Глава Третья

1.

Субботним утром преподобный Джеймс Линден сидел на диванчике в аптеке, дожидаясь, когда же племянница купит нужные ингредиенты для смеси с неприличным названием «молоко девственницы». Этой гадостью следовало умываться по утрам за неимение майской росы — лучшего средства для гладкой кожи. Но, как следовало из покаянной речи Агнесс, майскую росу она проворонила, потому что не проснулась вовремя утром первого мая.

Она вообще была не в ладах с пунктуальностью.

Завтрак племянница опять проспала, зато на чайнике красовался теплый стеганый чехол. От одного вида пунцового атласа с аппликацией из зеленых бархатных листьев у пастора пропал аппетит. А когда пять минут спустя все же вернулся, из тонкого серебряного хоботка по-прежнему вилась струйка пара. Чай был горячим и как будто даже вкуснее обычного. Но мистера Линдена это обстоятельство едва ли обрадовало.

Племянница обсуждала с аптекарем мистером Гареттом преимущества различных сортов бензойной смолы, но к ее лепету пастор уже привык, как привыкает рабочий к стекотанью хлопкопрядильного станка. Ничего, со временем она станет настоящей леди, закованной в доспехи из китового уса. Очень основательной леди. Такой, что приводит служанок в трепет одним поднятием левой брови. Дайте ему срок!

Пока мистер Гаретт отвечал на вопросы, пожевывая ус, пожелтевший от вредных испарений, место у стойки занял его помощник, долговязый юнец с таким острым кадыком, что тот грозил распороть шейный платок. Сначала бедняга задел локтем весы, разметав по прилавку гирьки, потом воззрился на двух пиявок, что тихо резвились себе в огромной стеклянной банке. Присутствие священника его тяготило. Душа молодого человека стенала под бременем греха.

Как хорошо, что в англиканской церкви нет таинства исповеди! Не придется объяснять отроку, что его поступки, безусловно, дурны. Но волосы на ладонях от этого не вырастут.

Послышался шорох юбок, и мистер Линден автоматически поднялся, даже не глядя, кто вошел. Юная особа сделала реверанс, так судорожно, словно у нее подкосились ноги. Еще любопытнее.

— Тридцать драхм камфарового масла, мистер Лэдлоу, — обратилась она к подмастерью, и он полез в застекленный шкаф, уставленный фарфоровыми баночками.

— У Эдварда опять отит, мисс Билберри?

— Опять.

Новое лицо заинтересовало Агнесс, но девица не удостоила ее ни единым взглядом. Только опустила пониже поношенный шелковый капор с обломком пера, как рыцарь опускает забрало перед началом турнира.

Отмерив пипеткой нужное количество лекарства, Лэдлоу протянул ей пузатый флакончик, и на мгновение их руки соприкоснулись. Только на миг, и вновь отдернулись, смущенно забились в карманы.

Старик Гаррет почти ослеп, Агнесс же, наверное, верит, что в первую брачную ночь молодожены читают лирику Теннисона. Но мистер Линден догадался в два счета. Как тут не догадаться? Тристан и Изольда над чашей с любовным эликсиром!

Мисс Билберри повела лопатками, предчувствуя как будто, что ей в спину полетит камень. Не дожидаясь метательных снарядов, девица бросилась вон из аптеки, прежде чем пастор успел ее окликнуть.

Ничего, они увидятся завтра. В церкви. Когда он огласит ее грядущую свадьбу.

Как жаль, что у англиканцев нет таинства исповеди! Разве что перед самой смертью, когда священник не может ни наложить епитимью на грешника, ни дать ему дельный совет — разве что позавидовать чьей-то насыщенной жизни. А можно ли без исповеди узнать, что творится в головах у прихожан? Или, хотя бы, узнать вовремя.

И как тут долженствует поступить пастырю? Ответ очевиден: отозвать обоих в сторонку и отчитать, чтобы впредь даже переглядываться не смели. Еще лучше — в присутствии родителей и хозяев, которые закрепят урок парой пощечин.

Сделает он это?

Нет, не сделает.

Разве можно винить овец, если вместо сторожевого пса им достался волк? Пусть он нацепил белый ошейник, но забыть прежние повадки нелегко, ох как нелегко!

«Господи, помоги мне стать, как все», — начал Линден свою обычную литанию, но заметил, что племянница уже запаслась склянками и пристально на него смотрит. Застигнутая врасплох, она опустила глазки цвета барвинка, принимая его хмурую мину на свой счет.

— К миссис Бегг, за шляпой, — скомандовал он резко.

Далеко ходить им не пришлось — бакалейная лавка миссис Бегг расположилась по другую сторону площади, между булочной и конторой гробовщика. Дома в сердце Линден-эбби были повыше, чем на окраинах, с лавками на первом этаже, жилыми апартаментами на втором и чердаком для прислуги. Стояли они еще с тюдоровских времен, но в конце прошлого века, когда архитектурные поветрия наконец донеслись до севера, горожане устыдились своей старомодности. Перестраивать, конечно, ничего не стали, тем более что кирпичи тогда облагались налогом. Зато обмазали стены густым слоем штукатурки и процарапали на них борозды — издалека и особенно после пары пинт их можно было принять за кирпичную кладку.

До чего же фешенебельно! Ни дать ни взять, квартал Ройал-кресент в Бате! Узкие колонны с островерхими фронтонами, которые наспех прилепили к каждому крыльцу, уже успели потрескаться, если и вовсе не обвалиться. А новомодные подъемные окна, пришедшие на смену ставнями, сквозили так, что к концу зимы от насморка страдали даже мыши.

— Здесь что-то было, сэр? Какой-то памятник? — Агнесс указала на постамент в самом центре площади, и мистер Линден в который раз изумился ее наивности.

— Позорный столб. Здесь секли воришек и бродяг.

— А д-давно его убрали?

— Лет пять назад. Наш судья хранит его на заднем дворе. Ждет, когда вернутся добрые старые денечки.

