IV. Китай 4 страница

– Да, это правда.

Наступило молчание. Насторожившись, сестра Мария-Вероника спросила с иронией:

– Вам любопытно узнать, что мы там делали?

– Это я уже знаю, – отец Чисхолм старался говорить как можно мягче. – Вы ходили навещать больных бедняков в городе. Вы дошли даже до Маньчжурского моста. Это достойно похвалы, но боюсь, это придется прекратить.

– Могу я спросить почему? – она старалась говорить так же спокойно, как он, но это ей плохо удавалось.

– Мне, право, не хотелось бы говорить вам…

Ее тонко вырезанные ноздри раздулись, она нахмурилась.

– Если вы запрещаете мне творить милосердие… я имею право знать… я настаиваю.

– Иосиф говорит, что в городе бандиты, Вайчу опять начал драться. Его солдаты опасны.

Мать Мария-Вероника с гордым презрением рассмеялась ему прямо в лицо.

– Я не боюсь. Мужчины в моей семье всегда были солдатами.

– Это весьма интересно, – отец Чисхолм пристально посмотрел на нее. – Но вы не мужчина и сестра Клотильда тоже. А солдаты Вайчу несколько отличаются от затянутых в перчатки кавалерийских офицеров, которые всенепременно имеются в лучших баварских семьях.

Он еще никогда не разговаривал с ней таким тоном. Она покраснела, потом побледнела. Черты ее лица, вся ее фигура, казалось, сжалась.

– Ваши взгляды низменны и трусливы. Вы забываете, что я отдала себя Богу. Я приехала сюда готовая ко всему: к болезням, к несчастным случаям, если нужно будет – к смерти, но отнюдь не к выслушиванию дешевой сенсационной ерунды.

Фрэнсис не отвел глаз – они жгли ее, как раскаленные светящиеся острия, – и сказал непререкаемо:

– Тогда не будем говорить о сенсациях. То, что вас взяли бы в плен и увезли, как вы правильно заключили, имело бы весьма небольшое значение. Но есть более веская причина, по которой вы должны прекратить свои благотворительные прогулки. Положение женщин в Китае существенно отличается от того, к которому вы привыкли. В Китае женщины в течение веков подвергались суровому исключению из общества. Вы наносите тяжелое оскорбление китайцам, открыто ходя по улицам. С религиозной точки зрения это причиняет большой ущерб работе миссии. По этой причине я категорически запрещаю вам ходить в Байтань без сопровождения и без моего разрешения.

Мария-Вероника вспыхнула так, словно он ударил ее по лицу. Воцарилось мертвое молчание. Ей было нечего сказать. Он собирался уйти, как вдруг в коридоре раздались стремительные шаги и сестра Марта влетела в комнату. Она была так взвинчена, что не заметила Фрэнсиса, полуприкрытого тенью от двери. Не дошла до нее и напряженность момента. Ее глаза, смотревшие с безумным выражением из-под сбитого набок монашеского покрывала, были устремлены на Марию-Веронику. Ломая руки, она исступленно запричитала:

– Они убежали… взяли все… девяносто долларов, которые вы мне дали вчера на оплату счетов… серебро… даже распятие сестры Клотильды из слоновой кости… они удрали, удрали!..

– Кто удрал? – слова выходили из онемевших губ Марии-Вероники с ужасным усилием.

– Ванги, конечно… низкие, грязные воры… Я всегда знала, что это пара жуликов и лицемеров.

Фрэнсис не смел взглянуть на игуменью. Она стояла неподвижно. Испытывая к ней странную жалость, он поспешно вышел из комнаты.

Когда отец Чисхолм, напряженный и озабоченный, возвращался к своему дому, он заметил господина Чиа с сыном. Они стояли около рыбного пруда и с видом спокойного ожидания наблюдали карпов. Оба были тепло закутаны – день был очень холодный, "день шести одежд", как говорят в Китае. Ручка мальчика лежала в руке отца, и медленно крадущиеся из тени индийской смоковницы сумерки, казалось, не хотели стирать эту очаровательную картину и старались обойти ее стороной. Отец с сыном теперь часто посещали миссию и чувствовали себя там совершенно непринужденно. Они улыбнулись заспешившему к ним отцу Чисхолму и поздоровались с церемонной вежливостью. Однако на этот раз господин Чиа деликатно отклонил приглашение священника войти к нему в дом.

