Моя последняя атака

Эрнст Юнгер

В стальных грозах

Главы из книги

Моя последняя атака

30 июля 1918 года мы остановились на отдых в Соши-Лестре, истинной жемчужине в ожерелье сверкающих под летним солнцем рек и озер Артуа. Но через несколько дней отступили еще дальше, до Эскодёвра, обычного рабочего предместья, будто отторгнутого аристократическим Камбре.

В квартире типичной для севера Франции рабочей семьи на Рю-де-Буше меня устроили в гостиной. Обстановка состояла из огромной кровати, обязательной в таких комнатах, камина с красными и синими стеклянными вазами на полке, круглого стола и полудюжины стульев. Вместе с почтовыми открытками на стенах висели дешевые цветные литографии “Vive la classe!” и “Souvenir de premiere communion”. Из окна открывался вид на обширный церковный двор.

Полнолуние благоприятствовало частым визитам вражеских летчиков, из чего мы заключили, что превосходство противной стороны в боевой технике непрерывно возрастало. С наступлением ночи десятки самолетов подплывали по светящемуся небу к Камбре и его окрестностям и сбрасывали свой смертоносный груз. Из душевного равновесия меня выводили не столько комариное нытье моторов и долгое эхо разрывов, сколько топот ног и тревожные голоса хозяев, торопливо спускавшихся в подвал. Впрочем, за день до того, как я тут обосновался, одна из бомб разорвалась прямо под окном гостиной, разворотила угол кровати, швырнула на пол спавшего там главу семейства, оглушив его, а также испещрила осколками каменную кладку дома. Однако благодаря именно этому случаю я вдруг ощутил себя почти неуязвимым, ибо склонен был верить в примету бывалых воинов, что свежая воронка — самое надежное укрытие.

После короткого отдыха снова пошла муштра. Строевая подготовка, учебные занятия, поверки, совещания и осмотры занимали большую часть дня. Как-то раз офицерский суд чести заседал с утра до обеда, прежде чем вынес окончательный вердикт. Питание опять стало скудным и плохим. Одно время на ужин давали одни огурцы, и солдаты со свойственным им горьковатым юморком тут же окрестили их “колбасками огородника”.

Я занимался в основном подготовкой небольшого ударного отряда, поскольку в последнее время все отчетливее видел, что боеспособность наших войск неуклонно снижалась. При нанесении главного удара можно было положиться лишь на немногих — тех, что прошли огонь, и воду, и медные трубы, твердых как кремень, в то время как основная масса годилась разве что для огневой поддержки. В таких условиях охотнее командуешь взводом проворных храбрецов, чем ротой нерешительных увальней.

В свободное время я читал, купался, упражнялся в стрельбе, совершал прогулки верхом. За час-другой после обеда нередко делал более сотни выстрелов по бутылкам и консервным банкам. Луга и рощицы, по которым я скакал, были густо усеяны листовками: пропагандистские службы противника все интенсивнее использовали их для подрыва боевого духа наших солдат. Наряду с призывами политического и военного характера они обычно содержали описания комфортной жизни в английских лагерях для военнопленных. “А еще сугубо по секрету: очень легко заблудиться, возвращаясь в темноте с полевой кухни или после рытья окопов!” — прочитал я в одной из листовок. На другой было тиснуто даже стихотворение Шиллера о вольной Британии. При попутном ветре листовки переправляли через линию фронта на небольших аэростатах. Нанизанные пучками на нитки, они спустя некоторое время отделялись с помощью запального шнура. Вознаграждение в 30 пфеннигов за каждую найденную листовку свидетельствовало о том, что командование явно опасалось их разлагающего воздействия на солдатскую массу. Все издержки, правда, должно было покрывать население оккупированной территории.