У витрины гробовщика мисс Тревельян отвлеклась на воскового младенца в крохотном гробике, но вздыхала о нем недолго — мысли о шляпках и чепчиках, порхавших в недрах бакалейной лавки, не давали ей покоя. Скорее туда! Пастор и оглянуться не успел, как кромка ее платья мелькнула в дверях, а пару секунд спустя Агнесс появилась уже с другой стороны витрины. Когда он все-таки догнал беглую родственницу, она примеряла шляпку, столь обильно украшенную искусственными цветами, травами и ягодами, словно на нее вытряхнул свою корзину зеленщик. Мистер Линден готов был сорвать с Агнесс эту безвкусицу, но замешкался в дверях.

— …Я был лучшего мнения о Белинде! Управляющий лорда Торберри подарил мне ее — еще вот такусенькой — и клятвенно заверял, что это благороднейшее создание. Чистокровная гончая с конюшни лорда.

Негодующий бас принадлежал церковному старосте Сайласу Кеттлдраму, толстячку в клетчатом сюртуке и гессенских сапогах. Кисточка на правом была оторвана. Мистер Кеттлдрам подпрыгивал возле прилавка с тканями и от возмущения колотил в свой цилиндр, словно индеец в боевой барабан.

— И что ты думаешь? Сблудила! И с кем! С дворнягой фермера Николса, с этой помесью ежа и волкодава. А зубищи у него… Знаешь, по-моему, среди его пращуров затесались бобры. Какие щенки, я задаюсь вопросом, родятся от такой образины? Их же сразу придется утопить. Но что за рев поднимут мои сорванцы, если я хоть пальцем трону деточек их Белинды. Вот что ты мне посоветуешь?

Тот, кому предназначался вопрос, оказался пастору незнаком. Джентльмен лет сорока с гаком, росту среднего, в плечах узок, волосы когда-то рыжеватые, но поседевшие и поредевшие, как у побитой молью лисы. Зато аккуратно пострижены и расчесаны, как, впрочем, и бакенбарды. Черный траурный сюртук, но не поношенный, а новый, из дорогого твида. Такой сюртук не пылится в шкафу годами, дожидаясь чьей-то кончины, но шьется на заказ.

— А что тут можно посоветовать? — пожал плечами скорбящий. — Щенков, само собой, утопить, хотя на твоем месте я бы пристрелил пса, совратившего твою Белинду. Да и о ней стоит задуматься. Учти, что отныне все ее щенки, от кого бы она их ни зачала, будут похожими на того барбоса.

— Это еще с какой стати?

— Таков закон природы. Низменная связь раз и навсегда клеймит любую самку. Подумай, нужны ли в твоем доме тявкающие ублюдки.

Церковный староста сделал предупреждающий жест и попытался поклониться, что смотрелось весьма комично, поскольку из-за внушительного брюшка он давным-давно не видел пальцы ног и даже не знал в точности, есть ли они у него.

— Позвольте представить вам, мистер Линден…

— … и мисс Тревельян, — добавил пастор, подзывая племянницу.

— …Джона Ханта, моего приятеля со школьной скамьи, — протрубил мистер Кеттлдрам. — Прибыл в наши края прямиком из Типперэри…

— Чем меньше будет сказано о моей ирландской поездке, тем лучше, — сухо заметил мистер Хант.

— Однако же я надеялся, что там ты развеешься…

— Некоторые материи не зависят от перемещений в пространстве.

Мистер Линден еще раз присмотрелся к чужаку. Креп на шляпе, черная лента обвилась выше локтя. Глубокий траур. Но держится молодцом, даже, как будто, слишком бодро. Кольцо на левой руке — не вдовец, что отчасти объясняет присутствие духа. Одно из двух: дальний родственник, покинувший сей бренный мир недавно, или кто-то из ближнего круга, но скончался как минимум полгода назад.

— Мои соболезнования, — посочувствовал пастор.

— Бог дал, Бог взял, — отвечал мистер Хант смиренно.

Дабы хоть как-то развеять атмосферу уныния, несообразную бакалейной лавке, мистер Смит обернулся к той единственной, кто до сих пор хранил молчание. Слова так и теснились у нее во рту, но мисс Тревельян глотала их, как горькие пилюли.

— Мистер Линден, познакомьте же нас со своей родственницей! Миссис Кеттлдрам пригрозила, что на порог меня не пустит, если я вернусь без сведений о сей таинственной особе! Скажите, она уже выезжает?

Этот вопрос давно кружил у пастора в голове. Признать ее взрослой означало бы утратить власть над ней, пускай и частично. Но что если повышение статуса заставит ее взяться за ум, крупицы которого наверняка распылены внутри ее головки?

— Мисс Тревельян выезжает, — подтвердил преподобный, отмечая с недовольством, что в лице Ханта что-то изменилось. Губы выпятились явственнее, зрачки затянуло маслянистой поволокой. Или пастору почудилось, или дурман любви, исходивший от двух пичужек в аптеке, пропитал ткань его глухого сюртука и до сих пор кружил голову?

Агнесс порозовела, словно сиротка из работного дома, которой вместо жидкой овсянки плеснули сливок. Еще бы, из неловкого подростка она превратилась в девицу на выданье — и всего-то за пару секунд! Ранее беседа велась поверх ее головы, теперь же Агнесс получила законное право вставить словечко.

— Рада знакомству, сэр, — без промедления защебетала она, — и передайте наилучшие пожелания миссис Кеттлдрам.

К неудовольствию пастора, мистер Хант тоже удостоился ласковой улыбки.

— А дочери у вас есть?

— Оливия, да только она еще дитя и такая егоза, что совсем вас утомит. Барышень тут раз-два и обчелся. Только у миссис Билберри, моей соседки, есть дочь ненамного старше вас, но она поглощена свадебными хлопотами…

Пастор нахмурился. Хлопоты мисс Билберри сводились к тому, что она сосредоточенно полировала рога для будущего мужа. Не хватало еще, чтобы этот зяблик с ней водился. Хотя Милли Биллберри при любом раскладе лучше, чем… чем иные особы, за упоминание которых налагается штраф.

