставлю и в село мне надо, к семье хворост повезу. Да я еще сюда заеду". Даю Коле знак - глаз не спускать с партийного, чуть что - в кусты. Показываю место встречи. Сам еду с нашим. С лодки оглядываю расположение местности распрашиваю, докуда сколько километров. Возвращаемся с соседом одновременно. Это успокаивает: заложить нас тот еще не успел. Вскоре он действительно подъехал к нам на своем возу с хворостом. Но дальше не едет, сел Колин суп пробовать. Не уходит. Ну что делать? Прихватить двоих? Одного в погреб, другого к койке?.. У обоих документы, у того велосипед с ружьем? Вот жизнь беглеца - тебе мало простого гостеприимства, ты должен еще отнимать силой...

Вдруг - скрип уключин. Смотрю в окно - в лодке трое, это уже пятеро на двоих. Мой хозяин выходит, тут же возвращается за бидонами. Говорит: "Старшина керосин привез. Странно, что сам приехал, сегодня ж воскресенье".

Воскресенье! Мы забыли считать на дни недели, для нас они различались не тем. В воскресенье вечером мы и бежали. Значит, ровно три недели побега! Что там в лагере?.. Псарня уже отчаялась нас схватить. За три недели, если бы мы рванули на машине, мы б уже давно могли устроиться где-нибудь в Карелии, в Белоруссии, паспорт иметь, работать. А при удаче - и еще западней... И как же обидно сдаться теперь, после трех недель!

"Ну что, Коля, нарубались - теперь и оправиться надо с чувством?" Выходим в кусты и оттуда следим: наш хозяин берет керосин у пришедшей лодки, туда же подошел и партийный сосед. О чем-то говорят, но нам не слышно.

Уехали. Колю скорей отправляю домой, чтоб не дать бакенщикам наедине о нас говорить. Сам тихо иду к лодке хозяина. Чтобы не греметь цепью - тужусь и вытаскиваю самый кол. Рассчитываю время: если старшина бакенщиков поехал о нас докладывать, ему семь километров до села, значит, минут сорок. Если в селе краснопогонники, им собраться и сюда на машине - еще минут пятнадцать.

Иду в дом. Сосед все не уходит, разговорами занимает. Очень странно. Значит брать придется их двоих сразу. "Ну что, Коля, пойдем перед сном помоемся?" (Договориться надо). Только вышли - и в тишине слышим топот сапог. Нагибаемся и на светловатом небе (луна еще не взошла) видим, как мимо кустов цепью бегут люди, окружают домик.

Шепчу Коле: "К лодке!" Бегу к реке, с обрыва скатываюсь, падаю и вот уже у лодки. Счет жизни - на секунды - а Коли нет! Ну, куда, куда делся? И бросить его не могу.

Наконец вдоль берега прямо на меня бежит в темноте. "Коля, ты?" Пламя! Выстрел в упор! Я каскадным прыжком (руки вперед) прыгнул в лодку. С обрыва - автоматные очереди. Кричат: "Кончили одного". Наклоняются: "Ранен?" Стону. Вытаскивают, веду. Хромаю (если покалечен - меньше будут бить). В темноте незаметно выбрасываю в траву два ножа.

Наверху краснопогонники спрашивают фамилию. "Столяров". (Может, еще как-нибудь выкручусь. так не хочется называть свою фамилию - ведь это - конец воли.) Бьют по лицу: "Фамилия!" - "Столяров". Затаскивают в избу, раздевают до пояса, руки стягивают проводом назад, он врезается. Упирают штыки в живот. Из-под одного сбегает струйка крови. Милиционер, старший лейтенант Саботажников, который меня взял, тычет наганом в лицо, вижу взведенный курок. "Фамилия!" Ну, бесполезно сопротивляться. Называю. "Где второй?" Трясет наганом, штыки врезаются глубже: "Где второй?" Радуюсь за Колю и твержу: "Были вместе, убит наверно".

