Я скучаю по сообщениям о моче

Домой отца доставила перевозка, и мускулистые молодые люди подняли его наверх в его комнату. На обратном пути один из них сказал мне, понизив голос: «Он отказался от реанимации, правильно?» Я было встрепенулся, но быстро пришел в себя и произнес: «Вы правы». Отказался от реанимации значит отказался от реанимации в случае угрозы для жизни. Если и вы этого хотите, то можете обратиться к своему врачу и получить письмо от штата Коннектикут, завизированное врачом, которое предписывает сотрудникам скорой помощи не возвращать вас с края пропасти. Папа хотел именно этого. Вместе с некоей формой присылают еще и красный пластиковый браслет. Молодой человек сказал: «Если что случится, имейте в виду, у него браслет». Я кивнул и дал молодым людям денег на пиво.

Папа вернулся домой, но он был очень-очень болен. Его спальня, окна которой выходят на Лонг-Айленд-Саунд, теперь оборудована шумной техникой, помогающей ему дышать.

Я пригласил дневных и ночных сиделок. Особенно я настаивал на том, чтобы они не раздражали папу своей болтовней, так как он терпеть не может пустомель. Одна из маминых сиделок как раз была из этой породы. Итальянка с примесью польской крови (судя по ее фамилии со множеством «з», «к» и «г», которая могла бы выиграть «Турнир эрудитов»), она всем своим видом походила на бомбоубежище, и при этом у нее были огненные, красные с оранжевым оттенком волосы. Говорить она могла беспрерывно все шесть часов своего дежурства ($465). Стоило ей покинуть комнату, и мама стонала: «Из-за нее я начну пить». Однако она была хорошей женщиной с добрым сердцем, и в решительных битвах с мамой не уступала ей ни дюйма. Поверьте мне, если Пат Бакли приходила в ярость, она могла внушить ужас наступающей колонне моторизованной пехоты.

В больнице за два дня до смерти мама потребовала, чтобы ей дали ее обычное снотворное. Надеюсь, вам понятно, что самолечение было проблемой у моих родителей.

— Нет, мэм, — холодно возразила сиделка. — Мы в больнице. В отделении интенсивной терапии.

— Я прекрасно знаю, где нахожусь. Просто дайте Мне Мои Пилюли.

— Нет, мэм. Я не могу дать вам ваши пилюли.

— Дайте Их Мне. Сейчас же.

— Нет, мэм.

После этого мамина нижняя челюсть выдвинулась вперед, как в фильме «Чужой», прежде чем некто проглотило астронавта целиком. «Немедленно дайте мне мои пилюли».

— Нет, мэм. Я отдам их больничной медсестре, и пусть она сама дает их вам, если разрешит доктор.

Это был последний спор, который я слышал.

Что до папы, насколько я понимаю в фармации, идеальная сиделка — это та, скажем так, которую не видно и не слышно. Ежедневно папа глотал столько таблеток, что у Хантера Томпсона могли быть перебои с поставками. Однако я не видел смысла в том, чтобы устраивать в доме реабилитационный центр.

В больнице, это случилось на третий день, папа, несколько сосредоточившись, потребовал, чтобы я после ланча дал ему риталин из его личных запасов. К этому времени я уже не спал три ночи и постоянно следил, чтобы он не срывал с себя трубки и не делал попыток сбежать из больницы. К тому же я придерживался того мнения, что риталин — как считают все немедики — не принадлежит к официально зарегистрированным препаратам, и отказал ему.

— Дай мне таблетку, — прорычал он.

— Я не дам тебе риталин. Ради всех святых, папа, тебе же нельзя.

— Дай мне таблетку.

— Нет.

Момент истины.

— Ты уволен.

— Уволен? — возмутился я. — Начнем с того, что я не просил этой работы.

Папа согласился на компромисс. Если Гэвин скажет, что одну можно, отлично, значит, так тому и быть, я сдаюсь. Он сам позвонил Гэвину, который, насколько я понимаю, с круглыми глазами позволил ему минимальную из возможных доз риталина. Целыми днями я исполнял причуды своего на удивление энергичного отца.

Отчаянные времена — отчаянные средства. Я заключил тайный договор с сиделками, и мы выработали некие движения театра кабуки, то есть, если папа требовал свой риталин, они давали ему внешне похожий ативан, положив таблетку ему на язык, прежде чем он успевал ее рассмотреть.

— Не понимаю, почему я так много сплю, — говорил он, очнувшись после нескольких часов наркотического забытья.

— Ну, папа, ты же знаешь, — отзывался я, старательно уводя взгляд, — всё твои почки, они из тебя вытягивают все силы.

