Спектроскопия политика

До сих пор Уинстону сопутствовал успех. Между тем XX век только-только вступил в свои права, и пока рано было оценивать роль Уинстона, его вес в политической жизни эпохи, равно как и его перспективы на будущее. Кем, в сущности, был этот яркий, необыкновенно одаренный человек, всюду совавший свой нос, красовавшийся на первых полосах газет и в великосветских гостиных? Может быть, стоит поверить многочисленным поклонникам Черчилля, утверждавшим еще совсем недавно, что именно ему Англия обязана благотворными реформами общества и государства? Борьба мнений на этот счет не прекращается вот уже почти целое столетие. К согласию не могли прийти современники, к согласию до сих пор не могут прийти историки.

Толкования роли Черчилля в истории Англии условно можно свести к двум направлениям. Сторонники первого направления считают, что, безусловно, именно Черчилль со свойственной ему энергией взялся за проведение серии смелых, прогрессивных реформ. Однако это была лишьтактика , продиктованная велением времени, сложившейся политической ситуацией, личными интересами честолюбивого политика, который своего не упускал, а отнюдь не твердыми убеждениями инициатора этих реформ.

Если придерживаться этой версии, выходит, блистательные, умело выстроенные, хотя и лишенные глубокого содержания речи убежденного радикала всего-навсего скрывали трезвый расчет бессовестного человека, стремившегося преуспеть любой ценой и ради достижения своих целей готового говорить все что угодно, лишь бы это было в духе времени. Ведь как только он стал министром морского флота, его страсть к социальным реформам сразу улетучилась, Черчилль разом сбросил маску оппозиционера-радикала и примерил маску патриота-консерватора. Также бесспорным является тот факт, что он никогда не проявлял особой симпатии к некоторым пунктам либеральной программы, касавшимся, в частности, образования или ограничения потребления алкоголя — двух принципиальных вопросов, игравших немаловажную роль в дальнейшем развитии общества.

В то же время социально-политическая стратегия Черчилля, напротив, была глубоко последовательна и логична. А потому нельзя сказать однозначно, был ли Черчилль расчетливым, эгоистичным оппортунистом или искренним человеком, не отступавшим от своих убеждений. Юный честолюбец сумел постичь законы истории, кроме того, он всегда был верен своему социальному классу, и если принять это во внимание, то проследить логику его действий совсем нетрудно. Он ратовал за реформы, стремился направить страну по пути прогресса, руководствуясь не столько желанием изменить общество к лучшему, сколько желанием упрочить его, обеспечить его жизнеспособность. Ведь правящему классу не удалось бы сохранить свою власть и свои преимущества, если бы правительство не отнеслось с должным вниманием к справедливым требованиям и жалобам масс. «Правительство, — говорил Черчилль, — напоминает пирамиду. (...) Задача либеральной партии — расширить основание пирамиды, тем самым повысив прочность всей конструкции. Это единственный способ предотвратить революцию»[72]. Тогда реформы перестают быть самоцелью, превращаясь в средство поддержания порядка в государстве и обществе.

К этому следует добавить, что Уинстон, в силу особенности характера и традиций патернализма, сохранившихся в среде старой аристократии, испытывал искреннюю симпатию к «побежденным». Он был патрицием, и в его сознании прочно укоренилась идея о двуступенчатом обществе, обществе аристократов в поместьях и бедного люда в трущобах, обществе хозяев и слуг, офицеров и солдат. Но вот что такое «средний класс», Черчилль плохо себе представлял. Он не был знаком с миром промышленников и коммерсантов. Стоило чуть-чуть приподнять маску прогрессивно мыслящего человека XX века — и вы видели перед собой лицо старосветского помещика-вига.