– Мы как раз пришли, чтобы пригласить вас к нам. Да, сегодня вечером мы уезжаем в нашу горную "обитель". Мне доставило бы величайшее счастье, если бы вы поехали с нами.

Фрэнсис был поражен.

– Но ведь зима уже на пороге!

– Правда, друг мой, до сих пор я и моя недостойная семья отправлялись в нашу уединенную виллу в горах Гуан только во время немилосердной летней жары, – сказал господин Чиа и вежливо помолчал. – Ну, а теперь мы вводим это новшество, может быть, так будет еще приятнее. Мы запасли много топлива и продовольствия. Не думаете ли вы, отец, что было бы очень полезно для души поразмышлять немного среди снежных вершин?

Отец Чисхолм, пытавшийся разобраться в этом лабиринте иносказаний, в замешательстве сдвинул брови и бросил быстрый вопросительный взгляд на купца.

– Вайчу собирается разграбить город?

Легким пожатием плеч господин Чиа выразил сожаление по поводу прямоты заданного вопроса, но в лице его ничто не дрогнуло.

– Напротив, я сам уплатил ваю значительную дань и удобно расквартировал его людей. Я надеюсь, что он еще долго останется в Байтане.

Наступило молчание. Совершенно растерявшись, отец Чисхолм нахмурился. Господин Чиа снова заговорил:

– Как бы то ни было, друг мой, бывают и другие причины, которые заставляют мудрых людей искать уединения. Я очень прошу вас поехать.

Священник медленно покачал головой

– Очень сожалею, господин Чиа, – я слишком занят в миссии. Как могу я покинуть это прекрасное место, которое вы столь великодушно подарили мне?

Господин Чиа любезно улыбнулся.

– В настоящее время пребывание здесь чрезвычайно полезно для здоровья. Если вы передумаете, обязательно известите меня. Пойдем, Ю… Сейчас будут грузить повозки. Пожми святому отцу руку по-английски.

Отец Чисхолм обменялся рукопожатием с маленьким закутанным мальчиком. Потом он благословил их обоих. Сдержанное сожаление, сквозившее во взгляде и в манерах господина Чиа, встревожило его. Душа Фрэнсиса наполнилась смятением, когда он смотрел им вслед.

Следующие два дня прошли в необычайно напряженной атмосфере. Отец Чисхолм мало виделся с монахинями. Погода испортилась. Большие стаи птиц улетали на юг. Небо потемнело и давило свинцовой тяжестью на все живое. Несколько раз принимался идти снег. Даже жизнерадостный Иосиф проявлял несвойственную ему угрюмость. Он пришел к священнику и выразил желание поехать домой.

– Я уже давно не видел родителей, пора бы мне навестить их.

На вопросы Фрэнсиса он сделал неопределенный жест рукой и проворчал, что в Байтане ходя слухи о том, что с севера, востока и запада надвигается что-то зловещее.

– Так уж подожди, Иосиф, пока эти злые духи доберутся сюда, а тогда убегай, – попробовал пошутить отец Чисхолм, чтобы подбодрить своего слугу, да и себя тоже.

На следующее утро, после ранней мессы, он один отправился в город в поисках новостей. Улицы были полны народа. Жизнь шла своим чередом, но странная тишина нависла над большими домами богачей, и многие магазины были закрыты. На Улице Делателей Сетей он увидел Ханга, который, стараясь не проявлять поспешности, забивал досками окна своей лавки.

– Этого не приходится отрицать, Шанфу! – сказал он, помолчав и бросив на священника зловещий взгляд поверх своих маленьких очков со стеклами из горного хрусталя. – Это болезнь… страшная кашляющая болезнь, которую называют "черной смертью". Уже поражены шесть провинций. Люди бегут с быстротой ветра. Первые беглецы прибыли в Байтань вчера ночью. И одна женщина свалилась мертвой в Маньчжурских ворот. Умный человек знает, что это предвещает. Ай-ай! Нам приходится уходить от голода, нам приходится уходить от чумы. Трудно жить, когда боги разгневаются.

Отец Чисхолм взбирался на холм миссии с омраченным лицом. Ему казалось, что он уже чувствует в воздухе дыхание чумы. Вдруг он остановился. За стеной миссии, прямо у него на дороге, лежали три дохлые крысы. Для отца Чисхолма эта окоченевшая троица была страшным предзнаменованием. Его вдруг затрясло, когда он подумал о своих детях. Фрэнсис сам сходил за керосином, облил им крысиные трупы, поджег и смотрел, как они медленно сгорали. Потом поспешно собрал все, что осталось, щипцами и закопал.

Отец Чисхолм стоял в глубоком раздумье. Ближайший телеграф был за пятьсот миль отсюда. Послать гонца в Сэньсян на сампане или даже на самом быстром пони значило потерять по меньшей мере шесть дней. И все-таки он должен любой ценой установить какую-то связь с внешним миром.

Вдруг лицо его просветлело. Он нашел Иосифа и, взяв его за руку, быстро повел к себе в комнату. Серьезно и почти торжественно отец Чисхолм обратился к мальчику:

– Иосиф! Я посылаю тебя с чрезвычайно ответственным поручением. Ты возьмешь новую лодку господина Чиа. Скажешь, что господин Чиа и я разрешили тебе. Я приказываю, если будет необходимо, даже украсть ее. Ты понимаешь?

– Да, отец, – глаза Иосифа загорелись. – Это не будет грехом.

– Когда у тебя будет лодка, отправляйся как можно быстрее в Сэньсян. Там пойдешь в миссию к отцу Тибодо. Если его не будет, иди в контору Американской Нефтяной Компании. Найди кого-нибудь из начальства. Скажи, что на нас надвигается чума, что нам срочно нужны лекарства, провиант и доктора. Потом пойди на телеграф и отошли эти две телеграммы. Вот… возьми эти бумажки. Первая в викариат в Пекине, вторая – в Объединенный главный госпиталь в Нанкине. Вот деньги. Не подведи меня, Иосиф, а теперь ступай… ступай. Да хранит тебя милосердный Бог.

Отец Чисхолм почувствовал некоторое облегчение, когда часом позже мальчик ушел. Он смотрел, как тот спускался с холма, голубой узелок подпрыгивал у него на спине, умная рожица выражала непоколебимую решимость. Чтобы лучше увидеть отплытие лодки, священник поспешил на колокольню. Но, когда он посмотрел оттуда вниз, глаза его потемнели: на обширной равнине перед собой Фрэнсис увидел два движущихся потока – животных и идущих вразброд людей, казавшихся на таком расстоянии маленькими муравьями. Один из потоков приближался к городу, другой удалялся от него. Отец Чисхолм не мог больше ждать, спустился и немедленно направился к школе.

В коридоре сестра Марта на коленях скребла пол. Он остановился.

– Где преподобная мать?

Она подняла мокрую руку, поправила апостольник^[45].

– В классе, – и прибавила свистящим шепотом с видом сообщницы:

– И с недавних пор в большом беспокойстве.

Он вошел в класс. При его появлении все смолкло. Вереница ясных детских лиц вызвала в его душе внезапную острую боль. Фрэнсис усилием воли быстро подавил этот невыносимый страх. Мария-Вероника повернулась к нему с бледным непроницаемым лицом. Он подошел к ней и заговорил вполголоса:

– В городе признаки эпидемии. Я боюсь, что это может быть чума. Если это так, нам очень важно подготовиться, – отец Чисхолм замолчал, она тоже молчала, тогда он продолжил: – Мы должны постараться любой ценой уберечь детей. Значит, нужно будет изолировать школу и ваш дом. Я сейчас же распоряжусь, чтобы построили какую-нибудь ограду. Дети и все три сестры должны оставаться внутри, причем одна из сестер должна всегда дежурить у входа, – Фрэнсис опять замолчал, принуждая себя к спокойствию. – Как вы считаете, это будет благоразумно?

Мария-Вероника посмотрела ему в лицо холодно и ничуть не испуганно.

– Чрезвычайно благоразумно.

– Как по-вашему, нам следует обсудить это детально? Она едко ответила:

– Вы уже приручили нас к принципу сегрегации. Он не обратил внимания на эту колкость.

– Вы знаете, как распространяется зараза?

– Да.

Наступило молчание. Отец Чисхолм повернулся к двери, помрачнев от ее непоколебимого нежелания помириться.

– Если Бог пошлет это великое несчастье, нам придется тяжко трудиться вместе. Постараемся забыть наши личные отношения.

– Да, о них лучше не вспоминать, – произнесла мать Мария- Вероника самым холодным тоном. Внешне покорная, в душе она была по-прежнему исполнена презрения к нему.

Он вышел из класса. Фрэнсис не мог не восхищаться ее храбростью, ведь новость, сообщенная им, ужаснула бы большинство женщин. Он подумал, что им может понадобиться все их мужество еще до конца этого месяца.

Убежденный в том, что надо спешить, отец Чисхолм послал садовника за десятником господина Чиа и теми шестью рабочими, которые строили ему церковь. Как только они пришли, он велел им строить толстую ограду из глины вдоль отмеченной им границы. Сухие стебли кукурузы, обмазанные глиной, должны были образовать великолепную изгородь. Пока ограда росла под его тревожным взглядом, опоясывая школу и дом сестер, Фрэнсис вырыл вокруг ее основания узкую канаву. Если понадобится, ее можно будет залить дезинфицирующей жидкостью.

Работа продолжалась весь день и была закончена только поздно ночью. Но даже когда рабочие уже ушли, он не смог отдохнуть. Все растущий страх захлестывал его. Отец Чисхолм перенес за ограду большую часть их запасов, таская на плечах мешки картофеля и муки, масло, бекон, сгущенное молоко и все консервы, какие были в миссии. Свой небольшой запас медикаментов он тоже перенес туда. Только тогда Фрэнсис немного успокоился и посмотрел на часы – было три часа утра. Ложиться уже не стоило. Он прошел в церковь и молился там до рассвета. Когда рассвело, но в миссии все еще спали, отец Чисхолм отправился в Главный Суд. Через Маньчжурские ворота толпы беженцев из пораженных чумой провинций, никем не препятствуемые, вливались в город. Множество их улеглось спать под открытым небом, укрываясь под Великой Стеной. Когда Фрэнсис проходил мимо этих безмолвных фигур, беспорядочной грудой лежащих под мешковиной, полузамерзших на резком ветру, он услышал душераздирающий кашель. Сердце его рванулось к этим несчастным измученным созданиям, многие из которых уже заболели, но смиренно переносили страдания без всякой надежды на избавление. Жгучее необоримое желание помочь им завладело его душой. Он увидел мертвого и нагого старика: одежда, в которой тот больше не нуждался, была снята с него. Казалось, его морщинистое беззубое лицо было обращено к Фрэнсису.

Подгоняемый жалостью, отец Чисхолм дошел до суда, однако здесь его ждал удар: родственник господина Пао уехал, и вся семья Пао тоже уехала. Закрытые ставни их дома смотрели на него незрячими глазами.

Он коротко, с болью вздохнул и, нервничая, вошел в здание суда. В коридорах никого не было. В комнате судьи, как в склепе, эхом отдавалась пустота. Фрэнсис не смог найти никого, кроме нескольких клерков, суетившихся с таинственным видом. От одного из них он узнал, что главный судья отозван на похороны дальнего родственника в Чинтин, за восемьсот ли к югу отсюда. Встревоженному священнику стало ясно, что все чиновники суда, кроме самых низших, были "затребованы" из Байтаня. Гражданские власти города перестали существовать.

Складка между бровями у Фрэнсиса стала глубже, выделяясь, как шрам на осунувшемся лице. Теперь ему оставалось сделать еще одну попытку. И он знал, что она тоже будет тщетной. Тем не менее, Фрэнсис устремился к казармам.

С тех пор как бандит Вайчу стал полным хозяином провинции, свирепо вымогая "добровольные" приношения, существование регулярных войск стало чисто теоретическим. Во время периодических налетов бандита на город они рассыпались и таяли. И сейчас, когда Фрэнсис подошел к казармам, он увидел всего лишь с дюжину солдат, болтавшихся вокруг, явно безоружных, в грязных серых хлопчатобумажных кителях.

И хотя они остановили его у ворот, ничто не могло противостоять ему – слишком силен был душевный жар, сжигавший его. Он пробился сквозь солдат во внутреннее помещение, где молодой лейтенант в чистой элегантной форме развалился у зарешеченного окна, задумчиво полируя белые зубы веточкой ивы.

Лейтенант Шон и священник пристально разглядывали друг друга. Молодой щеголь – с вежливой настороженностью, его посетитель – с мрачной и безнадежной настойчивостью, весь поглощенный своей целью.

– Городу угрожает ужасная болезнь, – Фрэнсис говорил нарочито сдержанно. – Я ищу кого-нибудь, обладающего достаточным мужеством и властью, чтобы вступить в борьбу с этой страшной опасностью.

Шон продолжал бесстрастно рассматривать священника.

– Вся полнота власти принадлежит генералу Вайчу. А он завтра уезжает в Доуэнлай.

– Тем легче будет остающимся. Умоляю вас помочь мне. Шон с добродетельным видом пожал плечами.

– Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем работа с Шанфу, совершенно без всяких видов на вознаграждение, исключительно для высшего блага страдающего человечества. Но у меня не больше пятидесяти солдат и никаких запасов продовольствия.

– Я послал за продовольствием в Сэньсян, – Фрэнсис заговорил быстрее. – Оно скоро прибудет. Но пока мы должны сделать все, что в нашей власти, чтобы ввести карантин для беженцев и помешать чуме распространяться по городу.

– Она уже распространилась, – хладнокровно заметил Шон. – На Улице Корзинщиков уже было шестьдесят случаев. Многие умерли. Остальные умирают.

Нервы священника напряглись до предела, в нем поднялась волна протеста, жгучее неприятие поражения. Он быстро шагнул вперед.

– Я намерен помочь этим людям. Если вы не пойдете со мной, я пойду один. Но я совершенно уверен, что вы пойдете.

Впервые лейтенант посмотрел обеспокоенно. Несмотря на свой фатоватый вид, он был храбрым юношей, мечтавшим об успехе и обладавшим чувством собственного достоинства, которое заставило его отвергнуть цену, что предложил ему Вайчу, как позорно низкую. Его ни в малейшей степени не интересовала судьба своих сограждан. В момент прихода священника он лениво обдумывал, стоит ли ему присоединиться к своим немногим уцелевшим солдатам. Теперь Шон был приведен в неприятное замешательство – против его воли слова священника произвели на него впечатление. Как человек, которого заставляют двигаться, несмотря на его нежелание, он встал, отбросил свою веточку и медленно прицепил револьвер.

– Он плохо стреляет, но сойдет как символ для поддержания неуклонного послушания моих весьма достойных доверия подчиненных, – сказал лейтенант с иронией.

Они вместе вышли в холодный серый день. С Улицы Украденных Часов они извлекли человек тридцать солдат и двинулись к битком набитым жилищам корзинщиков у реки. Здесь чума уже обосновалась с инстинктом навозной мухи. Эти прибрежные жилища – ярусы фанерных лачуг, лепящихся друг на друге по высокому илистому берегу – были как гнойники, полные грязи, паразитов и болезней. Фрэнсис увидел, что если немедленно не принять мер, то в этом скоплении людей зараза распространится с быстротой бушующего пожара.

Он сказал Шону, когда они, выбирались, согнувшись пополам, из крайней лачуги:

– Мы должны найти какое-то помещение для больных. Лейтенант подумал. Неожиданно для себя ему начинало

нравиться их рискованное предприятие. Этот иностранный священник проявил большую смелость, низко склоняясь над больными, а Шон чрезвычайно восхищался смелостью.

– А мы реквизируем помещение имперского учетчика, – быстро ответил лейтенант. (Вот уже много месяцев Шон пребывал в состоянии яростной вражды к этому чиновнику, который заграбастал себе его долю соляного налога.) – Я уверен, что жилище моего отсутствующего друга можно превратить в прекрасный госпиталь.

Они немедленно направились туда. Это был большой, богато обставленный дом в лучшей части города. Шон вошел в него весьма просто – он взломал дверь. Фрэнсис с несколькими людьми остался там, чтобы приготовить все к приему больных, а лейтенант ушел с остальными. Вскоре на носилках стали прибывать первые больные. Кроватей не было, и носилки ставили рядами на полу, покрытом циновками.

В эту ночь, когда Фрэнсис, усталый после целого дня труда, поднимался в гору к миссии, он услышал сквозь слабую непрерывную музыку смерти дикие, пьяные крики и беспорядочную стрельбу. Позади него банды Вайчу грабили запертые магазины. Но вскоре город снова замолк, и в мертвенном лунном свете отец Чисхолм увидел, как бандиты, пришпоривая украденных пони, устремились потоком из Восточных ворот через долину. Он рад был тому, что они уходят.

Луна над вершиной холма вдруг затуманилась. Наконец начал идти снег. Когда Фрэнсис подошел к калитке в глиняном заборе, воздух стал живым и трепещущим. Мягкие сухие слепящие хлопья неслись, кружась, из темноты, они садились на глаза и на лоб, влетали в губы, как крошечные остии^[46]. Снежный вихрь был таким густым и плотным, что через минуту земля была покрыта белым ковром. Он постоял у калитки в этой холодной белизне, терзаемый тревогой. Потом тихо позвал. Немедленно мать Мария-Вероника подошла к калитке, поднимая фонарь, от которого на снегу распахнулись яркие лучи. Отец Чисхолм спросил с замиранием сердца:

– Вы все здоровы?

– Да.

Он испытал такое облегчение, словно камень свалился у него с души. Фрэнсис вдруг почувствовал, как он устал и как голоден, – ведь за целый день у него не было ни крошки во рту. Некоторое время отец Чисхолм стоял молча, потом сказал:

– Мы организовали госпиталь в городе… это, конечно, не Бог весть что… но это лучшее, что мы могли сделать…

Он снова помолчал, ожидая, что она сама заговорит, ибо глубоко понимал трудность своего положения и огромность жертвы, о которой должен был просить.

– Если бы можно было обойтись здесь без одной из сестер, если бы кто-нибудь из них вызвался пойти… помочь ухаживать за больными… я был бы чрезвычайно благодарен.

Наступило молчание. Фрэнсис почти видел, как ее губы складываются, чтобы холодно ответить: "Вы сами приказали нам оставаться здесь. Вы ведь запретили нам выходить в город.

Может быть, сквозь густую завесу снега Мария-Вероника разглядела его лицо – измученное, осунувшееся, с набрякшими веками… Может быть, выражение этого лица удержало ее, но она сказала просто:

– Я пойду.

Отец Чисхолм испытал огромное облегчение. Несмотря на ее неизменную враждебность к нему, мать Мария-Вероника была несравненно более ценной помощницей, чем Марта или Клотильда.

– Это значит, что вам придется перебраться туда. Закутайтесь потеплее и возьмите с собой все необходимое, – сказал он.

Через десять минут Фрэнсис взял ее саквояж, и они молча стали спускаться. Темные линии их следов на свежевыпавшем снегу шли далеко друг от друга.

На следующее утро шестнадцать из положенных к ним больных умерли, но поступило в три раза больше новых. Это была легочная чума с вирулентностью в десять раз сильнее самого сильного змеиного яда. Люди падали, словно сваленные ударом дубинки по голове, и зачастую умирали, не прожив и суток. Болезнь, казалось, свертывала их кровь и разлагала легкие. При кашле они извергались в виде тонкой белой мокроты, испещренной кровавыми жилками и кишащей смертоносными микробами. Нередко случалось, что на протяжении одного часа беззаботный смех человека застывал в страшный оскал мертвой маски.

Трем врачам Байтаня не удалось остановить эпидемию методом иглоукалывания. На второй же день они прекратили терзать своих пациентов и каждый, по своему усмотрению, находил более действенные методы лечения.

К концу недели город был прочесан из конца в конец. Волна паники смыла апатию людей. Южные выходы из города были забиты повозками, носилками, нагруженными сверх всякой меры мулами и истерически борющимися за возможность покинуть город людьми.

Становилось все холоднее. Великое уныние, казалось, лежало на измученной стране – и здесь, и далеко отсюда. Хотя в голове у Фрэнсиса все путалось от усталости и недостатка сна, он все же смутно понимал, что несчастье, свалившееся на Байтань, это только маленький акт великой трагедии.

Отец Чисхолм не получал никаких известий и не мог представить себе всей громадности бедствия: сотни тысяч миль были поражены чумой, полмиллиона мертвецов лежали под снегом, без погребения. Не мог он знать и того, что глаза всего цивилизованного мира были с сочувствием устремлены на Китай, что туда прибывали для борьбы с эпидемией экспедиции, спешно организованные в Америке и Англии.

Мучительное беспокойство и неизвестность усиливались с каждым днем. Все еще никаких известий не было от Иосифа. Вернется ли он? Сможет ли какая-нибудь помощь придти к ним из Сэньсяна? Десяток раз на дню Фрэнсис устало тащился к причалу в надежде увидеть плывущую вверх по реке лодку.

И вот в начале второй недели вдруг появился Иосиф. Он был истощен и измучен, но слабая улыбка удовлетворения светилась у него на лице. Каких только препятствий не пришлось ему преодолеть! Вся деревня бурлила, Сэньсян был просто местом пыток, миссия там опустошена болезнью. Но он добивался своего. Он отослал телеграммы и мужественно ожидал ответа, прячась в своей лодке, укрытой в заливе. Теперь вот у него есть письмо. Он достал его грязной дрожащей рукой. Да, еще! – доктор, который знает отца, старый верный друг отца прибудет на лодке с провизией и медикаментами.

Страшно волнуясь, с каким-то необычайным предчувствием, отец Чисхолм взял у Иосифа письмо, вскрыл его и прочел:

"Спасательная экспедиция лорда Лейтона.

Чжэкоу

Дорогой Фрэнсис! Вот уже пять недель, как я в Китае с экспедицией Лейтона. Ты не должен очень этому удивляться, если еще помнишь мои мальчишеские мечты о палубах океанских пароходов и далеких экзотических джунглях.

Честно говоря, я думал, что и сам забыл всю эту чепуху. Но когда начали искать добровольцев для этой спасательной экспедиции, я вдруг самому себе на удивление присоединился к ней. Этот нелепый порыв был вызван отнюдь не желанием стать национальным героем. Может быть, причиной этому было просто давно подавляемое отвращение к моей монотонной жизни в Тайнкасле, а может быть, если разрешишь быть откровенным, надежда, вполне реальная, увидеть тебя. Как бы там ни было, с тех пор как мы сюда приехали, я все стараюсь продвигаться к северу, пытаясь пробиться к твоей священной особе.

Твоя телеграмма из Нанкина была передана сюда в наш штаб, и я узнал о ней на следующий день, когда был в Хайчане. Я тут же спросил Лейтона, который, несмотря на свой титул, очень порядочный малый, нельзя ли мне отправиться на помощь тебе. Он дал согласие и даже позволил взять одну из немногих оставшихся паровых лодок. Я только что прибыл в Сэньсян и собираю здесь все необходимое. Я двинусь полным ходом вперед и прибуду, вероятно, всего на сутки позже твоего слуги. До тех пор побереги себя, пожалуйста. Все новости сообщу позже. Спешу.

Твой Уилли Таллох".

Впервые за много дней священник улыбнулся. Где-то глубоко внутри ему стало тепло. Он не был очень удивлен – так похоже это было на Уилли.

Фрэнсис просто почувствовал себя сильнее и крепче – так поддерживало его неожиданное счастье – приезд друга. Ему трудно было сдерживать свое оживление.

На следующий день, когда приближающаяся лодка была замечена, он поспешил на пристань. Лодка еще не успела причалить, как Таллох уже выскочил на берег. Он стал старше, толще, но это был все тот же упрямый спокойный шотландец, как всегда небрежно одетый, застенчивый, сильный и крепкоголовый, как молодой бычок, такой обыкновенный и доброкачественный, как домотканая одежда.

Непонятно почему, в глазах у священника все расплылось.

– Старина! Фрэнсис! Это ты! – Уилли ничего больше не мог произнести. Он все тряс Фрэнсиса за руку, в смущении от своего волнения, которому его северная кровь не позволяла проявиться более откровенно. Наконец, словно поняв, что необходимо что-то сказать, доктор пробормотал:

– Когда мы бродили в Дэрроу по Хай-стрит, нам и не снилось, что мы можем встретиться в таком месте, – он попробовал ухмыльнуться, но у него это не получилось. – А где же твоя накидка и резиновые сапоги? Не можешь же ты шагать по такой инфекции в этих ботинках!? Да, пора за тебя взяться, давно пора мне присмотреть за тобой.

– И за нашим госпиталем, – улыбнулся Фрэнсис.

– Что?! – рыжие брови Таллоха полезли вверх. – У тебя здесь какое-то подобие госпиталя? Ну-ка, посмотрим его.

– Как только ты будешь готов.

Приказав команде лодки следовать за ним с грузом, Уилли зашагал рядом со священником. Несмотря на то, что талия его сильно увеличилась в обхвате, он был очень подвижен. Его красное лицо мало изменилось, взгляд был внимательный и решительный.

Он слушал краткий отчет друга, понимающе кивал головой, и сквозь поредевшие волосы на красном черепе видно было множество веснушек. Когда Фрэнсис заканчивал свой рассказ, они как раз подошли к дому, и доктор подмигнул ему невозмутимо:

– Это и есть твой госпиталь?! Ну, что ж… это не так уж плохо.

Уилли через плечо приказал носильщикам вносить ящики. Потом быстро осмотрел госпиталь, взгляд его скользил во все стороны, и только на сестре Марии-Веронике, которая теперь сопровождала их, остановился с каким-то особенным любопытством. Когда вошел Шон, он бросил быстрый взгляд на молодого щеголя, а потом крепко пожал ему руку. Наконец, когда они все четверо остановились у входа в длинную анфиладу комнат, составляющих основную часть госпиталя, он спокойно обратился к ним.

– По-моему, вы сделали чудеса. И я надеюсь, что вы не ожидаете никаких мелодраматических чудес от меня. Забудьте все ваши предвзятые представления и посмотрите правде в лицо – я не красивый врач-брюнет с переносной лабораторией. Я здесь для того, чтобы работать вместе с вами так, как работаете вы сами, что означает, попросту говоря, работать, как вол. У меня в моем саквояже нет ни капли вакцины – во-первых, потому, что от нее нет никакой пользы, кроме как в сказках, а во-вторых, потому, что мы израсходовали ее всю без остатка в первую же неделю нашего пребывания в Китае. И как вы, несомненно, отметите, – мягко добавил он, – она не остановила эпидемию. Запомните! Если подцепить эту болезнь, то практически она смертельна. В таких обстоятельствах, как говаривал мой старый отец, – он слегка улыбнулся, – одна унция предупреждения лучше, чем тонны лечения. Вот почему, если вы не возражаете, мы сосредоточим свое внимание не на живых, а на мертвых.