Трудный переход через «пустыню»: 1929—1939

Биографы Черчилля окрестили период с 1929 по 1939 год — период, когда Черчилль был лишен власти, — «годами пустынного одиночества» (wilderness years ). Это были десять черных лет, совпавших с десятилетием кризисов на мировой арене — «дьявольским десятилетием» (the devil's decade ), приведшим к войне. Однако сегодня историки перестали окрашивать тридцатые годы исключительно в черные тона. Тем не менее, пожалуй, не следует отказываться от классической метафоры «пустыня», которой обозначали этот тяжелый период в жизни Черчилля. Парадокс заключается в том, что соавтор официальной биографии Черчилля Мартин Гилберт, написав книгу, также озаглавленную «Годы пустынного одиночества» (The Wilderness Years ), поставил под сомнение это название и предложил вместо него другое — «Населенная пустыня» (Inhabited desert ). В оправдание этой замены он привел следующий аргумент: на протяжении всех этих лет Черчилль вовсе не оставался в стороне от политики, он продолжал принимать активное участие в общественной жизни и не позволял предать забвению свое имя, скорее, наоборот[165].

По правде говоря, такой довод не очень-то убедителен. Прежде всего, потому, что в течение этого десятилетия Черчилль не просто не занимал никакого поста в правительстве — политическая братия его отвергла вовсе, можно сказать, объявила ему бойкот, причем сделала это грубо, унизив его. Затем нужно учитывать и то, как он сам переживал и что говорил об этих годах «домашнего ареста». Он, несомненно, страдал из-за того, что его так бесцеремонно устранили. Для такого талантливого и честолюбивого политика особенно мучительно было сознавать, что в годину сыпавшихся, как из рога изобилия, бедствий никто не захотел прибегнуть к его способностям. Нельзя не услышать крика, вырывавшегося из самого сердца, раненого сердца. «Увы, сегодня великими державами управляют не самые способные люди»[166], — так он писал в одном из своих очерков, посвященных превратностям XX века. Конечно, Уинстон Черчилль сам в силу своего характера своими поступками и поведением внес немалый вклад в свое отстранение от власти — спорить с этим не приходится. Однако это уже другой вопрос, который мы в дальнейшем постараемся прояснить, хотя во многом разгадка кроется в том, что мы уже успели узнать о личности Черчилля и пройденном им пути.

* * *

После провала на парламентских выборах 1929 года и прихода к власти лейбористов консерваторы вступили в полосу испытаний. Раздираемая внутренними разногласиями между протекционистами и сторонниками свободы торговли, а также личными ссорами партия консерваторов нашла козла отпущения, вычислить которого не составляло особого труда. Итак, кто же оказался повинен в потере консерваторами былой популярности? Ну конечно же, бывший министр финансов. Черчилль был горько разочарован, он осознал, насколько неуместен теперь демократический торизм, а потому суетился и терял терпение. Временами он даже подумывал о пенсии.

Черчилль поочередно занимал все ответственные посты в государстве, кроме одного — самого высокого, и вот теперь понял, что отныне обращать полные надежды взоры в сторону Даунинг стрит было бессмысленно. «Лишь одна цель меня еще привлекает, — писал он своей жене, — но если мне преградят путь, я оставлю это плешивое поле и уйду на новые пастбища». К этому Черчилль добавлял, что если Невилл Чемберлен станет лидером партии, он, Уинстон Черчилль, и вовсе уйдет из политики[167]. Ведь само собой разумеется, и у Чемберлена, и у Черчилля где-то в подсознании сидела мысль о том, что наследником Болдуина на посту премьер-министра станет кто-то из них двоих.

