Глава 56. О'Брайен начала допрос еще до нашего приезда

О'Брайен начала допрос еще до нашего приезда. В нашем Сент-Луисе народ не понимает, что мигалка и сирена означают — уматывай с дороги к той самой матери. Такое впечатление, что машущие полицейские флаги собирали вокруг нашей машины квартал зевак. Водители так старались догадаться, чего мы так спешим, что забывали уступить дорогу.

Никогда я не видела Зебровски в таком гневе. Черт побери, я вообще его, кажется, еще сердитым не видела. Он поднял такой шум, что О'Брайен вышла из допросной, но она продолжала твердить:

— Вы его получите, когда мы с ним закончим, сержант.

Голос Зебровски был такого тембра, что больно слушать. Тягучий, нарочито медленный голос нес в себе достаточно жара, чтобы даже я занервничала, но на О'Брайен он впечатления не произвел.

— Не считаете ли вы, детектив, что допросить его о серийном убийце, который уже убил трех, если не четырех человек, важнее, чем допросить о том, зачем он преследовал федерального маршала?

— Я его допрашиваю о серийном убийце. — У нее между бровей появилась морщинка. — Как вы сказали? Трех, если не четырех?

— Мы еще не кончили подсчитывать куски на последнем месте преступления. Может быть, там две жертвы.

— Вы не знаете?

Он с шумом выпустил воздух из легких.

— Вы ничего не знаете об этих преступлениях. Вы недостаточно знаете, чтобы допрашивать его без нас.

Его голос дрожал от усилий не сорваться на крик.

— Может, вы и можете присутствовать, сержант, но не она. — О'Брайен ткнула большим пальцем в мою сторону.

— На самом деле, детектив, по закону вы не можете теперь не допустить меня к допросу. Хайнрик подозревается в преступлении с противоестественной подоплекой.

О'Брайен посмотрела на меня очень недружелюбно.

— Я вас уже не допустила, Блейк, и ничего.

— А, — сказала я, сама чувствуя, как улыбаюсь — ничего не могла с собой поделать. — Но тогда Хайнрик подозревался в терроризме и обвинялся не более чем в незаконном ношении оружия — обыденные дела. Ничего такого, что мой статус федерального маршала позволил бы отдать его под мою юрисдикцию. Как вы сами указывали, я не обычный федеральный маршал, и моя юрисдикция весьма узка. В преступлениях без противоестественной подоплеки у меня никаких прав нет, но те, где такая подоплека есть, полностью попадают под мою юрисдикцию в любой точке этой страны. И мне не надо ждать, чтобы меня пригласили.

Я знаю, насколько самодовольный был у меня вид, когда я это сказала, но ничего не могла с собой поделать. О'Брайен обошлась с нами по-хамски, а хамство наказуемо.

Вид у нее был такой, будто она раскусила горький орех:

— Этим делом занимаюсь я.

— На самом деле, О'Брайен, им теперь занимаемся все мы. Я, потому что мне дает полномочия федеральный закон. Зебровски, поскольку случай с противоестественной подоплекой, а значит, находится в ведении РГРПС. Честно говоря, по этим убийствам у вас никаких полномочий нет. Они не на вашей земле, и вы даже не знаете, что Хайнрик в них замешан, — если он, конечно, не поделился с вами информацией от всей души.

— Мы с вами играли честно, — сказал Зебровски. — Играйте честно с нами, и выиграют все.

Он говорил уже почти нормальным голосом, а не тем пугающим басом.

Она ткнула в меня пальцем — очень театральным жестом, как мне показалось.

— Но в газетах будет ее имя!

Я покачала головой:

— О'Брайен, неужели все из-за этого? Вы хотите увидеть себя в газетах?

— Я знаю, что раскрытие серийных убийств может сделать меня сержантом.

— Если хотите, чтобы в газетах было ваше имя, — ради бога, — сказала я, — но давайте все-таки больше думать о том, как раскрыть дело, чем кому достанется слава.

— Вам легко говорить, Блейк. Вы сами сказали, что ваша карьера не в полиции. Вам слава не нужна, но все равно она достанется вам.

Зебровски оттолкнулся от стены, на которую опирался, и тронул папки на краю стола. Одну из них он приоткрыл и вытащил фотографию. Наполовину пустил по столу, наполовину бросил ее в сторону О'Брайен.

Это были мазки цвета и формы — цвета в основном красного. Я не стала слишком присматриваться — я видела все в натуре, и напоминание было мне ни к чему.

О'Брайен глянула на фотографию, потом посмотрела второй раз, нахмурилась, чуть было не потянулась за фотографией, потом присмотрелась пристальнее. Я видела, как она пытается сообразить, на что смотрит, видела, как мозг сопротивляется, не хочет складывать увиденное. И я видела момент, когда она увидела наконец. Это выразилось у нее на лице, во внезапной бледности кожи. Она медленно села на стул.

Кажется, ей не сразу удалось отвести глаза от картины.

— И всюду оно так? — спросила она неожиданно слабым голосом.

— Да, — ответил Зебровски. Он тоже говорил тихо. Добившись эффекта, он не хотел его усиливать сверх необходимости.

Она посмотрела на меня, и видно было, как ей физически трудно оторвать взгляд от фотографии.

— Вы снова будете нарасхват у репортеров, — сказала она, но теперь тихо, будто это не имело значения.

— Наверное, — ответила я, — но не потому, что мне так хочется.

— Вы просто так чертовски фотогеничны.

В голосе ее послышался намек на прежнюю желчь, потом она нахмурилась и снова глянула на фото. До нее дошло, что она только что сказала, и это как-то неуместно было рядом с этой страшной и мерзкой фотографией.

— Я не то хотела сказать...

Она снова надела на себя сердитое лицо, но сейчас оно выглядело скорее как маска, чтобы скрыться за ней.

— Да не волнуйтесь, О'Брайен, — сказал Зебровски своим обычным голосом с подковыристой интонацией. Я достаточно его знала и ждала сейчас какой-то полупохабщины, но не услышала ее. — Мы вас поняли. Анита просто до чертиков симпатичная.

Она слабо улыбнулась:

— Что-то в этом роде. — Потом улыбка исчезла, будто и не было никогда. О'Брайен полностью вернулась к делу — она из тех, что далеко от него никогда не отходит. — Сделать, чтобы ни с одной женщиной больше такого не было, важнее, чем решить, кому достанется слава.

— Приятно слышать, что все мы с этим согласны, — заключил Зебровски.

О'Брайен встала. Она пододвинула фотографию Зебровски, изо всех сил стараясь на этот раз на нее не смотреть.

— Можете допросить Хайнрика и того, второго, хотя он не особенно много говорит.

— Давайте составим план до того, как пойдем туда, — сказала я.

Они оглянулись на меня.

— Мы знаем, что Ван Андерс — наш человек, но не знаем, единственный ли он наш человек.

— Вы думаете, что один из тех, кого мы взяли, мог помогать Ван Андерсу в этом? — Она показала на фотографию, которую Зебровски прятал в папку.

— Я не знаю.

Посмотрев на Зебровски, я подумала, не пришла ли та же мысль в голову ему. Первая записка гласила: «Мы и эту пригвоздили». Мы. Я хотела удостовериться, что Хайнрик в это «мы» не входит. Если да, то никуда он не уедет, если я смогу этому помешать. Мне действительно было все равно, кому достанется слава за раскрытие дела. Я только хотела, чтобы оно было раскрыто. Я просто не хотела никогда больше, никогда не видеть такого, как эта ванная комната, эта ванна и ее... содержимое. Я привыкла считать, что помогаю полиции из чувства справедливости, из желания защитить невинных, может быть, даже из комплекса героя, но недавно я стала понимать, что иногда мне хочется раскрыть дело из куда более эгоистичных соображений. Чтобы никогда больше не являться на место преступления такое же мерзкое, как то, что я недавно видела.