Историографический обзор

Историографических работ, так или иначе посвященных личности А.М. Курбского, существует множество. Мы постарались выбрать лишь те из них, которые бы действительно помогли нам лучше разобраться во всех хитросплетениях выбранной нами темы.

Итак, сначала стоит поговорить о большой массе литературы, изучающей те вопросы, которых мы в основной части работы касаться не будем.

Естественно, первый из этих вопросов – о дате рождения Курбского. До момента появления статьи В.В. Калугина[19] повсеместно применялось мнение, основанное на словах самого князя, произнесенных им в своей «Истории». Во время описания взятия Казани в 1552 он упоминает, что «лет ему было аки двадесят и четыре». Это и давало основания говорить, что в августе 1552 года Курбскому было 24 года. Калугин не соглашается с этим, указывая на предлог «аки», стоящий перед числом лет, который, как это убедительно доказано автором, в данном случае должен означать «почти»[20]. Следовательно, 24 года князю должно было исполниться в сентябре или октябре 1552 года, из чего следует вывод, что Курбский родился в сентябре или октябре 1528 года[21].

Обстоятельства жизни опального боярина на Руси достаточно хорошо исследованы А.И. Филюшкиным[22]. Им рассмотрены такие темы, как детство и отрочество Курбского[23], его военная деятельность на благо отечества[24], и, наконец, причины побега и сам побег в Литву[25]. По причине биографического характера указанной монографии, мы в основном видим в ней попытку наиболее полного изложения всех событий, укладывающихся в рамки упомянутых выше тем.

Тема бегства князя от Ивана IV много раз встает в творчестве Р.Г. Скрынникова[26]. Автор от раза к разу повторяет свой главный вывод о том, что изменнические замыслы Курбский начал вынашивать не в 1564 г., а на 1,5 года раньше. Этот вывод основан на письмах польского короля Сигизмунда к воеводе Миколаю Радзивиллу, который и был связным между королем и русским воеводой. Мы вполне можем доверять этому выводу по причине обстоятельной работы с источником, являющейся обычной для Скрынникова.

Дальнейшая жизнь Курбского в Литве и Польше также лучше всего исследована А.И. Филюшкиным[27]. Здесь автор опять сосредотачивается на биографии князя, описывая начальный этап его пребывания за границей, и все те проблемы, с которыми пришлось столкнуться Курбскому[28], и конец его жизни, практически весь посвященный судебным и земельным тяжбам со своими соседями[29]. Но в литовскую половину жизни князя Филюшкин органически вписывает краткое исследование его переписки с Иваном Грозным[30], где сжато приводит выводы Р.Г. Скрынникова[31] и свои собственные[32].

Выше нами был проведен обзор литературы, обозревающей события жизни Курбского в хронологическом порядке. Теперь перейдем к работам, посвященным конкретным проблемам.

Существует большое количество работ, посвященных проблеме взаимодействия князя с чуждой ему культурой[33], но все они производят довольно неблагоприятное впечатление по причине явного ухода от поставленной темы к неким общефилософским рассуждениям и частого отсутствия конкретных фактов. Единственной заслуживающей внимание, является статья А.И. Филюшкина[34], в которой на основе обширного фактологического и источникового материала сделаны общие выводы, имеющие для нашей работы огромную ценность.

В.Н. Ковин рассматривает в своей статье[35] противостояние самодержавия и аристократии, которое, по его мнению началось как раз с противостояния Грозного и Курбского. Эта работа производит впечатление недоработанности вследствие резкого перехода от одной мысли к другой и редких ссылок на источники. По сути, в ней ценна только постановка вопроса и выделение по пунктам позиций царя и его боярина по отношению к отдельным чертам государственной власти[36].

Статья С.В. Ковылова[37] представляет собой изложение основного материала источников по поставленной проблеме в русле понятия «феодализм». Автор пытается перенести такие западные институты, как, предположим, вассалитет, на русскую действительность, совершенно забывая о самобытности развития и о характерных особенностях русской культуры. Плюс ко всему, эта работа проникнута предвзятым отношением автора к самому Курбскому, которого он идеализирует, считая единственным разумным и образованным представителем русского общества XVI в.

