ЕВРОПОЦЕНТРИЗМ И ЕВРАЗИЙСТВО

Засилье европоцентризма особенно сказалось на русской исторической науке и историософской мысли. По меткому наблюдению Н.А.Бердяева, «историю в России делали, в основном, западники». Этого соблазна не избежали даже гениальный А.С.Пушкин и А.К.Толстой, обладавшие чуткой исторической интуицией. Именно Пушкин, при патриотической попытке как-то объяснить «отсталость» России, сформулировал ложное положение, по которому долгое время двигалась отечественная историография. «России было предопределено более высокое предназначение. …Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы. …Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией…(но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна). …Но внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась»[1]. «Каких бы высот достигла Россия, если бы не проклятые татары!» — вторил ему А.К.Толстой.

Но тот же Пушкин с гениальной прозорливостью писал: «Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. …Поймите же и то, что Россия никогда ничего общего не имела с остальной Европой, что её история требует …другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада»[2].

Если крайние высказывания упомянутого Ф.Гизо, или например, Ж.Мишле, объясняются «детской болезнью роста», уровнем исторической науки того времени, которая, претендуя на знание всемирное, ничего, кроме истории самой Западной Европы, и не могла знать, то случай с философией Гегеля или Шардена более сложен. Считается, что философское обоснование европоцентризма предложено Гегелем. Идеалом «разумного миропорядка» для него был порядок западноевропейский. (Точнее, как это ни странно, порядок Прусской монархии). Что касается кочевых народов Евразии, то им он вообще отказывал в праве называться народами историческими, так как в них «нет подлинного жизненного начала». Марксизм, как радикальный, «обезбоженный» вариант гегелианства ужесточил эти представления. Психологически подобные настроения, царившие в исторической науке до середины ХХ столетия, не изжиты до сих пор[3]. Философия Гегеля оказала огромное влияние на умы России, в том числе и на консерваторов, например, на И.А.Ильина. Но если Ильин, как оригинальный мыслитель, сумел подойти к наследию гегельянства творчески, индуктивно, то подавляющим большинством российской интеллигенции оно воспринималось дедуктивно, что хорошо видно на примере В.Г.Белинского.

Положение русской интеллигенции усугублялось еще и тем, что она мало знала историю собственной страны. И поэтому была вынуждена, особенно, в своем нижнем, наиболее многочисленном слое, питаться такой европоцентричной идеологией, естественной для Запада, но совершенно не пригодной для России. Преодолеть инерцию, «пойти против течения» сумели только наиболее сильные умы России XIX века: Аксаковы, Трубецкие, Хомяков. Эту пустоту русской исторической мысли особенно трагично осознал Чаадаев. Но это была не пустота русской истории, а пустота русской историографии его времени.

Постепенно историческая и философская мысль, в том числе на Западе, отказывается от европоцентризма. Но работа в высших сферах науки, очень медленно и слабо отражается на ее нижних сферах – педагогике и историческом воспитании населения и будущих научных кадров. В деле исторической пропаганды мало что изменилось. Если позицию западных изданий можно попытаться объяснить неистребимым психологическим европоцентризмом и комплексом победителя в «холодной войне», в духе З.Бзежинского, то позицию отечественных издателей понять сложнее. В большинстве учебных пособий для среднего образования анализ истории преподается на уровне учебников Иловайского, т.е. более чем столетней давности. Итоги изысканий Л.Н.Гумилева, В.В.Бартольда и др. просто игнорируются. На этом фоне отрадным явлением выглядят некоторые курсы историй национальных республик России, например, «История Башкортостана с древнейших времен до XVI века» Н.А.Мажитова и А.Н.Султановой.

Инерция европоцентризма была настолько сильна, что даже такие высоко образованные люди как Струве и Ильин, допускали европоцентричные исторические оценки, вполне характерные для представлений того времени. Отчасти, поэтому они не смогли оценить потенциал «евразийства». Этим же объясняется определение Струве евразийства, как одного из «гибридных течений, порожденных революцией» (Струве П.Б.). Под «гибридностью» имелась в виду эклектичность определяемого течения. Действительно, как болезнь роста, «детство науки», эклектика была, отчасти, свойственна раннему оформлению евразийства. Труды основателей этого течения: П.Н.Савицкого, П.П.Сувчинского, Л.П.Карсавина, Г.В.Флоровского, Н.С.Трубецкого, были, скорее, гениальными догадками, чем обоснованной историко-философской системой, скорее постановкой проблемы, чем её разрешением.