Однако Черчилль совершил две серьезные ошибки. Прежде всего, он недооценил способности «человека с трубкой». С другой стороны, он не отдавал себе отчета в том, что позиция, которую он поторопился занять в отношении индийского вопроса и которая должна была вновь привлечь на его сторону наиболее закоснелых консерваторов, надолго оттолкнет от него умеренных членов партии, которые, тем не менее, были ему необходимы как политическая база, особенно если он намеревался соперничать с Чемберленом. На утлом правительственном суденышке Болдуина с 1924 по 1929 год Черчилль и Чемберлен были двумя носовыми фигурами, способными сообщить хоть какое-то движение кораблю и инициировать реформы. Однако перед Черчиллем уже маячил призрак «пустыни», что дало основание журналисту А. Г. Гардинеру, компетентному политическому обозревателю, сравнить его с «крепостью Измаилом посреди пустыни общественной жизни». К тому же злополучному потомку герцога Мальборо пришлось столкнуться с еще одним препятствием — тройной враждебностью: «Его презирали тори, которых он отверг, но к которым вернулся; к нему подозрительно относились либералы, на плечах которых он вознесся на вершину власти; его ненавидели лейбористы, которых он презирал и унижал и которые видели в нем потенциального Муссолини, только и ждущего всплеска реакции, чтобы проявить себя»[168].

Тем не менее, вплоть до конца 1930 года выбор между Черчиллем и Чемберленом не был сделан. И лишь в январе 1931 года Черчилль принял роковое решение уйти в отставку из «теневого кабинета»[169], тем самым окончательно порвав с Болдуином и с лидерами консерваторов, с которыми он расходился во взглядах на индийскую проблему.

Итак, кости были брошены. Последняя и тщетная надежда вновь привлечь на свою сторону большинство депутатов-консерваторов, чтобы сменить на заветном посту Болдуина, бывшего главой партии тори, рухнула. Черчилль сжег свои корабли.

Многочисленные маневры, осуществленные в последующие недели, в конечном счете лишь упрочили позиции Болдуина и разрешили вопрос о том, кто же станет однажды его наследником. Отныне сомнений больше не было: Невиллу Чемберлену в свое время передаст бразды правления Болдуин. Таким образом, бывшего министра финансов не просто оттолкнули в сторону — перед ним, казалось, навсегда захлопнули заветную дверь: его соперник был лишь на пять лет старше, а это означало, что у Уинстона Черчилля не было ни малейших шансов принять однажды власть из рук Чемберлена, ведь к тому времени ему уже не позволил бы этого возраст. Кроме того, никто и представить себе не мог, что Чемберлен сменит Болдуина лишь в 1937 году. Черчиллю же оставалось лишь ждать за кулисами, во мраке и холоде, своего маловероятного возвращения на политическую арену.

Историк Чарльз Л. Моуэт удивительно точно передал сложившуюся ситуацию: «На тридцатые годы ставки были сделаны: слепой закон столкновения личностей и политических стратегий установил, кому вершить политику и определять стиль правительства в течение этих десяти лет, а кому держаться в стороне от власти»[170]. И действительно, в августе 1931 года после кризиса, зажавшего в своих тисках лейбористов, формировалось правительство национального согласия, но за помощью Черчилля, который находился тогда на Лазурном Берегу, никто не обратился. Макдональд и Болдуин попросту решили исключить его из политического процесса. В 1935 году после победы на выборах консерваторов о Черчилле снова никто не вспомнил. В 1937 году Чемберлен, сменивший-таки Болдуина, также не захотел видеть Черчилля в своем правительстве. Его словно бросили на произвол судьбы в зыбучих песках пустыни.

* * *

По правде говоря, все эти неудачи проистекали из самоубийственной стратегии, которую избрал Черчилль, совершив главную свою ошибку — увидев в индийской проблеме основной нерв британской политики и потому став самым рьяным поборником несменяемого правления «британского» раджи (так в Индии именовали колониальный британский режим). Ведь он вообразил — и это имело губительные последствия для его честолюбивых планов, — что линия разрыва будет проходить отныне между патриотами, дорожившими жемчужиной британской короны, и политиками, готовыми сбыть с рук красивейшие земли империи. Для осуществления своих коварных замыслов политики будто бы устроили настоящий заговор — заговор трех, а именно: либералов, лейбористов и вероломных лидеров партии консерваторов.