Проблема политических воззрений Курбского основательно рассмотрена Ю.Д. Рыковым[38]. В своей статье он говорит в основном об отношении князя к деятельности так называемой «Избранной Рады»[39] и делает вывод о его принадлежности к консервативной партии боярства, в которую входили наиболее дальновидные государственные деятели того времени[40]. Но для нас наиболее ценны рассуждения автора об отношении Курбского к церковным деятелям[41], от которых мы, в некоторой степени, будем отталкиваться при собственной попытке разобраться в этой теме.

На этом хотелось бы закончить обзор историографии, не посвященной непосредственно поставленным нами задачам. Стоит только заметить, что для полного понимания всех происходивших в ту эпоху общественных процессов нам потребовалось также дополнительно ознакомиться с монографиями А.Л. Юрганова[42], С.Б. Веселовского[43] и Р.Г. Скрынникова[44].

Специальной литературы, которая бы обращалась к выбранной нами тематике, наоборот, немного. А обобщение рассматриваемых нами вопросов в одном отдельном исследовании до сих пор не производилось, что, опять же, обязывает нас к тщательной проработке используемых источников в поисках необходимой информации.

Первой работой, которая бы больше всего затрагивала изучаемые нами проблемы, является монография В.В. Калугина[45], главные тезисы которой были сформулированы автором в отдельной его статье[46]. Она содержит рассуждения об условиях формирования воззрений Грозного и Курбского, в соответствии с которыми и развивалось их литературное творчество. Выделение общего и различного в их взглядах и объяснение причин этих сходств и различий – вот главная цель монографии В.В. Калугина.

Здесь хотелось бы особо отметить тему взаимоотношений Андрея Курбского и афонского монаха Максима Грека, поскольку она необычайно важна для понимания того, как формировались богословские взгляды князя. Все исследователи сходятся во мнении, что встреча с Максимом Греком в Троице-Сергиевом монастыре сильно повлияла на князя, в том числе, под влиянием этого монаха сложились и литературные взгляды Курбского[47]. Некоторые ученые даже говорят о том, что сочинение агиографического жанра "Сказание о Максиме Философе иже бысть инок святыя горы Афонския преславныя области Ватопедския, иже зде и потсрада довольна лета за истину", было написано Курбским[48]. Однако В.В. Калугин, путем литературного сравнения этого произведения и «Истории о великом князе Московском» совершенно обоснованно делает вывод о том, что князь не мог написать «Сказание…»[49]. Его связь с Максимом Греком ограничивалась лишь заимствованием некоторых политических и религиозных взглядов монаха[50].

Но наибольшее соответствие нашей теме наблюдается в статье А.В. Каравашкина[51], где он рассматривает нравственный аспект полемики Грозного с Курбским на основе ПГК, и в главе его фундаментальной монографии, посвященной выделению этого же аспекта, только уже на основе «Истории о великом князе Московском»[52]. Если обобщить все мысли автора, можно получить следующий вывод: полемика двух непримиримых противников не могла оставаться в русле исключительно эпистолярной традиции, обличительный пафос этой переписки берет свое начало от фундаментальных принципов восточнохристианской антропологии[53].

Итак, в результате обзора историографических работ, непосредственно проработанных нами, можно заметить, что в отличие от огромной массы вспомогательной литературы, имеется сравнительно небольшое количество литературы специальной, что, естественно, несколько затрудняет нашу работу, но в то же время позволяет ощущать данное исследование хоть в малой степени новаторским.

Глава 1. Православное мировоззрение Курбского

Православное мировоззрение Андрея Михайловича Курбского, естественно, формировалось еще во время его жизни на Руси. Князь был воспитан в старой княжеской семье и с младых ногтей был приучен к церковному послушанию и христианскому смирению. Несомненно, что черты именно русской христианской морали оставались для Курбского основополагающими в течение всей его жизни.