Позвонил Генри Киссинджер. «Я скучаю по твоим сообщениям о моче», — сказал он своим отрывистым тевтонским баритоном. И я ответил, что он никогда прежде не говорил ничего подобного.

Папа и Генри были знакомы с давних пор, примерно с середины 1950-х годов, когда Генри был молодым профессором истории в Гарварде. Он попросил папу, тогда уже литературного короля консерваторов, приехать в университет и поговорить с его студентами. Завязалась дружба, которая крепла с годами. В 1968 году, отмеченном острой проблемой Вьетнама и тяжелой кампанией президентских выборов, Генри, советник Нельсона Рокфеллера, позвонил папе и сказал ему:

— Передайте Никсону: если Вьетнам падет, то будет ясно — опасно быть врагом Америки, но смертельно опасно быть ее другом.

Папа позвонил Джону Митчеллу. После выборов Митчелл пригласил Генри посетить временные апартаменты Никсона в отеле «Пьер» на Манхэттене. Остальное известно.

Папа не был фанатом ослабления напряженности с Советским Союзом и Китаем, который в доме Бакли называли не иначе, как «красный Китай». После открытия Китая Никсоном в 1972 году папа сухо прокомментировал это, написав статью для «Плейбоя» о тайном визите Генри к Мао: «Если позволить себе философское отступление, он испортил воздух». Однако, несмотря ни на что, он всегда был предан Генри и глубоко уважал его; папа защищал Генри от тех правых, которые хотели водрузить голову коммуниста Генри Киссинджера на пику. Одной из папиных формулировок, которую я считал претенциозной, было:

— Как может Генри Киссинджер быть одновременно их (левых) врагом и нашим врагом?

Обычно это затыкало людям рты, но ненадолго.

Были несколько моментов, когда папа выходил из себя, как, например, в тот день, когда стало известно, что новый босс Генри, президент Джеральд Форд, отказался от встречи с Александром Солженицыным. Для папы Солженицын был святым человеком. Он трепетал перед ним, и вряд ли найдется много людей, которые пробуждали в моем отце такие чувства. То, что президент Соединенных Штатов Америки оказался слишком занят — смешное объяснение, предложенное администрацией Белого дома, — и поэтому не мог встретиться с человеком, которого папа называл «голосом крещеного человечества», было, мягко говоря, для него немного слишком.

Тогда я — с «детской» жестокостью — замучил его просьбами выяснить «у твоего приятеля Генри Киссинджера, почему президент Форд проигнорировал автора „Архипелага ГУЛАГ“». Папа повздыхал, повздыхал и в конце концов сказал, что он не настолько близок со своим приятелем Генри, да и приятель Генри как-то робко отвечает на этот вопрос. Если мне не изменяет память, он сказал отцу: «Что тут говорить, Билл? Это был очень загруженный день, и, когда позвонили, у меня было пять секунд, чтобы принять решение. Я совершил ошибку и очень жалею об этом». Папа пожал плечами. У него было правило не принимать скоропалительных решений, когда он сталкивался с неприятной ему, но и не зависящей от него ситуацией. «Ничего не поделаешь». За многие годы у папы и Генри Киссинджера были и другие разногласия, даже весьма острые, но они крепко любили друг друга. Я пообещал Генри, что, если будут какие-то существенные изменения в папиной моче, он узнает об этом первым.

Как-то ночью, около половины третьего, Маргарет, папина милейшая и на удивление неразговорчивая ночная сиделка, разбудила меня и сказала, что папа хочет немедленно меня видеть. С трудом поднимая веки, я потащился по коридору. Папа лежал поперек кровати, которая была превращена в гнездо орла, благодаря множеству газет, журналов, CD-книг, коробок «Клинекса» и всякой другой всячины. Я словно услышал мамин голос: Билл, ты только посмотри на кровать. Это же ужасно. Лампочки ярко горели, телевизор работал, кислородная машина пыхтела. Кавалер-кинг-чарльз-спаниели Себби и Дейзи залаяли при моем приближении. Мы знали друг друга уже года три, а они все еще считали себя обязанными вести себя со мной в спальне своего хозяина, словно я — Чарлз Мейсон. Это самые прелестные собаки на свете, кавалер-кинг-чарльз-спаниели, и уж точно самые тихие.

Папа надел bata (банный халат). Волосы не причесаны. Очки с оправой под черепаховую кость криво сидели у него на носу и придавали ему вид сумасшедшего профессора. Я почувствовал некоторое облегчение, потому что папа не был настроен агрессивно.

— Чего ты хочешь? — спросил я, зевая.

— Кристофер, — ответил он, — мне нужно обсудить с тобой нечто очень важное.

Ох-хо-хо, подумал я. Ты завещаешь все свои деньги «Нэшнл ревю»?

— Хорошо, — произнес я с осторожностью. — Слушаю тебя.

— Я думаю, завтра мы должны устроить ланч для самых главных игроков в консервативном сообществе.

Почувствовав облегчение оттого, что мое наследство не уплывает к «НР», я все же ощутил некоторую растерянность.

— Что ж, — сказал я, — идея в самом деле великолепная.

Я устало улегся в изножии его кровати. Дейзи лизнула меня в щеку, Себби потребовал, чтобы ему почесали животик, короче говоря, они решили, что я пришел с миром на ночной прием к их хозяину.

— Но я, — с волнением повторил папа, — имею в виду только серьезных игроков.

— Конечно. — Я зевнул. — И кого же?

— Ну, естественно, Макфаддена.

Я кивнул. Джим Макфадден, который довольно долго был соредактором отца в «Нэшнл ревю», умер в 1998 году.

— Правильно, — подтвердил я. — Без Джима никак нельзя. Я узнаю, хм, не занят ли он.

Папа продиктовал мне список приглашенных. Некоторые были еще живы. Через пять минут диктовки, довольно напористой, я предложил ему, уж коли он работал над мемуарами о годах дружбы с Барри Голдуотером,[28]пригласить и Барри Голдуотера тоже. Папа некоторое время как будто обдумывал мое предложение, потом вопросительно посмотрел на меня.

— Кристофер, — спросил он неуверенно, — а разве Барри Голдуотер не умер ?

— Умер, — отозвался я, зевая, — ты правильно подметил.

Так как папа был не в силах принимать посетителей, то компанию ему составляли только я и Дэнни. Дэнни жил в моей прежней квартире над гаражом. Двадцать лет мама и папа сдавали ее, чтобы сэкономить на налогах. Одним из арендаторов в 1950-х годах был некий Чарльз Блэр.

Однажды в 1970-х годах мы сидели прекрасным летним днем за ланчем на террасе — папа, мама, я и пара гостей. Подъехала машина. «Кто бы это мог быть?» — спросила мама. К нам подошел высокий, стройный, красивый мужчина. Мои родители внимательно посмотрели на него и разом воскликнули: «Чарли! Какими судьбами?»

Это был их давний арендатор. Он оказался по соседству и решил заглянуть. Что делает эту вполне заурядную историю интересной, так это сам Чарли, который в бытность жильцом у моих родителей служил пилотом в «Пан Америкен». Вместе с тем он работал на ЦРУ и учил Френсиса Гэри Пауэрса, как управлять разведывательным самолетом У-2. (Пауэрс был сбит советской ракетой, что стало одним из самых неловких эпизодов холодной войны.) Тем временем Чарли, продолжая изображать лихого удальца, женился на актрисе Морин О’Хара (моем платоническом идеале женственности). Потом он служил в военно-воздушных войсках на Виргинских островах. Не очень счастливый конец.

Итак, усевшись за стол, Чарли стал, попивая холодный чай, предаваться воспоминаниям, и предавался он им минут сорок пять, пока папа не спросил: «Как поживает Морин?»

— О, прекрасно, — ответил Чарли. — Она в машине.

— В машине? — в ужасе переспросила мама. — Вы хотите сказать, что все это время она просидела в машине ?

День был по-летнему жаркий.

— Да. — Чарли пожал плечами. — С ней ничего не случится.

Папа и мама яростно запротестовали и потребовали привести Морин на террасу. Чарли с неохотой пожал плечами, словно приглашение к столу одной из самых знаменитых актрис — случайно оказавшейся его женой — было обременительной несообразностью. Мои родители не принимали никаких возражений, и в конце концов Чарли пришлось идти за своей задыхавшейся на жаре женой. Вернулся он с сиявшей, хотя и несколько увядшей Морин О’Хара. Евдосия, наша давняя, любимая, беззубая повариха-кубинка, когда узнала о прибытии le grande estrella Señora O’Hara, бросилась в своих шлепанцах к окну, которое выходило на террасу, и оставалась там, не сводя с нее взгляда, все то время, что Морин О’Хара провела в нашем доме.

Время от времени читая об этой паре в газетах, я узнал, что они практически неразлучны, вплоть до того, что мисс О’Хара получила лицензию пилота и могла сопровождать мужа в полетах как второй пилот. Однажды, взяв в руки «Нью-Йорк таймс», я увидел на первой странице сообщение о том, что Чарли погиб, когда разбился один из его самолетов-катамаранов. Жены с ним не было.