Как-то после полудня я сел на велосипед и отправился в Камбре. Уютный старинный городок выглядел пустынным и заброшенным. Магазинчики и кафе были закрыты. Улицы казались вымершими, хотя по ним катился людской вал в униформе стального цвета. Господин и госпожа Планко, у которых год тому назад я квартировал прямо-таки в роскошных условиях, искренне были рады снова увидеть меня. По их словам, жизнь в Камбре во всех отношениях ухудшилась. Больше всего досаждали частые налеты, заставляя пожилых людей по нескольку раз за ночь сбегать и подниматься по лестнице, споря о том, где и как легче погибнуть — на верхнем этаже подвала от самой бомбы или на нижнем, под обломками. Глядя на их озабоченные лица, я испытывал к почтенным супругам сердечную жалость. Через несколько недель, когда заговорили орудия, им пришлось в страшной спешке покинуть дом, где прошла вся их совместная жизнь.

23 августа около 11 часов вечера, едва погрузившись в безмятежный сон, я был разбужен лихорадочным стуком в дверь: вестовой принес приказ на марш. Еще накануне — на службе, в столовой, за картами — мы слышали со стороны фронта монотонный гул и глухие раскаты необычайно мощной канонады, как бы говорившей в течение всего дня, что надеяться на длительную передышку бессмысленно.

Наскоро собрав амуницию, мы построились под проливным дождем у дороги на Камбре. Пунктом назначения был Маркьон, куда мы прибыли около пяти утра. Роте отвели большой двор с разоренными хлевами и конюшнями, где каждый должен был сам найти себе пристанище. С лейтенантом Шрадером, единственным офицером в моей роте, мы заползли в выложенный кирпичом полуподвальчик, в котором, судя по специфическому запаху, в более спокойные времена содержались козы, а теперь обитали только крысы величиной с добрую кошку.

На совещании после обеда объявили, что ночью мы должны занять позиции справа от шоссе Камбре — Бапом, близ Беньи. “Не исключено, что противник двинет на вас новые, скоростные и маневренные танки”, — предупредил командир полка.

Для постановки боевой задачи взводам я собрал роту в небольшом саду. Стоя под яблоней, обратился с короткой речью к солдатам, обступившим меня полукругом. Лица были серьезны, глаза полны решимости. Убеждать этих людей не требовалось. Проникнутые единым моральным духом, присущим — наряду с духом боевым — любой армии, все они в последние дни, видимо, поняли, что дела наши идут все хуже и хуже. При каждом крупном наступлении противник применял все более эффективные технику и вооружение. Его удары становились внезапнее и мощнее. Было ясно, что побеждать мы больше не можем. Но все были готовы сражаться до конца.

Мы поужинали со Шрадером за столом, сооруженным из тележки и двери, выпив по бутылке вина. Потом нырнули в наш хлев и проспали там до двух часов утра, пока часовой не доложил, что грузовики поданы на рыночную площадь.

В призрачном свете мы тряслись по перепаханным снарядами полям, где в прошлом году разыгралось ожесточенное сражение, и петляли по улочкам селений, превращенных вражескими артиллеристами в груды причудливых развалин. В полукилометре от Беньи мы выгрузились, чтобы направиться к исходным позициям. Батальон занял дефиле у шоссе Беньи—Во. Около полудня моя рота получила приказ выдвинуться к дороге между Фремикуром и Во. Теперь сомнений не было: еще до вечера нам предстоял кровавый бой.

Все три взвода один за другим зигзагами пересекли довольно большое поле, над которым кружили самолеты противника, пытаясь уничтожить нас бомбами и пулеметным огнем. Достигнув заданного рубежа, мы рассредоточились по воронкам и колдобинам, так как отдельные снаряды перелетали через дорогу.

В этот день я чувствовал себя столь скверно, что сразу залег в небольшой окопчик и уснул. Немного передохнув, вытащил из планшета “Тристрама Шенди” и провел послеобеденное время за чтением — с благодушием больного, греющегося на солнышке.

В 6.15 капитан Вайе через связного вызвал всех ротных к себе.

“Должен сделать вам серьезное сообщение, — сказал он, — мы атакуем. После получасовой огневой подготовки, ровно в семь. С западной окраины Фаврёя в направлении на колокольню в Сапиньи”.