Возрождение евразийства пришлось уже на наше время. Так, А.С.Панарин, обосновал эту концепцию на политологической, а Л.Н.Гумилев – на широкой исторической и этнологической базе, связав её с собственным оригинальным учением о пассионарности, иерархии этнических образований и органическим характером жизни этноса. Выдающаяся по объему освоенных исторических фактов и степени их переработки, работа Л.Н.Гумилева и его последователей поставила теорию «евразийства» на новый, более высокий научный уровень, и сняла с неё упрек в малой исторической обоснованности. Кроме того, она позволила свести в единое целое и обратить внимание научных и общественных кругов на множество предшествующих трудов, освещающих историю Евразии в различных аспектах, и служащих переосмыслению традиционного европоцентристского взгляда на историю нашей страны. Многие из этих трудов были либо малоизвестны широкой публике (Бартольд, Худяков, Каргалов), либо замалчивались (как труды самого Л.Гумилева), либо не издавались на территории СССР (Ахметзаки Валиди, Гаяз Исхаки, М.-Г.Курбангалиев).

Но главная заслуга Л.Н.Гумилева состоит в огромном педагогическом эффекте его деятельности. Если про Н.М.Карамзина Пушкин сказал, что: «Россия была открыта им, как Америка Колумбом», то в еще большей степени это относится к «открытию» Л.Н.Гумилевым Евразии. Автор является свидетелем того живительного всплеска интереса к истории Евразии и России, который вызвало его творчество. Далее, в отличие от создателей «евразийства», Гумилев отнесся к нему не как к политической программе или доктрине, но как культурологической, этнологической и философской системе. Он всегда подчеркивал строгое разделение изучаемых им этнологических процессов и процессов политических. Тем самым ему удалось снять вопрос об отношении евразийства к социализму и политическим доктринам вообще. Это сразу поставило возрождавшееся идейное течение на более глубокий историософский и философский, а не политический уровень. А значит, позволило избежать опасности, от которой предостерегал евразийцев П.Б.Струве. Эта опасность заключалась в том, что признание СССР правопреемником России и Золотой Орды в историософском плане, может перерасти в апологию Советского Союза в плане политическом (С.Г.Кара-Мурза). Поэтому, попытки некоторых политиков, прикрываясь популярным лозунгом евразийства, привнести в него свои политические идеи (А.Г.Дугин), должны вызывать очень осторожное отношение, в первую очередь, среди самих сторонников евразийства. Ныне евразийство является сложным и очень влиятельным течением в российской науке и мысли.

Причин возрождения евразийства несколько. Поскольку, по нашему мнению, современный духовный и политический кризис в России не просто аналогичен кризису 1917 года, но и является его прямым продолжением, возникла потребность вновь обратиться к не исчерпавшим себя идеям, способным дать ответ на этот «вызов истории», но уже на более высоком научном уровне. Далее, вспомним, что евразийство впервые заострило внимание на существовании в Российском суперэтносе двух составляющих: «западной», «славянской» и «восточной», «туранской», и призвало рассмотреть взаимоотношение этих течений в истории будущем России. Между тем, со времен революции, политический и человеческий потенциал «туранской» составляющей все более активно напоминал о себе. Революция, в своих целях разложения центральной власти, сначала всячески провоцировала активизацию сознания нерусских народов России. В длительной борьбе за национальное самоопределение были созданы национально-государственные образования, формально обладающие автономией: Башкирская АССР, Татарская АССР, Дагестанская АССР и др., не говоря уже о «союзных» республиках Закавказья и Средней Азии, получивших после распада СССР все возможности для самостоятельного государственного развития. Конечно, в социалистическую эпоху эта автономия носила чисто декларативный характер. Но суть процесса была глубже. Были активизированы очаги создания кадров национальной бюрократии и национальной интеллигенции, что пророчески предвидел А.Валиди. Возросшее национальное сознание требовало и требует решить проблему национальной самоидентификации каждого народа в Российском суперэтносе (либо вне его). Этот процесс был весьма точно описан Г.П.Федотовым в тот же период, когда создавалось течение евразийства[4].