Нельзя не сказать о другом убеждении Черчилля, свойственном ему одному и определявшем большинство его политических решений. Уинстон верил в существование тесной связи между социальной и имперской политикой Британии, да и любой другой империи. Едва придя в политику, Черчилль вывел аксиому о взаимозависимости Британской империи и английского общества. Так, в одном из своих первых выступлений, еще будучи убежденным консерватором, Черчилль заявил: «Чтобы сохранить империю, мы должны опираться на свободный, образованный и сытый народ. Вот почему мы за социальные реформы». Десять лет спустя, уже будучи лидером прогрессивного либерализма, он с удвоенным красноречием убеждал аудиторию в необходимости социальных преобразований: «Если британский народ хочет по-прежнему оставаться во главе великой империи (...), он должен быть сильным, чтобы не сломаться под тяжестью этого бремени. Величественное здание Британской империи не может держаться на плечах миллионов людей, не имеющих самого необходимого, теснящихся в трущобах наших городов, барахтающихся в грязи тоскливых улиц. Не таким нам представляется будущее британского народа»[73].

* * *

Черчилль, человек разносторонний и непредсказуемый, у кого-то вызывал раздражение, у кого-то — симпатию. Врагов у него было не меньше, чем друзей. В нем уживались жесткость и чуткость, суровость и мягкосердечие. Порой он бывал жесток и даже груб, а порой участлив и внимателен. Сирые и убогие могли растрогать его до слез. Вот почему те, кто встречался с Черчиллем в обществе, и те, кто встречался с ним в узком кругу, отзывались о нем весьма противоречиво. Как шутливо заметила его первая пассия, прелестная Памела Плоуден, впоследствии леди Литтон, «когда встречаешь Уинстона впервые, сразу же обращаешь внимание на все его недостатки, а потом тратишь жизнь на постижение его достоинств»[74].

Черчилль по-прежнему был одержим честолюбием, определявшим все его поступки. Однако теперь он понял, что одной лишь активностью ничего не добьешься. Нужно было доказывать — своим характером, работой, практическими достижениями, — что ты чего-то стоишь, что отвечаешь требованиям, предъявляемым министру. Вскоре Уинстон изложил эту теорию в письме к своей матери. «В политике, — писал он, — успех зависит не столько от того, что ты делаешь, сколько от того, как ты себя ведешь. Дело не столько в уме, сколько в личности политика и его характере. (...) Выступления, связи, нужные друзья, имя, хорошие советы, не пропадающие даром, — все это важно, но поднимает тебя не выше определенного уровня. Тебя, как жокея перед скачками, взвешивают. Все жокеи должны пройти эту процедуру, и если твой вес окажется недостаточным, публика не поставит на тебя и пенни»[75].

В то же время Черчилль по-прежнему легко увлекался, готов был идти за самой несбыточной мечтой, упорно не желая расставаться со своими навязчивыми идеями, какими бы нелепыми они ни были. Как заметил журналист Альфред Гардинер, Черчилль был «сам себе супермен», настолько поглощенный собой, что других он попросту не замечал[76]. Именно этот глубинный эгоцентризм мешал ему осознать, насколько провозглашаемые им принципы и идеи противоречили его собственному образу жизни и поведению.

Так, в разгар сражения с палатой лордов, смешав с грязью свое сословие, Уинстон преспокойно отправился встречать Рождество в родовой замок Бленхейм. Там он любовался лепными потолками, купался в роскоши, вкушал изысканные блюда из золотой посуды, а за столом ему прислуживали напудренные лакеи в париках, гранатовых ливреях и панталонах, в шелковых чулках и туфлях с золотыми пряжками. Летом Уинстон жил в палатке в бленхеймском парке вместе с Оксфордширскими гусарами, находившимися на действительной военной службе. Ночь офицеры коротали за рюмкой и картами, вроде повес регента Филиппа Орлеанского, прославившегося своими дебошами в XVIII веке. Порой Уинстон вел себя, как испорченный ребенок, которому подарили новый красивый мундир и который, себя не помня от счастья, готов рассказывать об этом каждому встречному-поперечному. В 1913 году Черчилль получил почетный титул старшего брата «Тринити хаус» (братство «Тринити хаус» было основано Генрихом VIII для контроля за состоянием маяков и буев британского побережья). «Старшего брата» так и распирало от гордости, когда его облачили в великолепный мундир, а на голову нахлобучили треуголку, и в 1914 году он не преминул сообщить об этом какому-то генералу, с которым встретился в Дании, для пущей важности прибегнув к французскому языку: «Je souize oune frair ehnay de la Trinita[77]...»[78]