Перебросившись парой слов и крепко пожав друг другу руки, мы кинулись в свои роты: до начала артподготовки оставалось десять минут, а от рубежа атаки нас отделяло приличное расстояние. Проинформировав взводных, я приказал строиться.

“Отделения в одну шеренгу, дистанция по фронту двадцать метров. Направление — кроны деревьев Фаврёя!”

О твердости духа, по-прежнему царившего в роте, говорило то, что мне самому пришлось назвать солдата, который должен был остаться, дабы известить полевую кухню о нашем маршруте, — добровольцев не нашлось.

Вместе с ординарцами и фельдфебелем Райнеке, превосходно знавшим местность, я шел далеко впереди роты. Наши орудия вели огонь из-за живых изгородей и развалин. Стрельба напоминала скорее тявканье взбесившейся собачьей стаи, чем рокот штормового вала, крушащего все на своем пути. Оглядываясь, я видел, что солдаты следовали за мной в образцовом порядке. Рядом с ними, поднимая пыль, секли землю пулеметные очереди с аэропланов, между тонкими людскими цепочками с жутким шипеньем проносилась шрапнель. Справа, из Бёньятра, по которому наши орудия лупили довольно рьяно, летели, рыча или жужжа, железные болванки с рваными краями и после короткого шлепка вгрызались в глинистую почву.

Еще неуютнее мы почувствовали себя за дорогой Бёньятр—Бапом. Неожиданно возле нас рванули сразу несколько бризантных снарядов. В мгновение ока строй рассыпался — все попадали в ближайшие воронки. Я угодил коленом в продукт страха, испытанного в той же воронке каким-то бедолагой, и приказал денщику живо хоть как-то почистить меня ножом.

Окраина Фаврёя была окутана дымом, повсюду, словно в безудержной пляске, взмывали и опадали бурые фонтаны взрывов. Подыскивая удобную позицию для роты, я дошел до первых развалин и тростью дал знак солдатам следовать за мной.

За разрушенными сараями постепенно концентрировались подразделения первого и второго батальонов. На последнем отрезке пути застучал пулемет. Взметая облачка пыли, пули как бы протягивали нити силков, в которых запутывались продвигавшиеся вперед солдаты. Среди пострадавших был и вице-фельдфебель Бальг из моей роты — пуля пробила ему ногу.

Какой-то человек в коричневом вельветовом костюме невозмутимо пересек простреливаемое пространство и долго тряс мне руку. Киус и Бойе, капитан Юнкер и Шапер, Шрадер, Шлегер, Хайнс, Финдайзен, Хёлеман и Хоппенрат стояли за расчесываемой свинцом и железом живой изгородью и в обычной манере вели громкие дебаты об исходе предстоящей атаки. Судьба неоднократно сводила нас в роковые дни на поле брани, и на сей раз клонившемуся к закату солнцу предстояло бросить прощальные лучи на окровавленные тела многих моих соратников.

Подразделения первого батальона вошли в парк, окружавший замок. Из второго батальона лишь моей и пятой роте удалось пройти огневую завесу почти без потерь. Карабкаясь по развалинам домов, переползая через воронки, мы достигли наконец западной окраины селения и спустились в ложбинку. По пути я подобрал и нахлобучил чью-то каску. Обычно я позволял себе такое лишь в самых критических ситуациях. К моему удивлению, в Фаврёе не было ни души. Видимо, англичане решили оставить этот участок обороны, и потому тут уже царила напряженная атмосфера, характерная в подобные моменты для бесхозных помещений и предельно обостряющая зрение.

Капитан фон Вайе, свалившийся с тяжелым ранением, как мы потом узнали, в какую-то воронку, еще раньше отдал приказ наступать тремя эшелонами: в авангарде — пятая и восьмая роты, за ними — шестая и наконец наша — седьмая. Поскольку ни шестой, ни восьмой не было видно, я решил атаковать, не очень-то заботясь о месте роты в наступательных порядках.