Если отнести к «туранской» составляющей России татар, башкир, северо-кавказские народы, и прочие этносы нашей страны, преимущественно тюркского, кавказского или монгольского происхождения и мусульманского вероисповедания, то следует признать, что эта «составляющая» ныне является меньшей по численности, но очень активной и динамичной частью российского суперэтноса во всех областях. Именно от поведения этой «составляющей» во многом зависит межнациональный мир в России и её историческая судьба. Грозным предупреждением служат «чеченские войны», показавшие, к чему могут привести неконтролируемые национальные и социальные отношения даже только в одной, заметим — не в самой богатой и густонаселенной национальной республике.

Но следует помнить, что «туранские» народы России, пережив, вместе со всем российским суперэтносом, беспрецедентные по трагизму и потерям катаклизмы XX века, в то же время обладают количественно значительно меньшей жизненной и материальной силой по сравнению с мощью «государствообразующей» русской нации, позволяющей хоть как-то компенсировать эти потери (Башкортостан). Поэтому, они особенно уязвимы и для идеологической экспансии, «атомизирующей» и маргинализирующей их социоэтническую систему. В том числе для таких ее проявлений как прогрессирующая криминализация («национальные» ОПГ), деградация, распространение «идеологий мироотрицания». Иногда встречающиеся в их среде вспышки ксенофобии, русофобии и прочих «фобий», как и любое патологическое проявление, — это отчаянная реакция самосохранения организма, подвергшегося идеологической агрессии, в обстановке, когда еще не видно разумных сил, способных его защитить.

Но при этом по меньшей мере странно искать в этих симптоматичных, болезненных тенденциях выход из самой болезни. В данной ситуации важно осмыслить, что масштаб современного мировоззренческого, социально-экономического и политического кризиса носит всероссийский, и в определенном смысле — всемирный характер. И глубина его такова, что преодолеть его народы России смогут только вместе, отодвинув на второстепенный план провинциальные раздоры и взаимные претензии. Потому что — и это объективный исторический факт, в кризисное для всего суперэтноса время, — Смута XVII века, Отечественная война 1812 года, Великая Отечественная война, — доминантным для их поведения, и, в конечном счете, спасительным, становилось именно содружество, консолидация, а не дивергенция, хотя проявления последней, конечно, так же имели место. Нации и регионы, не отвечавшие этому критерию (достаточной степенью этнологической комплиментарности, по терминологии Л.Н.Гумилева), то есть органически не укладывавшиеся в состав российского суперэтноса, — Польша, Финляндия, Прибалтика, некоторые регионы Средней Азии, в разное время вышли из политической структуры России, возможно, навсегда. Что не мешает некоторым из них (Финляндия, Кыргызстан), в целом, оставаться ее дружелюбными и достойными соседями. Национализм — благо, если понимать под ним систему национальной — духовной, поведенческой и ценностной самоидентификации, осознание нацией своего долга и пути в мире, но способен обращаться во зло, в собственную противоположность, в своих крайних, болезненных проявлениях, направленных на дивергенцию, а не консолидацию. К счастью, в России в настоящее время период «детской болезни» национализма проходит, и наступает время для активного претворения в жизнь его подлинного, творческого смысла.

С другой стороны, «туранские» этносы всегда считались в России оплотом традиционализма, противостоящего бездумной вестернизации и бездуховной «модернизации догоняющего типа». Их опыт и потенциал в этом плане крайне востребован при коррекции политического и государственного строительства, при пересмотре догматически-западнического курса, который пытались навязать нашей стране идеологи радикального либерализма в качестве нового «единственно верного» (Ахмет-хазрет, Чечня). Евразийство предоставляет возможность органичной самоидентификации истории этих народов в русле истории России, и, шире — Евразии. Следовательно, и идейную основу для их активного и ответственного участия в построении будущего для нашего общего Отечества. Сказанное подтверждает бурный интерес к евразийской проблематике и появление целой плеяды исследователей-«евразийцев» в «национальных» регионах, например, в Башкортостане — Р.Р.Вахитова, В.В.Исламова, Р.Г.Кузеева, З.А.Нургалина, А.Г.Шайхулова, Р.Г.Якупова и др.

Попробуем выделить основные философские мотивы, позволившие евразийству стать жизненным социально-философским мышлением, способным к дальнейшему плодотворному развитию и синтезу с прочими достижениями российской и мировой философии, в данном примере — с либеральным консерватизмом. Наиболее важными представляются следующие положения: представление о мозаичности и равноценности культур, об их органическом, а не механическом характере, а также оригинально решенная проблема прогресса.