Еще в России князь, религиозные взгляды которого, как мы уже выяснили формировались под влиянием Максима Грека (см. С. 14), начинает вести богословские диспуты о чистоте веры с печорскими монахами. Во время своего пребывания в Юрьеве он сочиняет «Послание Ивану Многоученому», дерптскому реформаторскому пастору, в котором выступает в качестве обличителя всех тех грехов, которые стяжали себе представители остальных конфессий. От него достается и протестантам, «последователям проклятого еретика Лютера», и католикам, «впавшим в ересь вместе со своим папой», не говоря уже, естественно, о мусульманах. Мы видим человека, свято отстаивающего идеалы православия, и знавшего, что за ним, в любом случае, стоит войско его единомышленников[54].

Однако в Литве Курбскому пришлось столкнуться с совершенно иной ситуацией. В этом государстве, как известно, издавна было множество православных. Но позиции видных литовских православных деятелей далеко не совпадали с позициями самого князя. О них он говорит: «здесь живут люди грубые, душевно неопытные, да к тому же еще и маловерные»[55]. Курбский позиционировал себя, как истинного «борца за православие». И эту борьбу он вел путем перевода с латыни на старославянский язык священных книг, поскольку отсутствие этих переводов давало католикам весомый повод говорить о том, что языком истинной веры является именно латынь. Князь собирает вокруг себя кружок единомышленников, вместе они переводят и издают множество книг (так, к примеру, ими был издан целый свод житий святых). Сам Курбский осваивает латынь для расширения своих возможностей, однако его современники писали, что этот язык князь изучил в самом примитивном варианте, и все его переводы представляли собой просто-напросто грубый подстрочник. Тем не менее, он продолжал свою деятельность и активно полемизировал с другими издателями духовных книг, и, конечно, представителями других христианских церквей. Несмотря на свои изначальные неудачи, к концу жизни Курбский превратился, в глазах других, в большого авторитета в вопросах богословия. К нему даже часто обращались за советами и помощью[56].

Несомненно, что такое сильное стремление Курбского отстоять свою веру является вполне обычным для существовавшей эпохи с ее вечной идеей провиденциализма. В творчестве князя провиденциализм прослеживается повсюду, а вот способы, с помощью которых он обличает отступников от истинной веры, с течением времени меняются. Попытаемся иллюстрировать все вышесказанное, основываясь на источниках.

Итак, в своем первом послании Ивану Грозному, Курбский еще никак не испытал на себе влияние чуждой среды, и поэтому выступает лишь как человек, исповедующий более правильные принципы поведения. С царем он говорит, сохраняя остатки субординации, и только пытается вразумить его. Князь, конечно, совершает все свои дела, в том числе и военные, велением Господа[57], и рассчитывает только на его помощь[58], а вот царь, «от Бога препрославленный»[59], отступил от истинной веры, и более не хочет вести свой народ в Царствие Небесное. Напротив, он уничтожает «кристьянских предстателей»[60], «душу за тя (за царя) полагающих»[61] и, кроме того действует, «нарушающи и попирающи аггельский образ»[62]. Курбский приходит от происходящего в ужас и грозит царю многочисленными карами, приводя в свидетели многочисленных царских злодеяний Иисуса Христа[63].

Во втором послании уже намечаются некоторые изменения. В частности князь упрекает Ивана IV в том, что тот в своем ответе «со многою яростию и лютостию»[64] и с использованием цитат, которых «ото многих священных словес хватано»[65] обвиняет его, «неповиннаго мужа, ото юности некогда бывшаго вернаго слугу твоего (царя)»[66], и так «смирившегося уже до зела»[67]. Курбский сосредотачивается уже на манере написания царем послания, обвиняя его в недостаточном умении цитировать священные тексты, и искренне недоумевает, почему же такие неправильно выстроенные обвинения применяются к нему, ни в чем не виноватому. Он как будто совершенно забывает о том, что сам развязал спор с царем и вынудил его к ответу. Но еще больше проявляются изменения, произошедшие с князем, когда он говорит, что «понеже за благодатию Христа моего и язык маю аттически по силе моей наказан, аще уже || и во старости моей зде приучихся сему»[68], таким образом хвастаясь знанием языка, который является основным для католиков, а не для православных. И такое хвастовство вполне объяснимо – Курбский собирается продемонстрировать Ивану, что он, ради поднятия авторитета православия в Литве, выучил латынь, позволяющую ему заниматься душеспасительной переводческой деятельностью, в отличие от царя, который «мучащи и обидящи праведников»[69].