Пришел опер с голубой окантовочкой, казах. Толкнул меня связанного на кровать и полулежачего стал равномерно бить по лицу - правой рукой, левой, правой, левой, как плывет. От каждого удара голова ударяется о стену. "Где оружие?" - "Какое оружие?" - "У вас было ружье, ночью вас видели". Это - тот ночной охотник, тоже продал... "Да лопата была, а не ружье!" Не верит, бьет. Вдруг легко стало - это я потерял сознание. Когда вернулось: "Ну, смотри, если кого из наших ранят - тебя на месте прикончим!"

(Они как чувствовали - у Коли действительно оказалось ружье! Выяснилось потом: когда я сказал Коле "к лодке!" - он побежал в другую сторону, в кусты. Объяснял, что не понял... Да нет, он весь день порывался отделиться, вот и отделился. И велосипед он запомнил. По выстрелам он бросился подальше от реки и пополз назад, откуда мы сюда пришли. Уже как следует стемнело, и пока вся свора толпилась вокруг меня, он встал во весь рост и побежал. Бежал и плакал - думал, что меня убили. Так добежал он до того второго домика, соседа. Выбил ногой окно, стал искать ружье. Нашел его ощупью на стене и сумку с патронами. Зарядил. Мысль, говорит, была такая: "Отомстить? Пойти по ним пострелять за Жору?" Но раздумал. Нашел велосипед, нашел топор. Изнутри разрубил дверь, наложил в сумку соли (самое важное показалось или соображать некогда) - и поехал сперва проселком, потом через село, прямо мимо солдат. Им и невдомек.)

А меня связанного положили в телегу, двое солдат село на меня сверху и повезли так в совхоз, километра за два. Тут телефон, по которому лесник (он был в лодке со старшиной бакенщиков) вызвал по телефону краснопогонников - потому так быстро и прибыли они, что по телефону, я-то не рассчитал.

С этим лесником произошла сценка, о которой рассказывать как будто не приятно, а для пойманного характерная: мне нужно было оправиться по-легкому, а ведь кто-то должен помогать мне при этом, очень интимно помогать, потому что мои руки скручены назад. Чтоб автоматчикам не унижаться - леснику и велели выйти со мной. В темноте отошли немного от автоматчиков, и он, ассистируя, попросил у меня прощения за предательство: "Должность у меня такая. Я не мог иначе".

Я не ответил. Кто это рассудит? Предавали нас и с должностями и без должностей. Все предавали нас по пути, кроме того седогривого древнего старика.

В избе при большой дороге я сижу до пояса раздетый, связанный. Очень хочу пить, не дают. Краснопогонники смотрят зверьми, каждый улучает прикладом толкнуть. Но здесь уже не убьют так просто: убить могут, когда их мало, когда свидетелей нет. (Можно понять как они злы. Сколько дней они без отдыха ходили цепями по воде в камышах и ели консервы одни без горячего.)

В избе вся семья. Малые ребятишки смотрят на меня с любопытством, но подойти боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит, пьет с хозяином водку, довольный удачей и предстоящей наградой. - "Ты знаешь, кто это? - хвастает он хозяину. - Это полковник, известный американский шпион, крупный бандит. Он бежал в американское посольство. Они людей по дороге убивали и ели."

Он, может быть, верит и сам. Такие слухи МВД распространило о нас, чтобы легче ловить, чтобы все доносили. Им мало преимущества власти, оружия, скорости движения - им еще в помощь нужна клевета.

(А в это время по дороге мимо нашей избы как ни в чем не бывало едет Коля на велосипеде с ружьем через плечо. Он видит ярко освещенную избу, на крыльце - солдат курящих, шумных, против окна - меня голого. И крутит педали на Омск. А там, где меня взяли, вокруг кустов всю ночь еще будут лежать солдаты и утром прочесывать кусты. Еще никто не знает, что у соседнего бакенщика пропали велосипед и ружье, он, наверно, тоже закатился выпивать и бахвалиться.)