П.Б.Струве справедливо отмечал, что в поисках особого пути для России «евразийство внешним образом продолжает традиции славянофильства»[5]. Еще более определенно она восходит к Н.Я.Данилевскому, с его концепцией общества как единства качественно различных исторических типов. Продолжателями идеи культурно-исторических типов являлись О.Шпенглер, А.Тойнби, С.Хантингтон. Критика О.Шпенглером европоцентристского и механистического подхода в традиционной западно-европейской науке, а также меткое определение западно-европейской культуры как «фаустовской» во многом перекликается с идеями русских философов. Именно в «фаустовском» характере европейской культуры виден залог как её видимого торжества, так и назревающего кризиса (И.А.Ильин, А.С.Панарин). Интересно, что Тойнби, так же утверждавший равноценность различных культур, сам не был свободен от европоцентричных оценок: «Евразийские кочевники являлись не хозяевами, а рабами степи… Таким образом, не смотря на нерегулярные набеги на оседлые цивилизации, временно включающие кочевников поле исторических событий, общество кочевников является обществом у которого нет истории». Те же упреки в совершенно «не западном», следовательно, имеющим «извращенную и греховную природу» пути, обращены им к другой евразийской державе – Византии[6].

Позиция современных евразийцев гораздо более последовательна. Евразийство утверждает не просто равноценность, но мозаичность культур и этносов, как неотъемлемое свойство и обязательное условие их существования и развития. Обусловленная историческим и географическим положением, евразийская сущность таких цивилизаций, как Киевская Русь, Византия, Золотая Орда и Россия не являются «искажением или грехом», как и не являются преимуществом. Они только задают определенные константы, в рамках которых развивается их культура и менталитет. Поэтому оценка роли и места локальной культуры по линейной шкале прогресса, т.е. по мерилам культуры западноевропейской — в действительности всего лишь одного из фрагментов «мозаики», совершенно бессмысленна. Без любого из них рассыпается сложная мозаичность планетарного развития. Без принятия и осмысления этого факта, причем в рамках мировоззрения, а не надуманной политкорректности, создается совершенно необъективная картина мира, в чем справедливо упрекали Запад еще О.Шпенглер и А.Тойнби.

Это было терпимо в период, когда информационный обмен между различными этносами и цивилизациями был относительно слаб. В то время концепции типа европоцентризма создавались практически каждой цивилизацией самостоятельно. Мерилом оценок каждой из них служили собственные цивилизационные устои. Но такое положение опасно сейчас, когда единое информационное, а значит, и образовательное поле охватывает весь мир. Теперь оценки одной, причем, уже испытывающей собственный духовный кризис, «западной иудео-христианской» (С.Хантингтон) этнокультурной сообщности, налагаются на все остальные культуры. В том числе на такие, где они вовсе не подходят, как не подходит, ни по своей форме, ни по размерам, один из фрагментов мозаичной картины для места, предназначенного для другого. Пропаганда определенных, возможно, пригодных для западного общества ценностей, распространяясь в не предназначенной для неё среде, создает ценности ложные, «химерические». Они, как правило, не воспринимаются или, чаще, воспринимаются совершенно ложно. В результате получается не плодотворный обмен информацией, а одностороннее насаждение не ценностей, но упрощенно понятых поведенческих клише, уродующих ментальность этносов, подвергшихся информационной атаке. Противодействие подобной социокультурной экспансией мы считаем правомерным и необходимым. И первым шагом в ней должно стать осознание гибельности некритического, дедуктивного копирования чужого опыта и чужеродных ценностей, особенно в такой деликатной области, как этническая культура.

[1] Пушкин А.С. О ничтожестве литературы русской. Полн. собр. соч. в 6 томах. М.1950. Т.5. С.240.

[2] Пушкин А.С. О втором томе «Истории русского народа». Полн. собр. соч. в 6 томах. М.1950. Т. 6. С. 23.

[3] Гегель Г.В.Х. Сочинения. Философия истории. Т.8. М.1935. С.323.

[4] Федотов Г.П. Будет ли существовать Россия? // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 454-455, 460.

[5] Струве П.Б. Россия // Избранные сочинения. М., 1999. С.335.

[6] Тойнби А. Постижение истории. М.1991. С.317, 499.