— Боюсь, среди наших пустошей вы скоро заскучаете, мисс Тревельян. Одна надежда на мистера Ханта. Ба! Да я забыл упомянуть, что он управляет железнодорожной компанией. Скоро нашу провинциальную тоску разрушит перестук колес. Ежели, конечно, местные фермеры окажутся сговорчивее ирландских оборванцев…

— От пожеланий ирландских арендаторов ни-че-го не зависит, — поморщился мистер Хант. — Дорога будет проложена именно там, где решит совет директоров. Кто бы на нее ни притязал, земля все равно принадлежит английскому лорду. Вся загвоздка в том, что лорды не проживают в своих ирландских имениях — я их за это не виню, в тех краях любой рациональный человек сойдет с ума, — так что искать их нужно в Лондоне. Как бы то ни было, совет директоров с ними договорится. За ценой мы не постоим.

— Такая щедрость, такая щедрость! — староста подрабатывал у приятеля глашатаем.

Графство Типперэри, подумал пастор. Оплот суеверий. Забитые, полунищие крестьяне мешают проложить железную дорогу. Кого-то они боятся больше, чем англичан, на чьей стороне ружья и дубинки, черные мантии и пудренные парики…

Нет, этого не происходит. Этого не может происходить.

— К слову, о щедрости, — вернул его к реальности голос Ханта, такой сухой, что, услышав его, хотелось самому прочистить горло. — Дирекция нашей компании охотно пожертвует на вашу церковь.

Тут развеялась даже набухавшая тревога. Мистер Линден опешил, словно бы снял шляпу, чтобы смахнуть пот со лба, а в нее уже швырнули два пенса. Хорошая церковь не нуждается в пожертвованиях. Пастор отвечает за ремонт алтарной части, прихожане — за неф. И уж тем более церкви Линден-эбби не пригодятся дары тех, кто не принадлежит к ее пастве. У этого Ханта акцент айрширский! Добавить сюда постный вид — и вот вам портрет пресвитерианина из шотландского Лоулэнда!

— Сами справимся, — отрезал пастор.

— Зря вы так, мистер Линден, — посетовал джентльмен. — Очень зря. Поддерживать памятники древности в исправном состоянии — занятие дорогостоящее. Камень крошится, кровля ветшает, колокольня кренится от ветра, а наутро праздные языки болтают, будто пролетавший мимо дьявол задел ее копытом. Каким веком датируется ваша церковь? Я слышал, что двенадцатым?

— Вы слышали правильно. Когда-то здесь находилось аббатство двенадцатого века. Но после закрытия монастырей при Генрихе Восьмом его продали частному лицу — моему пращуру, между прочим. Он превратил кельи в комнаты, клуатры — в галереи. Так возникла Линден-эбби, наша родовая усадьба. Что до монастырской церкви, то ее горгульи смутили пуритан, и войска Кромвеля ее взорвали. А жаль, она была куда милее, чем наше нынешнее строение.

— Впервые вижу священника, который не хвастался бы своей церковью, — подивился проницательный Хант. — Всяк кулик свое болото хвалит — разве не так, сэр? Ваше-то чем вам не угодило?

— С какой стати вы решили, будто мне не угодило… мое болото? Церковь как церковь. Шерстяная.

Агнесс округлила губки, словно хотела произнести вопросительный знак.

— Это значит, что по ее стенам растет шерсть, — подсказал ей дядя. — Тепло и уютно в февральскую стужу.

— Да полно вам, сэр, нет, ну честное слово! — вмешался староста. — Это значит, мисс Тревельян, что церковь построена на доходы от продажи руна. Таких в центре много, но и у нас попадаются.

— Купцы порадели для других купцов. Каждый витраж подписан, все стены в гербах. Ремонт проплачен на столетия вперед. Если уж вам не на что потратить деньги, мистер Хант, то отдайте их на приходское пособие для бедных.

Брови мистера Ханта поползли вверх, лоб собрался в толстые морщины.

— Пособие? Правильно ли я расслышал, сэр? В вашем приходе беднякам по-прежнему приносят еду на дом? Сие расточительство их развращает.

— Что же им, умирать от голода? Неурожай тянется уже пять лет.

— Тем беднякам, что не могут сами себя обеспечить, должно подать заявку в работный дом.

При этих словах Агнесс заметно содрогнулась, а мистер Кеттлдрам промокнул лоб платком размером с небольшую скатерть и украдкой отжал его — в помещении стало жарче.

— А не поможете ли вы мне выбрать гардины, мисс? Сам-то я навряд ли отличу бархат от какого-нибудь там гро-де-напля, — воззвал он к девушке, настойчиво уводя ее в сторону.

Неприязнь ректора к Законам о Бедных была известна всему приходу. И хотя благонамеренные люди сходились во мнении, что в работных домах нищих и накормят, и уберегут от бесчинств, а заодно и налоги на их содержание поползут вниз, открыто с пастором никто не спорил. Особенно после того инцидента на заседании приходского совета. Это когда мистер Линден в сердцах ударил кулаком по столу, а инструкции по постройке работного дома взвились до потолка и кружили там, причем в компании чернильницы и пресс-папье. Долго еще члены совета искали источник сквозняка. Шквального сквозняка. Стол ведь тоже поднялся на пару футов.

— Мужья отдельно, жены отдельно, матери видят младенцев только по воскресеньям. Дети семи лет отроду щипают пеньку, стирая кровь с подушечек пальцев. Бывшие рабочие, покалеченные на фабрике, глодают заплесневелые кости, — подойдя к чужаку почти вплотную, со спокойной, размеренной злобой проговорил Линден. — Так, по-вашему, должны жить люди в самой цивилизованной стране мира?

Мистер Хант улыбнулся ему заговорщически, словно они вместе разбойничали на большой дороге.

— «Люди», сэр, тут ключевое слово, — шепнул он. — Мы сами решим, как нам жить. Хотя взгляд со стороны тоже бывает полезен. С той стороны. А, сэр?