Насладившись своей удачей, небывалой по местным масштабам, милицейский лейтенант дает указание доставить меня в село. Опять меня бросают в телегу, везут в КПЗ - где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят в коридоре, два под окном! - американский шпионский полковник! Руки развязали, но велят на полу лежать посередине, ни к одной стенке не подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь.

Утром приходит капитан, сверлит меня глазами. Бросает мне китель (остальное мое уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь, задает странный вопрос:

- Ты откуда меня знаешь?

- Я вас не знаю.

- Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан Воробьев? Ты знаешь, подлец, в какое положение ты меня поставил?

Он - Воробьев! И - капитан! Там, ночью, когда мы выдавали себя за опергруппу, я назвал капитана Воробьева, пощаженный мной работяга все тщательно донес. И теперь у капитана неприятности! Если начальник погони связан с беглецом, чему ж удивляться, что три недели поймать не могут!..

Еще приходит свора офицеров, кричит на меня, спрашивают и о Воробьеве. Говорю, что - случайность.

Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и днем повели по селу. В оцеплении - человек двадцать автоматчиков. Высыпало все село, бабы головами качают, ребятишки следом бегут, кричат:

- Бандит! Расстреливать повели!

Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки, но я поднял голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек.

Это вели меня - для демонстрации, на память этим бабам и детворе (еще двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в простой голый кузов грузовика с защепистыми старыми досками. Пять автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз.

И вот все километры, которым мы так радовались, все километры, отдалявшие нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А дорогой автомобильной кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты до предела. Руки - сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек, а как чурка. Да так они нас и наказывают.

И дорога испортилась - дождь, дождь, машину бросает на ухабах. От каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих особенно режет при толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях подползти к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! - держаться нечем, и при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу как попало. Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают. На спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок - плохо. Я перекатываюсь на живот - плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей от ударов. Но шея устает, голова опадает и бьется лицом о доски.

И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения.

Эта поездка войдет в их душевное воспитание.

Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в кузов и скалиться: "Ну, не убежал?" Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: "Ну и оправляйся в штаны, мы не мешаем!" Я прошу снять наручники, он смеется: "Не попался ты тому парню, под которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было".

Накануне я радовался, что меня избили, но как-то еще "не по заслугам". Но зачем портить кулаки, если все сделает кузов грузовика? Небольного неизодранного места не осталось на всем моем теле. Пилит руки. Голова раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено все о доски, кожа содрана. <К тому ж у Тэнно - гемофилия. На все риски побегов он шел, а одна царапина могла стоить ему жизни.>

Мы едем полный день и почти всю ночь.

Когда я перестал бороться с кузовом и совсем уже бесчувственно бился головой о доски, один конвоир не выдержал - подложил мне мешок под голову, незаметно ослабил наручники и, наклонясь, шепотом сказал: "Ничего, скоро приедем, потерпи". (Откуда это сказалось в парне? Кем он был воспитан? Наверняка можно сказать, что не Максимом Горьким и не политруком своей роты.)

Экибастуз. Оцепление. "Выходи!" Не могу встать. (Да если бы встал, так тут бы меня еще пропустили на радостях.) Открыли борт, сволокли на землю. Собрались и надзиратели - посмотреть, понасмехаться. "Ух ты, агрессор!" - крикнул кто-то.

Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в камеру - чтобы любители добывать свободу посмотрели на меня.

В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары. Только поесть у них до утренней пайки ничего не было.

 

***

 

А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От каждой машины, завидев фары, отбегал с велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком-то одиноком дворе забрался в курятник и насытил свою бегляцкую мечту - трем курам свернул головы, сложил их в мешок. А как остальные раскудахтались - поспешил дальше.

Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок, теперь после моей поимки, еще больше овладела Колей. Неустойчивый, чувствительный, он бежал уже дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо делать. Он не мог осознать самого простого: что пропажа ружья и велосипеда конечно уже обнаружена, и они уже не маскируют его, а с утра надо бросить их как слишком явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны и не по шоссе, а далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружье и велосипед надо бы быстро продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но опять не выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень


Поделиться:

Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.006 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты