Возвращение. Мне не раз доводилось видеть подстреленных романтиков

Мне не раз доводилось видеть подстреленных романтиков. Вокруг гремел бой, бушевали человеческие страсти, а они лежали недвижно, с потухшим взором, и смею сказать, что тайный ход их мыслей и душевные переживания не были мне совсем чужды.

Судя по развитию событий, я пролежал без сознания не очень долго: по крайней мере, наша первая цепь успела достичь траншеи, в которую я свалился. Зажатый ее глинистыми стенками, я очнулся с ощущением какой-то большой беды и тут же услышал крик: “Санитары, к ротному!” Краем глаза заметил, что по траншее, пригнувшись, бежали солдаты.

Пожилой пехотинец с добродушным лицом — из другой роты — склонился надо мной, расстегнул ремень и мундир. Справа на груди у меня алело кровавое пятно, другое такое же было, наверное, где-то под лопаткой. Я был не в состоянии пошевелиться, от жары и тесноты все тело покрылось липким потом. Сердобольный солдат поднял мой планшет и стал махать им, как веером. Хватая ртом воздух, я почувствовал некоторое облегчение. Оставалось ждать спасительной темноты.

Внезапно со стороны Сапиньи послышался рев орудий, тут же заполнивший все пространство между небом и землей, и на нас обрушился шквал огня. Это, безусловно, означало нечто большее, чем ответ на нашу плохо подготовленную вылазку. Над собой я увидел окаменевшее под стальной каской лицо лейтенанта Шрадера. Он стрелял как машина, то и дело передергивая затвор. Между нами завязался разговор, напомнивший сцену в башне из “Орлеанской девы”. Правда, мне было не до шуток, ибо я прекрасно понимал, что моя песенка спета.

Шрадер лишь изредка бросал мне отрывистые фразы, ведь я уже был не в счет. Не в силах что-либо делать сам, я попытался определить по выражению лица Шрадера, как обстояли дела наверху. Контратакующим удалось, по всей видимости, значительно продвинуться вперед, так как Шрадер все чаще и яростней требовал от своих соседей по траншее стрелять по конкретным целям; значит, солдаты противника были совсем близко.

Неожиданно по цепочке вдоль траншеи пронесся крик: “Они прорвались слева! Нас обошли!” В голосах звучал ужас людей, застигнутых врасплох прорывом плотины. Во мне же этот истошный вопль опять зажег искру жизни. Вытянув вверх руку, я нащупал в стенке траншеи крохотную выемку — скорее всего, вход в норку мыши или крота, — засунул туда два пальца и начал медленно подымать тело, чувствуя, как накопившаяся в легком кровь потекла из ран. И чем сильнее она текла, тем легче мне становилось дышать и выпрямляться. С непокрытой головой, в мундире нараспашку, сжимая в руке пистолет, я медленно оглядел поле боя.

Сквозь бледно-желтые клубы дыма вперед цепью бежали солдаты с тяжелыми ранцами за плечами. Некоторые падали как подкошенные, другие сперва делали кувырок, точно подбитые зайцы. Последних из цепи, метрах в ста от нас, поглотили воронки. Наверняка это были новобранцы, еще не нюхавшие пороху и оттого безрассудно храбрые.

Четыре танка вползали на высотку, точно связанные одной веревочкой. За считанные минуты артиллерия буквально вколотила их в землю. Один развалился пополам, как игрушечный. Справа от меня, пронзительно вскрикнув, рухнул на дно траншеи фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев; в этом я убедился еще под Камбре. Пуля попала ему прямо в лоб. Это был поистине снайперский выстрел, гораздо более точный, чем тот, после которого бравый юноша сделал мне перевязку.

И все-таки мне казалось, что бой еще не проигран. Еле ворочая языком, я приказал фенриху Вильски сместиться влево и закрыть брешь в обороне пулеметным огнем. Через минуту он вернулся и доложил, что в двадцати метрах от нас все уже сдались. Это было одно из подразделений другого полка. До сих пор я стоял на ногах, ухватившись левой рукой за пучок травы, и даже пытался отдавать команды. Теперь мне удалось повернуться, и глазам моим предстала неожиданная картина. Англичане ворвались в траншеи, примыкавшие к нашей слева, а некоторые из них шли с винтовками наперевес вдоль окопов поверху. Не успев осознать всю опасность ситуации, я был отвлечен другой, еще более страшной угрозой: сзади, ведя пленных с поднятыми руками, к нам приближались другие вражеские солдаты! Значит, противник занял оставленную нами деревню почти сразу после того, как мы пошли в атаку. Перерезав наши коммуникации, он теперь затягивал мешок.

Между тем положение осложнялось... Нас окружили с полсотни англичан и пленных немцев, требуя сложить оружие. Замешательство было полное, как на корабле, получившем пробоину. Хоть и тихим голосом, но я все же призвал тех, кто еще находился рядом со мной, продолжать сопротивление. Они сразу открыли огонь — и по чужим, и по своим. Кольцо из орущих или мрачно молчащих людей все теснее смыкалось вокруг нашей группки. Невдалеке два дюжих англичанина раз за разом с силой тыкали штыками в траншею, откуда, моля о пощаде, тянулись вверх чьи-то руки.

Рядом со мной солдаты тоже стали выкрикивать: “Эй, ребята, сколько можно?! Бросай винтовки! Не стреляйте, братцы!”

Я взглянул на двух офицеров, стоявших поблизости. В ответ они пожали плечами, улыбнулись и сбросили поясные ремни...

Плен или пуля. Иного выбора не было. Подумав так, я выкарабкался из траншеи и побрел в сторону Фаврёя. Все происходящее казалось дурным сном, когда ног не оторвать от земли — они будто свинцовые... Единственным благоприятным обстоятельством была, пожалуй, царившая кругом сумятица: одни уже угощали друг друга сигаретами, другие продолжали стрелять, бить, колоть. Дорогу мне преградили два британца. Они конвоировали группу пленных солдат соседнего полка. До ближнего томми было не более полутора шагов. Я вскинул пистолет и нажал курок. Второй разрядил в меня всю обойму — и не попал. От резких движений кровь из легкого потекла сильнее. Дышать стало легче, и я побежал вдоль траншеи. Лейтенант Шлегер, присев за земляной выступ, отстреливался вместе с группой солдат. Они присоединились ко мне. Завидев нас, несколько солдат противника залегли, установили “льюис” и открыли огонь. Пули сразили всех, пощадив меня, Шлегера и еще двоих моих спутников. Шлегер, страдавший сильной близорукостью и потерявший к тому же очки, рассказал мне потом, что не видел перед собой ничего, кроме моего подпрыгивающего планшета. Тот служил ему ориентиром. От большой потери крови я почувствовал свободу и легкость, какие обычно приносит опьянение. Боялся только одного — обессилеть и упасть раньше времени.

В конце концов мы оказались справа от Фаврёя у земляной насыпи в форме полумесяца. Несколько крупнокалиберных пулеметов и здесь поливали свинцом своих и чужих. Значит, в кольце была брешь или по крайней мере островок, и нам таки повезло. Попадая в укрепления, вражеские снаряды разлетались на сотни осколков, офицеры то и дело срывались на крик, солдаты метались, не зная, какую команду выполнять. Санитар с погонами унтера из шестой роты содрал с меня мундир и посоветовал немедленно лечь: “А то сейчас же помрете от потери крови...”

Меня завернули в плащ-палатку и понесли по задам селения. Сопровождать командира вызвалась горстка солдат моей и шестой роты. В селении уже было полно англичан, и вскоре они с кратчайшего расстояния открыли по нам огонь. Пули попадали в людей с каким-то чваканьем. Санитар из шестой роты, который нес меня вместе с другими, упал с простреленной головой. Шлепнулся на землю и я...

Другие мои спасители мгновенно залегли, а потом поползли к ближайшей лощинке.

Я остался в поле один, запеленутый в плащ-палатку, и почти равнодушно стал ждать пули, которая закончит мою одиссею.

Однако и в этом, казалось безвыходном, положении я не остался брошенным. Солдаты, спрятавшись в лощинке, наблюдали за мной и вскоре вернулись. “Я возьму господина лейтенанта на спину, и мы или прорвемся, или ляжем тут”, — услышал я голос ефрейтора Хенгстмана, белобрысого верзилы из Нижней Саксонии.

Увы, мы не прорвались: на задах селения собралось слишком много метких стрелков. Я обхватил шею Хенгстмана, и он побежал. Тотчас поднялась пальба, как на полигоне, когда до мишени сто метров. Уже после двух-трех коротких рывков что-то цокнуло о металл, и Хенгстман начал медленно оседать... Он падал без единого звука, но я почувствовал, что смерть овладела им прежде, чем мы коснулись земли. Высвободившись из его рук, еще крепко державших меня, я увидел, что пуля пробила каску и прошла сквозь оба виска. Смельчак был сыном учителя из небольшого городка под Ганновером. Как только опять смог ходить, я навестил его родителей и рассказал им, как он погиб.

Смерть Хенгстмана не испугала других радетелей, и один из них предпринял новую попытку спасти меня. Это был сержант медико-санитарной службы Стрихальски. Он взвалил меня на плечи и донес под градом пуль до того места за ближайшим пригорком, которое не простреливалось.

Смеркалось. Мои спасители подобрали плащ-палатку убитого солдата и понесли меня через пустынную местность, над которой непрерывно вспыхивали ослепительные звезды с ломаными лучами. Мне страшно не хватало воздуха, и я чуть не задохнулся от дыма сигареты, когда солдат, шагавший метрах в десяти впереди, закурил.

Наконец мы добрались до блиндажа, где исполнял свои обязанности мой старый приятель доктор Кай. Он приготовил восхитительный напиток с лимоном и, сделав укол морфия, погрузил меня в живительную дрему.

Ухабистая дорога, по которой утром меня доставили на автомобиле в госпиталь, была последним суровым испытанием для моих жизненных сил. Там я попал в руки медсестер и продолжил чтение “Тристрама Шенди” с того самого места, где оно было прервано приказом идти в атаку.

Участие друзей помогло перенести периодические ухудшения состояния, характерные при легочных ранениях. Приходили солдаты и офицеры из дивизии. Правда, участники атаки под Сапиньи или полегли там, или, как Киус, были в английском плену. Когда в Камбре начали рваться снаряды медленно, но неуклонно продвигающегося вперед противника, супруги Планко написали мне очень милое письмо и послали отнюдь не лишнюю банку молока и единственную дыню, созревшую тем летом в их саду. Самые горькие дни были для них еще впереди. Мой денщик ничем не отличался от вереницы его предшественников. Он остался при мне, хотя довольствия ему в госпитале не полагалось и еду на кухне приходилось выпрашивать.

От скуки, неизбежной при долгом лежании, я решил однажды сосчитать все свои ранения. Помимо таких мелочей, как кровоподтеки и царапины, на мою долю пришлось не менее четырнадцати попаданий: пять пуль, два осколка снарядов, шрапнельная пуля, четыре гранатных осколка и два от разрывных пуль. У меня осталось двадцать шрамов — некоторые огнестрельные ранения были сквозными. Участвуя в войне, когда огонь вели уже больше по площадям, нежели по отдельным людям, я все-таки добился того, что одиннадцать из несметного количества пуль были выпущены лично в меня, и поэтому имел полное право прикрепить к груди Золотой знак за ранения.

Через две недели санитарный поезд увозил меня на северо-восток. Покачиваясь на пружинном матрасе, я скользил взглядом по немецкому ландшафту. Осень уже слегка позолотила листву. К счастью, меня выгрузили в Ганновере и поместили в приют св. Клементины. Вскоре появились первые посетители, и среди них мой брат. Видеть его было особенно радостно. После ранения он словно еще больше вытянулся, но правая сторона тела по-прежнему плохо слушалась.

Я делил комнату с молодым летчиком из эскадрильи барона Рихтхофена. Венцель принадлежал к когорте атлетически сложенных, отчаянно смелых людей, которые еще рождаются в нашей стране. Он свято следовал девизу своей эскадрильи “Железная воля и безоглядный риск!” и уже сбил двенадцать самолетов противника. Лишь в последнем бою пуля раздробила ему предплечье.

Свое выздоровление я отпраздновал с Венцелем, братом и еще несколькими фронтовыми товарищами, дожидавшимися отправки домой, в офицерской столовой ганноверского Гибралтарского полка. Поскольку сидевшие за соседним столиком усомнились в нашей способности вновь отправиться на фронт, мы почувствовали горячее желание доказать обратное и начали прыгать через громадное кресло. Однако упражнения эти кончились плачевно. Венцель сломал руку, а у меня температура на следующее утро поднялась до сорока. Более того, ртутный столбик порой устремлялся к той красной черточке, которая ставит предел и искусству самого опытного врача. При такой температуре теряешь ощущение времени. Пока сестры боролись за мою жизнь, в мозгу у меня проносились картины одна бредовее, а порой веселее другой.

В один из этих дней, 22 сентября 1918 года, я получил от генерала фон Буссе телеграмму следующего содержания:

“Его величество император наградил Вас орденом Pour le merite. Поздравляю Вас от имени всей дивизии”.

Перевод с немецкого А. ЕГОРШЕВА