* * *

Нам осталось выяснить, учитывая вышеизложенные события, произошедшие в последние годы правления короля Эдуарда, на что же мог рассчитывать Черчилль в дальнейшем. До сих пор ему неизменно сопутствовал успех. Доказательств, подтверждавших его таланты — таланты министра, оратора, журналиста и писателя, — он предъявил более чем достаточно. Кроме того, Черчилль вместе с Ллойдом Джорджем был излюбленным героем средств массовой информации. Казалось, ничто не могло помешать восхождению нашего удачливого «альпиниста» на вершину политического олимпа.

Ан нет, если тот склон горы, по которому поднимался Уинстон, был залит солнечным светом, с противоположного склона надвигались сумрак и непогода. На политической арене путь Черчиллю преграждали два серьезных препятствия: граничившая с ненавистью враждебность консерваторов и все нараставшая, переходившая в недоверие подозрительность либералов. Консерваторы только ждали удобного случая, чтобы разрушить карьеру этого перебежчика, изменившего своему сословию, этого несносного гордеца и словоблуда.

Кроме того, в лоне либеральной партии в тот момент преобладали сомнения, отсутствовало согласие, росло недоверие — все это ставило под угрозу политическое будущее Черчилля. Напрасно Уинстон, не щадя живота своего, защищал дело неолиберализма — соратники задумывались о его истинных мотивах, ловили каждое неверное слово или жест. Короче говоря, политик, завораживавший массы своим красноречием и приводивший окружающих в отчаяние своей непредсказуемостью, внушал не больше доверия, чем сфинкс из древнегреческой мифологии. И дело не в том, что его считали хитрым и вероломным, как Ллойда Джорджа, коллег куда больше пугали его непредсказуемость, внезапные перемены настроения, непоследовательность, ведь он мог в любой момент изменить свое решение. «В черчиллевском механизме слишком много лошадиных сил, а руль недостаточно крепок, чтобы выдерживать такую нагрузку», — говорил об Уинстоне брат Ллойда Джорджа. Не менее прозорлив был Асквит, жалевший, что у Уинстона напрочь отсутствовало чувство меры, равно как и чувство ответственности. В 1915 году премьер-министр говорил: «Я его очень люблю, но опасаюсь за его будущее. (...) Ему не добраться до вершины британского политического олимпа, несмотря на все его таланты. Он может всех затмить своим красноречием, он может день и ночь трудиться на благо государства, но если он не пользуется доверием — грош цена всем его стараниям»[79]. И действительно, если бы не Гитлер, мрачное предсказание Асквита непременно бы сбылось.

В конце концов, разве Черчилль, несмотря на обличительные тирады в адрес соплеменников, сам не был тори по своей природе? Многие разделяли это мнение, среди них — Чарльз Мастерман, назвавший Уинстона «торийским аборигеном ныне и присно, и во веки веков»[80]. Тем не менее правда заключалась в том, что Черчилль никогда не был и не стремился стать благонадежным членом партии. Он искал тропинку, пролегавшую посередине политической арены, а потому находил общий язык с представителями любого лагеря. Черчилль пытался достичь взаимопонимания, невзирая на расхождения во взглядах, продиктованные принадлежностью к разным партиям. Поэтому его и упрекали в том, что он якобы ведет двойную игру. Уинстон всегда ратовал за коалиционное правительство, и хотя случалось, что работа такого правительства не давала положительных результатов, сам Черчилль, будучи его членом, работал не покладая рук на благо родины. Так было во время Первой мировой войны и так было, когда над Англией нависла угроза фашизма. А потому стихи Поупа, которые Черчилль выбрал в качестве эпиграфа к биографии своего отца, вполне могли бы стать эпиграфом к его собственной биографии:

Я не служу хозяину и в партиях не состою,

А если близится гроза, я в первую попавшуюся дверь стучу.