Со страниц обширного третьего послания на нас уже смотрит совершенно другой человек, причисляющий себя к числу мужей, которые «не токмо внешной философие искусны, но и во священных писаниях силны»[70] (немного погодя, он, правда, вскользь упоминает о том, что и Иван силен в знании Священного Писания[71]). Курбский считает себя правоверным христианином, и указывает царю на то, что «кто християнина правовернаго оклеветует, не того оклеветует, но самаго духа святаго, пребывающаго в нем, и грех неисцелимый на || главу свою сам привлачит»[72]. По его мнению, только один раз во время правления Грозного все было хорошо - «во время благочестивых твоих дней вещи тобе по воле благодати ради божии обращалися за молитвами святых и за избранным советом нарочитых синглитов твоих»[73]. На примере этой цитаты мы видим и некоторые черты политических взглядов Курбского. Он считает, что власть царя должна быть ограничена, ведь царь – по сути всего лишь первый среди равных, представитель власти Господней на грешной земле[74]. При помощи цитат из Священного Писания, князь оправдывает и свое бегство из отечества – ведь он не хотел стать человеком, который «противящеся господню словеси: «Аще, рече, гонят вас во граде, бегайте во другий»[75].Ведь из этих слов, по его мнению, выходит, что«к тому и образ господь Христос, бог наш, показал верным своим, бегающе не токмо от смерти, но и от зависти богоборных жидов»[76]. Тем более, приводя отрывок из «Парадоксов» Цицерона, который содержит мысль автора о том, что с его изгнанием из Рима была изгнана республика[77], он сравнивает таким образом себя с Цицероном в значении собственного изгнания из отечества. Снова ссылаясь на Библию[78], Курбский отвечает царю на обвинение в предательстве, выразившемся в его участии в походах против Руси. Все выглядит очень просто – он (Курбский) прав, поскольку «не от поганских, но от християнских царей заповедание исполнях, заповеданием их хождах»[79]. В конце послания князь напоминает царю о том, что «святыня господня на помощ бывает предобрым и богоугождающим, а прескверным и презлым кровопийцам сопротив обретаетца»[80], имея, по-видимому, в виду частые стремления Ивана искупить свои многочисленные грехи, что, по мнению Курбского, бесполезно.

Интересную информацию можно извлечь и из «Сказания о Флорентийском Соборе»[81]. Вследствие компилятивного характера данного источника, личность автора прослеживается только в его собственноручном предисловии. Тем не менее, само появление подобного произведения в творчестве Курбского наводит нас на мысль о попытке осмысления им исторической миссии православия. И князь, опять же, считает себя здесь в некотором роде носителем света, упирая на то, что именно он, недостойный, издает такую важную книгу, которой до сих пор нет «въ русской исторiи, яко мню, невѣдѣния ради или тогдашняго ради гоненiя внезапнаго и прелютаго»[82]

«История о великом князе Московском», которая, судя по дате своего написания, должна была бы явиться дальнейшим продолжением развития рационалистических взглядов ее автора, не совсем соответствует этому тезису. Она вся насквозь проникнута провиденциальными воззрениями князя, постоянно употребляющего вводные фразы-клише, наподобие «с Божьей помощью»[83]. Основной прием, используемый автором для обличения царского отхода от веры – перечисление новопреставленных мучеников. Причем заметно, что с какой-то стороны, к их числу причисляет себя и сам Курбский, непонятно только, по какому праву – ведь он бежал от царского гнева за рубеж, в отличие от тех, кто претерпевал мученическую смерть, оставшись в России. При всем при этом мы уже не видим никаких укоров в незнании Священного Писания или неспособности грамотно построить свою письменную речь. Все обвинения пропитаны злобой и ненавистью к царю и его клевретам, выражаемой чаще всего словом «зверь» или «губитель земли Святорусской». О поляках и литовцах князь уже отзывается не так прекрасно, как в письмах к царю, в частности он говорит о том, что «у польской шляхты вместе с королем ее был гнуснейший обычай: выпивать и спать до полудня, к чему был приучен весь королевский двор»[84]. Объяснение мотивов подобных изменений в концепции князя приведено Р.Г. Скрынниковым: Курбскому было необходимо противопоставить обещанной царем анафеме, распространяющейся на всех беглых и опальных людей, Сказание, оправдывавшее новых мучеников[85]. К этому стоит добавить еще и элементарную тоску по родине, от которой «зверь» оторвал «несчастного праведного христианина».

Итак, основываясь на источниках, можно увидеть, что православные догматы, еще со времени жизни Андрея Курбского в России, продолжали оказывать на него влияние уже во время нахождения в эмиграции. Но произошло некоторое переосмысление князем своей миссии на земле – из простого раба божия, он сам превратил себя в проповедника учения Господа и развернул широкую просветительскую и переводческую деятельность.

Глава 2. Курбский и церковь

Не стоит объяснять, что с темой, затрагивающей православное мировоззрение Курбского, непосредственно связана и тема его отношения к церкви. Рассмотрим ее на материале источников.

Как нами уже упоминалось, факт влияния идей Максима Грека на Андрея Курбского, считается установленным и никем не оспаривается. Этот афонский монах, оказавшись в России, придерживался в отношении церкви и государства нестяжательских взглядов. К середине XVI века жестокий спор между нестяжателями и иосифлянами, достигший своего пика, как известно, в царствование Ивана III, еще не угас. Соответственно, молодому боярину Курбскому предстояло выбрать, на чьей он стороне в этом споре, ведь в стороне от религиозных проблем он, конечно, оставаться не мог. И князь воспринял учение Максима Грека, став ярым поборником нестяжательских порядков.

В своих сочинениях он постоянно возвышает представителей этого церковного течения, например Бассиана Патрикеева, о котором говорит, что тот был «пустынножительствующий старец, который приобрел большую славу своим житием нестяжательским»[86] или Петра Щенятева, который «полюбил нестяжательное христоподражательное житие»[87]. Люди, описанию деятельности которых посвящены объемные фрагменты текста, тоже противопоставляли себя иосифлянам. Сильвестр, духовник царя, который «постоянно наставлял его на путь христовой веры»[88], после своей опалы был сослан в монастырь, где и «проживал в истинной монашеской чистоте»[89], Герман, некоторое время бывший кандидатом на московскую митрополичью кафедру, «знакомый с учением Максима Философа, иосифлянских монахов превзошел в учености, но к их лукавому лицемерию бывший непричастным»[90], духовник Курбского – преподобный Феодорит, вместе с которым «также были оклеветаны и другие монахи, которые жили нестяжательно по Уставу Василия Великого»[91], и наконец, сам Максим Грек, опала которого наступила «по зависти митрополита Даниила, человека прегордого и лютого, и других лукавых иосифлянских монахов»[92].

Говоря об иосифлянах, Курбский в основном использует два эпитета – «лукавые»[93] и «презлые»[94]. Они, как и царь, подверженный их лести, сначала жили нормальной жизнью, а потом стали преследовать только одну цель - «выманить какое-либо имение для монастыря или иное богатство, с тем чтобы самим жить сладко, как свиньям в сладострастии, уж не говорю, в дерьме валяться»[95]. Далее Курбский развивает свою мысль и рассказывает о том, какие бедствия претерпела Русь из-за иосифлян. Например, повествуя о репрессиях по отношению к игумену Печерского монастыря Корнилию, он говорит: «Пока имений тот монастырь не брал, а монахи жили в нем нестяжательно, были в нем чудеса. Когда же монахи стали любить стяжания, особенно же недвижимое имущество, а именно села и деревни, тогда начали угасать в нем божественные чудеса»[96]. Но самая главная трагедия – это совет, который был дан Ивану IV «проклятым иосифлянским епископом»[97] Вассианом Топорковым, сказавшим царю буквально следующее: «Не держи советников мудрее себя»[98]. Именно после этого, по словам князя, «во всей Святорусской земле лютый пожар разгорелся»[99].

Возникает вопрос, как можно было этого избежать, и Курбский дает на него ответ: «Если царь поставлен на царство, а способностей на то ему от природы не дано, то должен искать доброго и полезного совета, и не только у советников своих, но и у всех своих подданных, поскольку духовный дар дается не по богатству и не по силе царства, но по душевной мудрости»[100]. Нет никаких сомнений, что эти советники – единомышленники самого князя (например те же Сильвестр и Максим Грек, или царский постельничий Алексей Адашев), придерживавшиеся праведной жизни, но именно по этой причине замученные царем. Уничтожив их, Иван IV предрек своему царству скорейшую погибель.

В позиции Андрея Курбского по отношению к церкви мы видим традиционный русский консерватизм в вопросах веры, основанный на сильнейшем уважении к порядкам прошлого. Князь никак не мог смириться с уходом многих людей духовного чина от бытовавших ранее нестяжательских традиций. Именно партия подобных ему людей веком позднее будет отстаивать старые обряды во время страшнейшего периода церковного раскола. Но, причисляя себя к сторонникам нестяжательских традиций, Курбский снова противопоставляет себя царю, потворствующему «лукавым иосифлянам»

Глава 3. Эсхатологические представления Курбского

Для России XVI века было характерно постоянное ожидание Конца Света, за которым должно было последовать второе пришествие Мессии, но перед этим обязательно должен был появиться Антихрист – предвестник грядущего Апокалипсиса. Страшной датой должен был стать либо 7070, либо 7077 год по старому летоисчислению. В связи с этим вся жизнь русских людей была проникнута идеей скорейшей расплаты за совершенные грехи. Курбский, которому довелось жить в ту эпоху, естественно, не стал исключением из их числа. В этой главе мы попытаемся обозначить некоторые черты эсхатологических воззрений князя.

Переписка Грозного и Курбского вся проникнута идеями Страшного Суда. В первом послании князь говорит: «Слышах от священных писаний, хотящая от дьявола пущенна быти на род кристьянский погубителя, от блуда зачятаго богоборнаго Антихриста»[101], и называет дьяволом и антихристом именно царя[102], обвиняя его в стремлении «свет во тьму прилагати»[103] и восхвалении своими темными делами «в превременном сем и скоротекущем веке»[104]. После обличения всех грехов, совершенных Грозным, мы встречаем следующие слова: «Али ты безсмертен, царю, мнишися, и в небытную ересь прельщен, аки не хотя уже предстати неумытному судие, надежде христьянской, богоначяльному Исусу, хотящему судити вселенней в правду, паче же не обинуяся прегордым гонителем»[105]. Затем, рассказывая о своих обидах, полученных от царя, Курбский со смирением надеется на то, что «Христос - судитель межу тобою и мною»[106], при этом запугивая своего противника фразой: «уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшнаго суда»[107] и обещая «писаньице сие, слезами измоченное во гроб с собою вложити, грядуще с тобою на суд бога моего Иисуса»[108].

В начале второго послания князь искренне недоумевает, как Иван осмелился «так претительне и многошумяще, прежде суда божия, претити и грозити»[109] ему, праведнику, но потом все же «прощает» недостойного, благосклонно изрекая: «Да будет тебе о том Господь судьею!»[110]. В то же время, он надеется, что когда этот суд настанет, у него появится возможность «глаголати пред маестатом Христа моего со дерзновением вкупе со всеми избиенными и гонимыми от тобя»[111], и предупреждает царя о том, что «егда Христос приидет судити, и возглаголют со многим дерзновением со мучащими или обидящими их, иде же, яко и сам веси, не будет лица приятия на суде оном, но кождому человеку правость сердечная и лукавство изъявляемо будет»[112]. Но пока этого не случилось, Курбский предлагает Ивану: «[давай] пождем мало, понеже верую, иже близ, на самом прагу преддверию надежды наши християнские господа бога, спаса нашего Исуса Христа пришествие»[113].

Третье послание, опять же, начинается с перечисления грехов, совершенных «сопоспешничем перваго зверя»[114]. Курбский замечает царю, что все те казни и гонения, которые он совершает, не укладываются в рамки христианского вероучения, ибо «Господь повелевает никого же прежде суда осуждати»[115], и снова возлагает все прегрешения Ивана «на суд нелицемернаго судии Христа, господа бога нашего»[116]. Князь пытается образумить своего собеседника, увещевая: «Або еще не час образумитися и покаятися, и возвратитися ко Христу? Поки еще есмя не распряглися от тела, понеже несть во смерти поминания и во аде исповедания или покаяния всяко»[117]. В связи с этим он призывает царя поторопиться, ведь тот «уже есмя ближайша ко гробу телом, а душою безсмертною и умом ко ответу божию, нежели к суетному сему житию»[118]. Но тем не менее, и у такого закоренелого грешника, как Иоанн, еще есть шанс, ведь «некогда поздно покаятися»[119].

Теперь посмотрим, что может нам сказать «История о великом князе Московском». Излагая хронику царствия Ивана IV, Курбский изначально говорит о божьей каре, проливающейся исключительно на врагов Русского православного государства[120], но со времен начала опричного террора, божьего гнева стоит опасаться и царю с его «кромешниками»[121] (термин этот, относящийся к служащим в опричном войске, упоминается в тексте далеко не единожды[122]). По словам князя, «зверь, антихрист и губитель земли Святорусской»[123] и его прислужники прямой дорогой «идут ко дьяволу», нисколько не боясь Бога и его Суда[124]. Не помогали царю и грозные пророчества митрополита Филиппа[125] - он уже встал на путь погибели своей души, и Курбскому важно подчеркнуть, что все надежды на духовное перерождение царя тщетны[126].

Таким образом, ожидание Страшного Суда, как черта эпохи, нашла свое воплощение и в творчестве Курбского. Но характерной особенностью является то, что князь поставил эсхатологические идеи на службу собственным целям и задачам, грозя скорыми карами исключительно Ивану Грозному, как бы рассчитывая на свое полное оправдание вследствие искупления своих грехов праведной жизнью истинного христианина.

Глава 4. Курбский и Россия

«Курбский в эмиграции» - тема, широко освященная в научной литературе. Однако отношение беглого боярина и воеводы к своему бывшему отечеству исследовано недостаточно, несмотря на крайнюю важность этой проблемы. Единственный факт, содержащийся в историографических работах – это участие Курбского в походах на Русь в составе армии Великого княжества Литовского, трактующееся как очередное проявление предательства[127]. Эволюция же взглядов князя на свою бывшую Родину, изучаемая на основе имеющихся источников, не прослежена вовсе. Попытаемся восполнить этот пробел.

Несмотря на чрезвычайно скудный источниковый материал, можно все-таки выделить некоторые важные факты. Так, в своем первом послании Грозному, Курбский упоминает о том, что он «всего лишен бых, и от земли божия тобою (царем) отогнан бых»[128], явно тоскуя по своему отечеству, которое он сравнивает с землей, в которой обитает сейчас и терпит большие лишения и трудности. Однако уже во втором послании читаем: «И ты, царь, осмеливаешься писать так[129] наипаче в чуждую землю, иде же некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских ученые»[130]. Следовательно, князь прижился в Литве и относится с гордостью к такой просвещенной стране. Третье послание демонстрирует логическое продолжение взглядов Курбского. Здесь, объясняя период своего верного служения Ивану IV, он жалуется, что «тамо у вас есть обычай»[131] целовать царю крест по принуждению. Затем, упоминая о причинах своего отказа от участия в походе крымского хана на Москву, говорит, что отказался лишь потому, что «не восхотех и помыслити сего безумия, же бы шел под мусульманскими хорунгами на землю християнскую со чуждим царем»[132]. А свой ответ на первое послание Грозного он «не возмогох послати непохвального ради обыкновения земель тех»[133] затворять границы на время войны. Что касается переводов житий святых, а конкретно жития Николая Мирликийского, Курбский пребывает в полной уверенности, что «в Руси у вас еще не преведено тое то истинное житие всемирного онаго светильника»[134].

Подобные тенденции, при наличии буквально крупиц фактов, можно отметить и в «Истории о великом князе Московском». Так, рассказывая о казнях бояр, князь называет Ивана IV «варварским царем»[135], а упоминая о репрессиях по отношению к деятелям церкви, говорит, что были уничтожены не только клирики, но и нехиротонисанные мужи, «ибо в той земле есть такой в церкви обычай, согласно которому многие светлые и благородные мужи, имеющие имение, в мирное время архиепископами служат, а когда на страну нападают окрестные супостаты, то они в христианском войске сражаются»[136].

В текстах Курбского постоянно встречается словосочетание «Святорусская земля»[137], которое, казалось бы, должно было навести нас на определенные мысли. Но судя по его слишком частому употреблению, так же, как и словосочетания «христианское войско»[138], для автора оно превратилось в некоего рода термин, не несущий никакого скрытого смысла.

Не стоит, тем не менее, думать, что Курбский во время своей жизни вовсе не испытывал ностальгии по утерянной родине. К примеру, он один раз даже упоминает слово «отечество»[139]. Но в силу своих эгоистических убеждений князь расценивал Россию лишь как то место, где был рожден и где совершал свои ратные подвиги. Он искренне полагает, что с изгнанием и уничтожением его самого и его друзей, Россия обеднела в нравственном плане и превратилась в «ту самую» и «варварскую землю», обреченную на прозябание вследствие самоуправства своего правителя.

Заключение

Личность Андрея Михайловича Курбского, часто представленного в литературе борцом за свободу, и чуть ли не первым русским диссидентом, на самом деле далеко не столь однозначна, что мы и попытались показать в данной работе.

Вся его жизнь после бегства из России, по сути, была подчинена единственной цели – как можно ниже опустить в глазах современников и потомков личность своего бывшего владыки, московского царя Ивана IV Грозного, возведшего на князя опалу (кстати, вопрос о том, насколько суровыми были бы действия Грозного по отношению к своему бывшему воеводе, не решен до сих пор). Широко известна фраза «цель оправдывает средства». И Курбский бросился в атаку, не жалея никаких средств для утоления своей разгоревшейся жажды мести.

Князь, конечно, сохранил в себе те черты, которые были крепко усвоены им в России – например, строгий религиозный консерватизм и большое влияние на свое сознание эсхатологических ожиданий. Некоторые аспекты мировоззрения Курбского, а именно осознание своей роли как православного христианина на земле и отношение к своей родине, наоборот, сильно трансформировались из-за попадания их носителя в чужеродную культурную среду. Лучше всего по этому поводу выразился А.И. Филюшкин: «Личность князя носит черты социально-культурной маргинальности. В его биографии проявились особенности контактов личности с чужой средой, принципы усвояемости, отторжения или трансформации ее социокультурной системы»[140]. Как же объяснить такое соединение в одном человеке и консервативных и «модернистских» принципов? Сделать это довольно легко – беглый воевода, человек по своей натуре эгоистичный, хотел доказать всем свою правоту, не обращая ровно никакого внимания на происходящие внутри и вокруг него изменения.

В заключение хотелось бы сказать, что проблема соответствия личности Андрея Курбского своей эпохе, изучаемая сквозь призму нравственных метаморфоз, происходящих с ним, несмотря на нашу попытку произвести максимально полное ее исследование, несомненно, является очень сложной и требует дальнейшей разработки.