От неожиданности пастор шагнул назад. Сдержанность — вот главный признак джентльмена, напомнил он себе. А его верхняя губа всегда была такой напряженной, что ее судорога сводила. Вот и сейчас он изобразит недоуменный взгляд, ни единым словом не выдаст свое волнение, потому что все в прошлом и никогда не воротится…

— Всегда к вашим услугами, сэр. Обращайтесь, если что.

Не смог.

Мистер Хант заметно побледнел и сунул руку в карман брюк. Что это он там припас? Бумажку с надписью «Абракадабра»? Веточку бузины, засохшие ягоды рябины, камень с дыркой? Еще какой-нибудь экспонат из музея естествознания? И вытаскивает ли он талисман, когда сдает одежду в прачечную? А то как бы прачки на смех не подняли. Пастор почувствовал, что сам вот-вот расхохочется, настолько дикой была ситуация.

Что ж, ваше слово, мистер Хант. Ну же. Или рациональному человеку такое не вымолвить?

И почему на душе так легко, если вокруг рушится мир?

Может, потому что души-то и нет?

— Мы еще встретимся, — совладал с собой мистер Хант. — Вот только улажу кое-какие дела, и сразу вернусь за вами.

Позвав друга, он поклонился мисс Тревельян и долго не разгибался, то ли выражая ей свое глубочайшее почтение, то ли силясь что-нибудь у нее рассмотреть через слои муслина.

— Приходите на чай, сэр, — уже в спину ему сказал пастор. — Пить вы его, конечно, не станете, зато у меня красивый сервиз.

Ничего не ответив, Хант покинул лавку в сопровождении своего Санчо Пансы. А преподобный Линден засунул палец под шейный платок, чтобы ослабить его, но опомнился и затянул потуже.

Одно неверное движение, и он свернет с дороги. Продираться обратно придется через тернии, оставляя ошметки кожи на шипах. Медленно, по шажку, отойти от обочины. Прежде чем его затянет в круговерть воспоминаний, и та женщина опять начнет звать — «Джейми, не ходи туда, не надо! Ох, Джейми, не ходи, что же ты наделал!» Но она выбрала другую дорогу, и пути их никогда не пересекутся.

У него нет другого выбора. Вернуться сюда, вернуться в сейчас. И вот он уже здесь, и долг вновь тяжкой ношей лег ему на плечи.

Ступая еле слышно, мистер Линден подошел к Агнесс. Она ощупывала шелка и прикладывала к запястью лоскутки разных цветов, чтобы посмотреть, на каком фоне ее вены буду казаться еще более голубыми.

— Агнесс!

— Да, дядюшка?

Мистер Линден почувствовал себя аббатом, который предлагает юной послушнице разные фасоны власяниц — вот эта, отороченная чертополохом, весьма хороша, но и та, инкрустированная ржавыми гвоздями, тоже премило на вас сидит.

— Я выбрал для тебе шляпу. Вон ту, — и он указал на нечто среднее между ведром для угля и цыганской кибиткой. Капор был тусклого черного цвета и завязывался под горлом на ленты с острыми, как бритвы, краями. Чудище притаилось в углу витрины, и остальные шляпки его сторонились.

Агнесс тихонько вскрикнула.

— А давайте возьмем простую соломенную с кремовой лентой!

— Нет, этого никак нельзя. Вспомни, что писал апостол Павел: чтобы также и жены украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою.

— А чем же тогда?

— Добрыми делами.

— А разве нельзя заниматься добрыми делами, но при этом носить красивые вещи? — заспорила Агнесс, но вяло, с каждым словом теряя надежду. — Хотя бы по воскресеньям? Между прочим, шляпка не такая уж многоценная.

— Видишь ли, племянница пастора должна служить примером прочим прихожанкам. Она должна быть столпом нравственности. Не могу же я допустить, чтобы столп нравственности разгуливал в шелках и кружеве!

— А леди Мелфорд…

— Миледи может надевать все, что ей заблагорассудится… Кстати, не забудь выучить один стих из Иезикииля.

На обратном пути Агнесс краснела при виде прохожих и прятала за спину омерзительный дар, хотя такие меры предосторожности были излишними. Завернутый в плотную бумагу, капор напоминал своими очертаниями не предмет дамского туалета, а котел. Никто бы не догадался.

В церковь Агнесс его не надела, сказав, что из-за широких полей не сможет как следует рассмотреть витражи. А ведь она просто обожает витражи! Они такие… такие… религиозные.

Взойдя на кафедру, мистер Линден пронаблюдал, как племянница устраивается на скамье у окна с надписью «Слава Богу в небесных высях, и слава овцам, за все заплатившим». Встав на колени, она неловко поерзала, опасаясь, что сползет подвязка чулок, и раскрыла свой молитвенник. Такого потрепанного пастор еще никогда не видел. Она им что, от бродячих собак отбивалась? Надо поставить ей на вид, чтобы лучше следила за личными вещами.

Как и следовало ожидать, Джон Хант в церковь не явился. Такие господа действуют иначе. Они ведь даже в спину не стреляют, просто изо дня в день подталкивают к тебе пистолет, пока сам не приставишь дуло к виску. Сначала полетят анонимки, за ним пара статей в радикальной прессе — пространные рассуждения о распущенности среди аристократов и клира. Без имен, конечно, но люди сами додумают. Со временем история обрастет подробностями — жил некогда один престарелый лорд, и была у него красавица-жена, которая подолгу уходила из дома и бродила меж холмов… А когда фамилии все же будут упомянуты — журналисты из радикалов горазды зубоскалить над благородным сословием — пастору придется подать в суд за клевету. Ответчик, конечно, откажется признавать вину. Начнется разбирательство, набегут свидетели, которые забрызгают грязью память об отце… и о матери… где бы она сейчас ни находилась…

От звуков органа мистер Линден вздрогнул и лишь тогда заметил, что паства уже в сборе и выжидательно смотрела на него. Пора начинать.

Службу он вел основательно, не пропуская ни строчки, выполняя все обряды, в том числе благодарственный молебен за «восстановление на престоле милосердного государя Карла Второго, несмотря на мощь и злобу его врагов» — на это воскресенье выпал «день дубов», когда во всей Англии праздновали восстановление монархии.

Работа, просто работа. Никто в земной юдоли не избежит труда. Но у его тщательности была и другая причина — мистер Линден тянул время до самого ненавистного места в англиканской службе.

До проповеди.

Проповеди ему не давались.

Откашлявшись, мистер Линден начал:

— Ранее мы ознакомились с десятым стихом из книги Иисуса Навина, где, среди всего прочего, упоминаются пятеро царей, что бежали от израильтян по скату горы Вефоронской, и Господь бросал на них с небес большие камни. Усомниться в том, что Господь бросал камни в язычников, не представляется возможным, ибо могущество его безгранично. Таким образом, это доказанный факт. Вместе с тем, открытым остается вопрос о размере, физических свойствах и прочих характеристиках оных камней…

Подняв голову от бумаг, Линден увидел, что на лице Агнесс отразилось недоумение. В своем белом стихаре он казался ей зловещим альбатросом, что нагоняет бурю взмахами просторных рукавов. Она ожидала от него обличений, таких пламенных, что в церкви запахнет серой, и выглядела отчасти разочарованной.

Привыкай, девочка. Не все будет так, как хочется тебе.

— …Согласно распространенному толкованию, град, сиречь явление естественного порядка, был вызван сверхъестественной силой и чудесным образом разгромил воинство нечестивцев…

Но что же другие прихожане?

Если бы они резались в карты на задних скамьях, никто не посмел бы их упрекнуть. Но паства сидела, не шелохнувшись. Дворяне привыкли, что церковь — это то место, куда мы ходим по воскресеньям, а если хотим удивить соседей, то и два раза. Англиканская вера — основа государственности. Не будучи англиканцем, нельзя поступить в Оксфорд и заседать в парламенте. Разве кто-то ждет от воскресной службы просветления? Пусть методисты содрогаются от религиозного экстаза! Людям респектабельным по нраву другие проповеди — чинные и комфортные, которые не поколеблют основ общества. Камни так камни. Лишь бы нашу лужайку не подпортили, а так вреда от них не будет.

— …Не менее вероятно, что богомерзкие идолопоклонники пострадали от так называемых «воздушных камней», именуемых аэролитами, кои были замечены в различных концах земли, в том числе и в Йоркшире в 1795 году…

А народ попроще? Неужто не храпит? Но нет, крестьяне боялись его до одури. Трепетали перед ним. Мужчины и особенно молодые матери. Иное дело — батрачки с ферм. За его спиной то и дело раздавались смешки, а иные девицы флиртовали даже во время причастия. Смиренно склоняли голову, глотая вино, но вдруг поднимали на священника глаза и улыбались обагренными губами. «Мы все знаем» — читалось в их взглядах, распутных и молящих. — «Мы слышали о таких, как ты. Пожалуйста, хоть разочек. Здесь так ужасно скучно!»

— …Таким образом, разумно было бы предположить, что в библейском стихе подразумевается не какой-то определенный тип камней, а смесь градин и аэролитов. Аминь.

Все прошло как обычно — проповедь, причастие, гимны, коленопреклонения. Только мисс Билберри впилась ногтями в ладонь, когда пастор упомянул о ее грядущей свадьбе с Оливером Холлоустэпом и спросил, знает ли кто-нибудь о препятствиях для брака. Препятствий не нашлось. Если бы кто-нибудь хоть рот раскрыл, мясник Холлоустэп, похожий на молодого бычка в брюках и сюртуке, запустил бы в говоруна скамьей. По субботам Холлоустэп ездил в Лидс на состязания по боксу, а воскресным утром появлялся в церкви с куском говядины, который прикладывал к сочным синякам. Говорят, он может оглушить корову ударом в лоб.

Еще два воскресенья, и Холлоустэп откинет фату с круглого личика мисс Билберри. Быть может, хотя бы по такому торжественному поводу он наконец примет ванну.

После службы мистер Линден постоял на крыльце, раздавая напутствия прихожанам, и пешком направился домой, досадуя, что племянница не стала его дожидаться. Тем же вечером он подкараулил ее в гостиной, когда она обклеивала ракушками плоскую коробочку. Рядом стояли плошки с разноцветным песком. Занятие это было настолько кропотливо-бесполезным, что даже восхитило пастора. Такой же восторг на грани ярости можно испытать, вспомнив, сколько ресурсов египтяне тратили на усыпальницы для фараонов. И какую прибыль можно было получить, распорядись они этими ресурсами иначе.

— Как тебе сегодняшняя проповедь? — навис над ней дядюшка.

— Очень п-познавательная.

— Я старался. Но вот какая штука — за мной водится скверная привычка писать на нескольких листах, а почерк, увы, оставляет желать лучшего. Посему каждую субботу ты будешь переписывать мою проповедь набело. Смотри, не перепутай даты и имена. Они важны.

— Можно я буду у вас уточнять? — встревожилась племянница.

— Еще не хватало, чтобы ты дергала меня по малейшему поводу. Будешь сверяться с трудами по истории церкви. И обращай внимание на знаки. Подчеркивание означает, что слово нужно выделить интонацией. Буква П в скобках — тут внушительная пауза. Ты все поняла, дитя мое?

— Поняла, дядюшка, — буркнула переписчица поневоле.

Она мазнула кисточкой по боку коробки и присыпала полоску клея синим песком. Наверное, с таким же удовольствием она сыпала бы песок ему на гроб, подумал пастор.

Он подождал, когда же на него снизойдет то удовлетворение, которое, верно, чувствуют все опекуны, наставляющие своих воспитанниц на путь истинный. Помогая ей влиться в общество, он вольется в него сам и обретет благочестивый покой. Хотя какой ему теперь покой? Но это все равно не повод сворачивать воспитательные планы.

То чувство не вернулось. Почему-то пришло другое — нетерпеливое ожидание. Как будто он бросил ей мяч, а она покрутила его в руках, осторожно положила на траву и убежала по своим делам. Глупо ждать того, что она никогда не скажет. Та другая нашла бы, что сказать, но та другая жила в памяти. Вопреки законам природы, они оба отбросили крылья, превратившись из невесомых мотыльков в гусениц, что уныло ползут по земле. Ползут по разным дорогам. И виноват во всем этом он.

Лучше бы ему не рождаться.

Подавив вздох, пастор Линден покинул гостиную.

Нужно привести в порядок бумаги, прежде чем Хант его уничтожит.

2.

За завтраком дядюшка был задумчив и не докучал Агнесс библейским цитатами, так что она даже обеспокоилась — не заболел ли. Наверное, думает о посевных работах на церковной земле. Или десятину кто-то ему не доплатил, вот и расстроился. В который раз она попыталась представить, как обернулась бы жизнь в пасторате, если бы его владыка не был мрачным, как грозовое небо, и не испепелял бы все живое вспышками сарказма. Наверное, мог бы жениться. Обзавестись детьми. Ездить к соседям в экипаже, который томился в каретном сарае, а на Рождество открывать двери певцам и пить с ними горячий пунш-вассейл.

Но ничего этого не произойдет. Он затворился в своей часовне и замуровал за собой дверь, чтобы туда, где он пребывает, не проник случайный луч света…

Интересно, он когда-нибудь влюблялся?

От одной этой мысли Агнесс вспыхнула, но мистер Линден не заметил ее смущение. Опустив голову, он глядел в свою чашку. Так пристально, что, не будь он духовной особой, напрашивался бы вывод, будто он высматривает в очертаниях листьев предсказание своей судьбы.

Его рассеянность сыграла Агнесс на руку. Пока он не придумал еще какое-нибудь скучное задание, она нагрузила корзину хлебом и сыром, не забыв про шкатулку, над которой трудилась весь вечер, и упорхнула из дома. По дороге она решила, что неплохо бы захватить еще и мыло, уж больно грязной выглядела куртка Ронана. Домой возвращаться не хотелось — чего доброго, дядюшка напялит на нее премерзкий черный капор. К счастью, племяннице ректора отпускают мыло в долг.

Выходя из аптеки, она едва не споткнулась о мальчишек, которые играли в роялистов и пуритан. День Дубов — праздник в честь восстановления монархии — уже миновал, но ребятня еще распевала песенки про короля Карла и стегала друг друга крапивой. Девушка показала им лист дуба, а то как бы и ей не досталось.

Теперь — в лес.

Она торопливо пересекла площадь, стараясь не смотреть туда, где стоял позорный столб, и в спешке чуть не проскочила мимо мистера Ханта, выходившего из таверны.

Вот был бы ужас! Ведь если дама не поздоровается первой, джентльмен не смеет привлечь ее внимание, зато имеет полное право обидеться. Это означало бы, что дама сознательно его игнорирует. Не худшего оскорбления!

— Доброеутромистерхант, — выпалила она, приседая на ходу, но мужчина преградил ей дорогу.

— Куда-то торопитесь, мисс Тревельян? — новый знакомый приподнял шляпу. — Проводить вас?

— Нет, спасибо, я сама как-нибудь.

— Юная леди не должна ходить одна, — посетовал мистер Хант. — Пройдемся?

С почтительным поклоном он подставил ей руку, согнутую в локте, и Агнесс осторожно положила на нее ладонь. Ей еще не доводилось прогуливаться под руку с джентльменом. Даже немного обидно, что первый опыт будет с мистером Хантом.

А не с Ронаном, например.

— Так куда же вы спешите, любезная мисс Тревельян? — переспросил мистер Хант, шагая так медленно, что Агнесс едва под него подстроилась. Но, что обиднее всего, он повел ее обратно к площади.

— Несу еду для бедняков.

— Опять странные фантазии вашего дядюшки. Но позвольте, а это что такое? — он указал на оклеенную ракушками шкатулочку, которая высовывалась из-под булки. — Сия вещица тоже предназначена какой-то батрачке?

— Нет, это для… леди Лавинии Мелфорд, — назвала она первое пришедшее в голову имя. — Моей подруги…

— Подруги?

— То есть, благодетельницы.

— Занятно. Мне следует засвидетельствовать свое почтение ее милости, раз уж она вам покровительствует. Одобряю ее выбор протеже.

Мистер Хант улыбнулся, и Агнесс едва подавила дрожь при виде его зубов — желтых, кривоватых. Грех судить людей по внешности, но до чего же он был несимпатичным! Особенно ей не нравились толстые складки кожи, нависавшие над чересчур тугим воротничком. И глаза. Холодные, тускло-серые, как свинец. Наверное, он плачет отравленными слезами. Хотя вряд ли вообще плачет. Он же мужчина.

Устыдившись, Агнесс напомнила себе про траур и попыталась посочувствовать мистеру Ханту, но он огорошил ее таким вопросом, что вся сентиментальность выветрилась из головы.

— Мисс Тревельян, — внушительно произнес джентльмен, — я не знаю, как начать, но вопрос мой не терпит отлагательств. Ваш дядя вел себя с вами неподобающе?

До чего же крепко он стиснул ее ладонь — как в капкане.

— О чем вы, сэр?

— Он делал вам больно?

— Вы про его колкости?

К концу завтрака Агнесс зачастую чувствовала себя подушечкой для булавок, истыканной остротами. Даже овсянку солить не нужно, раз в тарелку все равно капают ее слезы. Но с какой стати мистеру Ханту лезть в их домашние неурядицы?

— Мисс Тревельян, со мной вы можете быть откровенной. Он… — джентльмен запнулся, — заставлял вас снимать одежду? И что-нибудь втирать в кожу?

— Да зачем же? Чтобы вывести веснушки?

Инквизитор облегченно вздохнул.

— А не говорил ли он с вами на тему третьей дороги?

— Дороги? Дороги куда?

— Тогда не все потеряно. Поверьте, мисс Тревельян, в обычных условиях я был бы последним, кто станет подстрекать юную девицу к бунту против опекуна. Вы обязаны платить ему неукоснительным подчинением… Но ваш опекун не тот, кем хочет казаться.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Вы узнаете в свое время, когда в моих силах будет облегчить вашу участь. До той же поры будьте осторожны, мисс Тревельян, заклинаю вас!

— Право же, сэр, объяснитесь вы наконец! — не выдержала Агнесс. Ей надоели головоломки и та небрежность, с которой мистер Хант пропускал ее вопросы. — Я ничего не понимаю! Зачем ему снимать с меня одежду? Да если уж на то пошло, мистер Линден близко меня к себе не подпускает. Мне даже в его кабинет запрещено ходить…

— Вот и отлично, мисс, вот и замечательно. Держитесь от него подальше. А если он позволит себе… какие-то вольности в отношении вашей особы, тотчас же сообщите мне. Я защищу вас. Возможно, вы слышали про Общество по Искоренению Пороков? Мы сорвем покровы с грешников, обличим их и накажем.

На Агнесс смотрели не глаза, а словно бы две свинцовые пули. В груди похолодело, как если бы его взгляд пронзил несколько слоев муслина и прошел навылет. Грешников? Он что-то знает про мистера Линдена? Или намекает на ее дар? Уж слишком близко они подошли к пустующему постаменту.

— Мисс Тревельян! — вдруг окликнул ее чей-то визгливый голос.

— Ступайте с миром, — хрипло прошептал мистер Хант. — И запомните — нет никакой третьей дороги. Нет и не может быть. Все это ложь.

Капкан разжался. От радости Агнесс забыла попрощаться и со всех ног бросилась к незнакомой спасительнице. Ею оказалась пухленькая дама в лиловом, но изрядно полинявшем платье, и украшенном лентами чепце, который издали напоминал медузу. Сдобные щеки дамы не гармонировали с длинным острым носиком и юркими черными глазками — будто кто-то ущипнул недопеченную булочку, а потом в ней увязли две мухи.

Дама сладко улыбнулась Агнесс.

— Миссис доктор Билберри, — со значением отрекомендовалась она. — Вдовствующая. А это моя дочь Миллисент. Не будь букой, Милли, поздоровайся с мисс Тревельян.

Стоявшая рядом девица показалась Агнесс знакомой. Ну да, они виделись в аптеке. Как и тогда, Милли не желала знакомиться.

— Как поживаете, — буркнула она.

Задается, огорчилась Агнесс. И было, от чего — девушка напоминала картинку из журнала мод. Свежее округлое личико, волосы цвета спелой пшеницы, карие глаза под удивленными дугами бровей, ротик сердечком, а в придачу — пышные плечи в сочетании с тонкой и, видимо, естественной талией. Но вместо модного наряда на мисс Билберри было платье из желтого хлопка. И грустна она была не по-журнальному.

— Я собиралась навестить пасторат еще в субботу и оставить визитку, — заливалась миссис доктор Билберри, — но у мастера Эдварда — это мой младший — разболелось ухо. Пришлось сидеть у его постели и раз в полчаса капать ему в ухо теплым камфорным маслом. Вы, мисс Тревельян, конечно, не знаете, каково это — когда болеют дети, но когда у вас появятся свои дети, и они тоже заболеют, вы вспомните мои слова.

— Мама, возможно, мисс Тревельян торопится…

Миссис Билберри строго, но нежно погрозила дочери, и Агнесс заметила, что кончик пальца ее перчатки аккуратно заштопан. Некая отстраненность Милли тоже стала ей понятна. Девушка топталась на месте, надеясь, что земля поглотит ее и тем самым убережет от дальнейшего позора.

— Я бы предпочла, Милли, чтобы ты называла меня maman, ведь ты отлично знаешь французский. Стесненные финансы, конечно, не позволили нам нанять для Милли гувернантку или послать ее в дорогой пансион. Вести хозяйство на сто двадцать фунтов годовых не так-то уж просто. Зато мы с детьми каждый вечер читали по статье из французского лексикона. Будьте уверены, Милли преуспела в грамматике и правописании. Кстати, Милли, ничто не мешает тебе поработать над произношением вместе с мисс Тревельян. После учебы в таком дорогом пансионе она, наверное, говорит не хуже любой парижанки!

— Я с радостью помогу мисс Билберри, — натянуто улыбнулась Агнесс.

— Не хотелось бы вас затруднять! — почти крикнула Милли.

— Глупости! Даже как-то оскорбительно отказываться, если юная леди сама предложила. Мистер Холлоустэп обещал мне, что будет вывозить тебя в Йорк на выходные. Ты сможешь вращаться в обществе, а там знание языков просто необходимо.

— Я польщена заботой мистера Холлоустэпа, но ему следовало переговорить со мной, прежде чем раздавать обещания направо и налево, — произнесла Милли таким ледяным тоном, что впору удивиться, как у нее не заиндевел язык.

— Ах, ну какая же ты несносная! Мистер Холлоустэп может себе это позволить. Жених Милли — джентльмен состоятельный. Он обязательно будет держать карету. А если дела пойдут в гору, — вдова закатила глаза, — то наймет… слугу мужского пола!

В ее системе ценностей лакей был символом запредельной респектабельности.

— Maman, мы уходим, — начала Милли, но маменька опять на нее зашикала.

— Не раньше, чем пригласим мисс Тревельян на чай. Приходите к нам в субботу. Заодно посмотрите приданое Милли — представляете, мистер Холлоустэп купил ей все готовое, чтобы ей не пришлось самой утруждаться!

Клятвенно пообещав прибыть к чаю, Агнесс поспешила прочь, то и дело срываясь на бег.

3.

Ронан поджидал ее в условленном месте — стоял в речке и лениво гонял тритонов. Услышав чьи-то шаги, он напрягся, но, разглядев Агнесс сквозь тонкую пелену света, процеженного листьями, выдохнул и широко улыбнулся. До чего же приятная у него была улыбка — открытая, бесшабашная, и даже в траурно-черных глазах вспыхивали искорки.