Осенью 1929 года индийский вопрос принял новый оборот. До сих пор в жизни раджи на субконтиненте не происходило сколь-нибудь важных изменений. Миллионами его подданных управляла горстка британских чиновников и военных. Периоды затишья чередовались с периодами хронических беспорядков, между тем как напор национально-освободительного движения все нарастал. В 1927 году Королевская комиссия под председательством Джона Саймона решилась выработать рекомендации касательно дальнейшего управления субконтинентом. Но вице-король Эдвард Вуд, ставший в 1925 году лордом Ирвином, а в 1934 году — лордом Галифаксом (кроме того, он занимал видное положение в партии консерваторов и был человеком глубоко верующим), не стал дожидаться упомянутых рекомендаций и с согласия премьер-министра Макдональда и лидера оппозиции Болдуина 31 октября 1929 года сделал важное заявление, пообещав Индии статус доминиона. Это вывело из себя Черчилля, и он перешел в группу «инакомыслящих». В статье, опубликованной несколько дней спустя, он горячо утверждал, что было бы преступлением превратить Индию в доминион, что Англия стяжала бы себе новые лавры, вырвав эту «жемчужину Британской империи» из тисков варварства, тирании и кровавых междоусобиц, а потому весь британский народ должен оказать сопротивление и не допустить превращения Индии в доминион[171]. Нетрудно догадаться, что отныне путь в президиум партии консерваторов был Черчиллю заказан.

Вскоре, впрочем, он пошел еще дальше, ведь в его глазах сохранить Индию означало не дать погибнуть самой Англии. В 1930 году комиссия Саймона пришла к выводу, что в Индии следует учредить представительную форму правления. В сентябре того же года по инициативе правительства лейбористов в Лондоне созвали круглый стол и сразу же объявили о созыве следующего. Тем временем в самой Индии Ганди все активнее призывал к гражданскому неповиновению. Черчилль же, со своей стороны, продолжал яростные нападки на национального индийского лидера, называя его «зловредным фанатиком», заявлял, что не позволит заменить «британского раджу» «Ганди-раджой»[172]. Неутомимый защитник Империи доказывал, что следовало бы арестовать смутьяна, когда он впервые нарушил закон, поскольку в данном случае репрессии были наиболее уместным средством.

Речь Черчилля все более напоминала речь человека, поддавшегося панике. Он указывал на смертельную опасность, которой были чреваты уступки индийским националистам, и в то же время заявлял, что разрыв между Индией и Великобританией неизбежен. Об этом он, словно трагик со сцены, говорил во время долгого выступления в палате общин: «Теплоход идет ко дну, когда на море полный штиль. Водонепроницаемые переборки поддаются одна за другой. (...) А капитан, офицеры и команда танцуют в салоне под звуки джаз-оркестра»[173]. Порой сказывалась империалистическая закалка властного англичанина голубых кровей. Например, когда он с удвоенной силой поносил бедного Ганди, изображая его гнусным типом, который «вызывает отвращение, разыгрывая из себя восточного факира, в то время как сам, полуголый, карабкается по ступеням дворца вице-короля и попирает закон, склоняя честных граждан к неповиновению, — и все это для того, чтобы на равных вступить в переговоры с представителем короля-императора»[174].

Как раз в этот момент Черчилль принял, как мы уже знаем, губительное для себя решение выйти из «теневого кабинета». Словом, для него Индия была вовсе не последним шансом, как он воображал, а самым настоящим камнем на шее. Здесь нам впору задаться вопросом, почему он очертя голову пустился в эту авантюру. В действительности, в том, что Черчилль так ошибся, вновь сыграли свою роковую роль два фактора — идеологические убеждения и расчет. Его убеждения были продиктованы ультрапатриотизмом, благодаря которому Черчилль в любой момент был готов произнести высокопарный монолог во славу Империи и развернуть британский флаг. Индия для Черчилля была страной, где правил раджа, которого он видел в юности, страной, где квартировал 4-й гусарский полк, страной, которую так поэтично описал Киплинг. «Эта великая империя — наша, и чтобы сохранить ее, я не пожалею жизни», — писал он на закате викторианской эпохи[175]. Разве не знаменателен тот факт, что единственная ссора, вспыхнувшая между ним и Рузвельтом — а было это в январе 1942 года в Вашингтоне, — возникла именно из-за Индии? Ведь эта страна была в глазах Черчилля предметом гордости, а Рузвельт видел в отношениях Британии и Индии лишь отвратительный пример бесчеловечности империализма, когда страна-победитель порабощала несчастный побежденный народ[176].