Часы показывали семь. Сквозь прогал между остовами разрушенных домов и обгорелыми стволами деревьев я увидел, как на поле, где не было ни кустика, под слабым ружейным огнем появилась цепь пехотинцев — очевидно, пятая рота.

Используя ложбинку в качестве естественного укрытия, я построил роту и отдал приказ наступать двумя эшелонами. “Дистанция — сто метров. Сам пойду в центре”.

Начинался последний бой. Как часто за эти годы в таком же настроении мы шагали на запад — туда, где садилось солнце! Лез-Эпарж, Гиймон, Сен-Пьер-Вааст, Лангемарк, Пассендале, Мёвр, Врокур, Мори!.. И снова нас манил кровавый пир.

Мы вышли из ложбинки так, будто были на обыкновенном плацу, только вот “я сам” — выражаясь чеканным слогом немецких приказов — почему-то вдруг оказался на голом поле рядом с лейтенантом Шрадером перед первой цепью.

Самочувствие чуть улучшилось, но мне было все еще не по себе. Когда потом мы прощались с Халлером, решившим попытать счастья в Южной Америке, он рассказал, как его сосед по цепи обронил такую фразу: “Сдается, что сегодня лейтенанту живым отсюда не выбраться!” Халлер был странный парень, он нравился мне своим мятежным, разрушительным духом. Он поведал мне тогда истины, о которых я и понятия не имел. К своему удивлению, я узнал, например, как простой солдат нутром чует, что творится в душе у командира, ведущего подчиненных в атаку. Действительно, я был тогда на пределе сил и к тому же с самого начала считал эту атаку напрасной затеей. Однако больше всего люблю вспоминать именно о ней. Тут не сошлись в могучем порыве две армии, тут не было борения страстей, свойственного великим сражениям. Зато у меня было такое чувство, очень безличное, смутное, будто я наблюдаю сам за собой в подзорную трубу. Впервые за годы войны показалось, что пули свистят не мимо меня, а мимо какого-то предмета. Воздух был прозрачен, как стекло.

Со стороны противника слышались пока лишь отдельные выстрелы. Быть может, нас просто плохо было видно на фоне развалин. С тростью в правой и пистолетом в левой руке я, тяжело ступая, шел вперед и даже не заметил, как пехотинцы пятой роты частью остались за моей спиной, а частью оказались справа от меня. В какое-то мгновение я почувствовал, что Железный крест оторвался от мундира и упал на землю. Шрадер и денщик начали вместе со мной усердные поиски, хотя стрелки, затаившиеся на той стороне, без сомнения, держали нас на мушке. Наконец Шрадер нашел орден в густой траве, и я вновь прикрепил его к груди.

Местность пошла под уклон. Какие-то фигурки передвигались в сизой дымке перед бурым глинистым откосом. Потом короткими очередями по нам начал бить пулемет. Ощущение безысходности усиливалось. Тем не менее мы перешли на бег. Перепрыгивали через окопчики и наспех вырытые траншеи. В момент одного такого прыжка удар в грудь пронзил меня, как дичь на взлете. С криком, при котором вместе с воздухом из легких уходила, казалось, жизнь, я несколько раз крутанулся и грохнулся наземь.

Вот и до меня дошла очередь... Пуля рвала не только мою плоть — она рвала мою жизнь. Еще под Мори я ощутил руку смерти. Теперь — ее мертвую хватку. Свалившись в траншею, я понял, что пришел конец. Как ни странно, но именно это мгновение я отношу к тем, совсем немногим, о которых могу сказать, что они были действительно счастливыми. Мне внезапно открылась сокровенная суть моего бытия. Неужели все должно закончиться именно тут, думал я с неожиданно радостным удивлением. Потом стрельба стала стихать, и у меня появилось ощущение, будто я опускаюсь на дно глубокого бурного потока. Туда, где нет ни войны, ни вражды.