Расчет Черчилля был, как всегда, замешан на честолюбии и составлял достойную конкуренцию его убеждениям. Потомок славного Мальборо решил было, что его время уже пришло. И напрасно, ведь он надеялся обратить индийский вопрос себе на пользу и сместить Болдуина с поста главы партии. Черчилль также рассчитывал, что таким образом сможет, наконец, заполучить столь желанный пост премьер-министра. Правда, у него все же было небольшое основание для подобных надежд, ведь многие депутаты-консерваторы, и не только самые правые из них, были враждебно настроены по отношению к политике уступок Индии и потому в душе поддерживали Черчилля. Однако ловкий план Болдуина и большинства партийных лидеров состоял в том, чтобы заставить сомневающихся предпочесть политику постепенных реформ, осторожных и миролюбивых, опрометчивой авантюре. Это звучало тем более убедительно, что в описываемый период Великобританию и без того потрясали многочисленные внутренние распри. И вот все надежды Черчилля рухнули, в его лагере осталось всего человек сорок сторонников из числа самых ярых реакционеров парламента, благодаря чему между ним и молодыми депутатами, которым принадлежало будущее и которые были свободны от предрассудков, такими, как Гарольд Макмиллан, Энтони Иден или Дафф Купер, разверзлась пропасть. В целом по стране у Черчилля нашлось чуть больше сторонников, и, тем не менее, по большому счету он все равно оставался в одиночестве. К тому же ни Индийское имперское общество (Indian Empire Society ), ни Лига в защиту Индии (India Defense League ) — две группы давления, поочередно созданные им, — не привлекли большого числа сторонников.

Так что когда в 1934 году правительство национального согласия представило свой билль о форме правления в Индии, предусматривавший дарование индийцам самоуправления, было уже слишком поздно, и закон беспрепятственно приняли в 1935 году. Черчиллю не только пришлось признать свое поражение. Индийский вопрос обошелся ему слишком дорого. На него стали смотреть как на отпетого реакционера и бессовестного оппортуниста. Он надолго лишился уважения. Черчилль превратился в человека из прошлого, эдакого закоснелого старомодного викторианца, который ничему не научился и многое успел позабыть. Хуже того — вероятно, безосновательная паника Черчилля в отношении Индии и привела к тому, что на его предупреждения о вполне реальной опасности, исходившей от гитлеровской Германии, мало кто всерьез обратил внимание.

* * *

К 1935—1936 годам фортуна окончательно повернулась к Черчиллю спиной. В палате общин у двух некогда выдающихся политических деятелей — Ллойда Джорджа и Уинстона Черчилля ныне осталось у первого трое сторонников — его сын, его дочь и его зять, у второго — двое, Бренден Брекен и Роберт Бусби, к которым вскоре присоединился третий — зять Черчилля Дункан Сэндис. Унижения сыпались на голову Черчилля одно за другим, и он чувствовал, как к его горлу подступает комок горечи. Он вновь оказался во власти депрессии, своей «черной собаки». Черчилль все чаще пропускал заседания парламента, а если и присутствовал на них, то ходил взад и вперед, вполуха слушал докладчика, болтал или делал замечания вслух, за что его осуждали многие депутаты. Зато его ораторский талант ни капли не померк. Когда он вставал со скамьи, чтобы взять слово, никто не знал, на какую мишень направит он в этот раз свои ядовитые стрелы. Греческий король Георгиос II описывал его как «старого, уставшего, озлобленного господина, который сердился, когда его не слушали, сердился, когда его слушали, сердился оттого, что вынужден был оставаться в рядах оппозиции»[177].

В действительности теперь, когда споры о судьбе Индии остались позади, Черчилль вновь стал надеяться вернуть себе расположение коллег и даже оказаться в один прекрасный день в правительстве. Однако суровая реальность обманула его ожидания, тем более что раны, нанесенные им или полученные от других, плохо заживали. Он мучился сознанием, что все пришло в упадок: Англия, Европа, демократия и парламентский режим, человеческая добродетель. Нередко он называл своих коллег-консерваторов «насекомыми».

Тем не менее, не стоит принимать на веру легенду, усердно распространяемую сторонниками Черчилля, согласно которой он якобы пал жертвой заговора заурядных людишек, уговорившихся держать его на расстоянии. В действительности лишь он один в силу ошибочных расчетов и нетактичного обращения с коллегами-политиками был повинен в своих несчастьях. Вновь он сам себе вырыл яму, причем орудиями ему служили его импульсивность, минутные капризы, стремление сделать больше, чем от него требовалось, навязчивая идея идти до конца, доходившая до безрассудства...

Журналист Виктор Джермейнс, написавший в то время книгу о Черчилле, в которой усердно его критиковал, говорил о «трагедии блистательного поражения»: разве не «перебегали ему то и дело дорогу к власти» те самые люди, которых он презирал?[178]Приблизительно в это же время британская делегация во главе с Бернардом Шоу и леди Астор отправилась с визитом в Советский Союз. Леди Астор на вопрос Сталина о политической ситуации в Англии и о перспективных британских политиках — в частности, его интересовали Чемберлен и Черчилль — ответила не задумываясь: «О! Черчилль! Забудьте о нем, это конченый человек»[179].

В 1936 году, когда внешняя угроза нарастала, Черчилль почувствовал, что из чистилища есть выход. Однако внезапное и некстати случившееся событие, которое вновь вывело его на свет божий, стало для Черчилля новой потерей доверия. Речь идет о той роли, которую он намеревался сыграть в разразившемся монархическом кризисе, непродолжительном, но довольно серьезном, приведшем в декабре к отречению от престола Эдуарда VIII и обернувшемся не в пользу самого Черчилля. После смерти в январе 1936 года короля Георга V его сын, принц Уэльский, с которым Уинстон поддерживал давние дружеские отношения, взошел на трон. Европейская и американская пресса уже давно смаковала подробности связи принца с гражданкой США Уоллис Симпсон, прошедшей два бракоразводных процесса. Однако британские газеты хранили полное молчание об этом щекотливом вопросе.

Итак, в ноябре 1936 года новый король поставил в известность премьер-министра Болдуина о своем твердом намерении обвенчаться с миссис Симпсон до официальной коронации, намеченной на весну 1937 года. Это немедленно вызвало всеобщее возмущение. Лидеры трех партий, политические круги страны, королевская семья, британское общество были единодушны в своем негодовании: или миссис Симпсон, или корона. Черчилль, у которого принц тайком спросил совета, сказал ему, что, прежде всего, нужно выиграть время. Конечно, Черчилль знал ветреный характер принца, но, тем не менее, не стал слушать ни жену, ни друзей, советовавших ему не вмешиваться в это дело. Движимый рыцарским великодушием, он встал на сторону Эдуарда VIII. Черчилль снова пошел на риск, взявшись за дело, заведомо обреченное на провал.

Отныне вопрос о престолонаследии был вынесен на общественный суд и вызвал всеобщее волнение. Премьер-министр не уступал: чувствуя за спиной мощную поддержку, он настаивал на том, чтобы король сделал выбор между миссис Симпсон и престолом. В то время была очень популярна шуткаOn ne baldwine pas avec l'amour [180]. К несчастью для Черчилля, появился слух, что он якобы уже готов сформировать по просьбе короля новое правительство вместо правительства Болдуина — нечто вроде очередного «Ордена рыцарей, верных монарху», для защиты его от «парламентских головастиков». И что с того, что сам Черчилль считал невозможным брак будущего короля с миссис Симпсон, он окончательно запутался в своих расчетах и продолжал совершать неверные шаги. Например, 7 декабря в палате общин он произнес речь, которая не могла не иметь для него губительных последствий, — уже во время выступления его освистали. В конце концов, Эдуард VIII отрекся от престола 10 декабря, и его брат Георг VI стал королем Англии.

Итак, своим упрямством Черчилль добился того, что Болдуина все в один голос хвалили, а его самого с таким же единодушием осуждали. Этот эпизод, свидетельствовавший, скорее, о донкихотстве Черчилля, дорого ему обошелся в тот момент, хотя дальнейшее развитие событий вскоре стерло воспоминания о нем из памяти граждан. В сущности, в этом деле Черчилль продемонстрировал то, что лорд Галифакс назвал «странным сочетанием рассудительности взрослого человека и детской впечатлительности»[181]. Впрочем, ту же сентиментальность Черчилль проявил и несколько лет спустя в похожей ситуации. В 1953 году, когда принцесса Маргарет пожелала обвенчаться с полковником Питером Таунсендом, первым порывом премьер-министра Черчилля было согласиться с решением принцессы, и лишь мольбы Клемми удержали его от этого опрометчивого шага. Мудрая жена напомнила мужу, в каком отчаянном положении он оказался в 1936 году, встав на сторону влюбленного принца[182].

* * *

Чем же объяснить эту цепь неосторожных поступков, слов, способных в один миг перечеркнуть столько замечательных качеств и напряженных усилий? Не кроется ли в этом загадка, которую нам не дано разгадать? Ведь известно, что диалектика создания-разрушения, безотказно действовавшая в период между двумя войнами, оказалась явно несостоятельной в последующие годы. И начиная с этого времени нужно как можно тщательнее анализировать слабые места, замедлявшие восхождение Черчилля на вершину власти, или, если угодно, нужно попытаться обнаружить те песчинки, из-за которых барахлил его механизм покорения политических высот. Ллойд Джордж, один из тех, кто лучше всего знал Черчилля и работал вместе с ним, пытаясь объяснить, какого рода взаимодействие происходило в мозгу Черчилля между чрезмерной властностью и саморазрушением, поставил следующий диагноз: «Его ум был мощной машиной, но в его конструкции или в деталях имелся скрытый дефект, мешавший машине функционировать бесперебойно. Я не могу сказать, в чем именно было дело. Но когда механизм барахлил, мощность оборотов приводила к катастрофе, калечившей не только самого Уинстона, но и всех, с кем он работал и сотрудничал. Оттого-то окружающие его люди и боялись выступать на его стороне, поскольку чувствовали, что где-то в металле есть непровар»[183].

Тем не менее, некоторые наблюдатели, будь то друзья или политические противники, ставя на вид многочисленные неблагоприятные факторы и приводившие к непредсказуемым результатам начинания Черчилля, считали, что как государственный деятель он был очень талантлив и рано или поздно все равно был бы востребован. Трудность заключалась в том, что его темперамент был практически противопоказан в мирное время, и тогда его особая искра Божья, плохо приспособленная к мирной жизни, пропадала втуне. А вот чрезвычайные обстоятельства, возможно, позволили бы ему проявить себя в полной мере. Так, один из противников, либерал-лейборист и пацифист Артур Понсонби замечал: «Он далеко не самый талантливый наш политик, разве что чертовски обаятелен и джентльмен до мозга костей (редкая птица по нашим временам). (...) Но в политическом плане он представляет большую опасность, главным образом потому, что обожает кризисы и частенько в своих суждениях попадает пальцем в небо. Много лет назад он сказал мне: „Я люблю, когда что-то случается, а когда ничего не происходит, я провоцирую события“»[184].

Один уважаемый консерватор, Гарольд Николсон, придерживавшийся противоположного мнения, сумел разглядеть сквозь обманчивость внешнего впечатления и безлюдные просторы политической «пустыни» блестящие перспективы, которые сулило будущее этому исключительному человеку. Николсон называл Черчилля «самым интересным человеком в Англии». «На самом деле, — продолжал Николсон, — он не просто интересный человек, это феномен, это человек-загадка. (...) Он будет жить на страницах британской истории, тогда как других политических деятелей время покроет забвением. Он — кормчий, спасающий обреченные на гибель корабли. В тот день, когда за будущее Англии никто не даст и ломаного гроша, именно ему доверят штурвал»[185].