Только клыки оказались чересчур крупными и острыми. Агнесс передернуло, когда Ронан, пропустив мимо ушей приветствия, выхватил из корзины булку и начал не то что грызть — раздирать хлеб на куски, набивая рот вприкуску с крошащимся сыром. Так, наверное, звери терзают свою еще живую добычу. Ну и манеры! И мог бы перчатки, кстати, снять. Но голод оправдывает неумение себя вести, допустила Агнесс и лишь упрекнула мягко:

— Ты хоть маме что-нибудь оставь.

— Мхххмммхххмм, — отвечал Ронан с набитым ртом.

— Что?

— Она хлеб не ест. И сыр тоже.

— А что же она ест? — удивилась Агнесс, потому что вряд ли леса изобилуют деликатесами.

— Ну, так, по-разному, — почему-то смутился юноша, вытирая рот краем рукава и с сожалением заглядывая в корзину, где оставалось только несъедобное — мыло да шкатулка.

— Проводишь меня к ней?

— Если хочешь. Только ты имей в виду…

— Да я уже знаю, — отмахнулась Агнесс. — Я же видела ее на постоялом дворе.

Вырвав с корнем папоротник, Ронан скручивал его в жгут, неловко шевеля пальцами.

— На постоялом дворе я повел себя как последний негодяй, — признался он, понурившись. — Прости меня, ладно? И вообще, Нест, давай ты меня тоже ударишь? Так будет по справедливости.

— Ну вот еще! Разве все вопросы решаются с помощью кулаков?

— Нет, но… просто тогда я испугался, — на его загорелых скулах проступили пятна стыда, темно-красные и болезненные, как ожоги. — Вдруг ты привлечешь к нам внимание, и нас схватят.

— Вы от кого-то прячетесь? — догадалась девушка.

— Да, прячемся. От моего отца.

Пока они шли к убежищу, то пересекая реку по скользким камням, то перешагивая через поваленные деревья, трухлявые и поросшие мхом, Ронан успел поведать Агнесс свою историю.

Из его сбивчивого рассказа выходило, что отец всегда третировал мать. Если рядом не было посторонних, мог влепить ей пощечину, или встряхнуть за плечо, когда она медлила с ответом, или с размаху толкнуть в кресло, прошипев напоследок, чтобы подумала над своим поведением. На людях, конечно, руки не распускал, но выговаривал ей даже в присутствии прислуги. Выговаривал за неправильный титул в разговоре с графиней такой-то. За подгорелые тосты на завтрак. За расстегнутую пуговицу и забытые дома перчатки. За то, что полила кусок говядины мятным соусом, хотя всем известно, что мятный соус возбуждающе действует на женский организм. За ужасный почерк, тихую, медлительную речь и чтение по слогам. За то, что она была собой. За то, что она родила ему такого сына.

Отец Ронана пребывал в уверенности, что жена с сыном преисполнены греха, и не жалел сил на его искоренение. Ронана он тоже дисциплинировал. Мальчик не знал, какова на ощупь ладонь отца, потому что тот никогда его не гладил, зато близко познакомился с каждым дюймом его трости. Иногда отец ломал трость в процессе воспитания, а после сыну доставалось вдвойне — и за проступок, и вызванную им порчу имущества. Но, как признавался Ронан, получал он за дело. Он на самом деле ненавидел отца и подстроил бы ему пакость, подвернись только возможность. Вот бы ему отомстить!

— В Библии сказано, что мстить нельзя! — ужаснулась Агнесс. — Нужно подставлять левую щеку.

Заметив, что она никак не решается войти в воду, опасаясь замочить платье, парнишка подхватил ее на руки. От неожиданности Агнесс ойкнула, но вырываться не стала — уж очень крепко, но вместе с тем бережно нес ее Ронан.

— Знаешь, есть люди, которые с удовольствием залепят тебе и по левой щеке, предварительно отхлестав тебя по правой.

— Но это не значит, что ее не надо подставлять.

— Конечно, не значит. Просто не удивляйся, когда тебе по обеим достанется.

С детских лет он был одержим одной идеей — защитить мать. От людей вообще и от каждого человека в отдельности. Сама она не умела дать сдачи, никогда не огрызалась на мужа и не кричала на служанок, которые ни во что ее не ставили. Дни напролет она просиживала в гостиной, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. В отличие от других дам, она не вышивала, не наносила визиты и даже не играла на пианино (ей и чтение давалось с трудом). Что же она делала весь день? Ронан не знал в точности, но у него создавалось впечатление, что она вспоминает. Уходит куда-то, где ей было хорошо, и слушает голоса, от которых не осталось даже эха. Она была самой кроткой женщиной в мире, и поэтому мир вытворял с ней, что хотел.

Лишь одно ее радовало — общение с сыном. Как только за отцом закрывалась дверь, Ронан бежал к ней, обнимал ее крепко и, если нужно, прикладывал лед к ее разбитым губам.

И клялся отомстить.

И мстил.

Сначала он приструнил прислугу. Горничные сразу проведали, что хозяйка «малость блажная», и что хозяин поверит на слово кому угодно, только не ей. В ответ на упреки, порою заслуженные, они хлопали глазами и говорили, что сама миссис разрешила им приводить гостей или продавать кроличьи шкурки старьевщику, а выручку оставлять себе. С нее и спрос. А на мать сыпались оскорбления. Но когда ему исполнилось семь, Ронан спустился под лестницу и пообещал передушить всех служанок этой же ночью прямо в постелях. Передушить голыми руками, сняв перчатки. Хозяйского сына прислуга побаивалась, учитывая, что ни одна нянька не задерживалась в детской больше чем на три дня. А без перчаток его еще никто не видел и, если задуматься, не рвался увидеть. Угроза возымела действие, и отношение к хозяйке из презрительного перетекло в угодливое.

Родственников отца он тоже поставил на место, но об этом как-нибудь в другой раз. И то, если Нест захочет. А то зачем слушать про чужие дрязги?

Оставался отец. Научившись складывать буквы в слова, Ронан начал читать взахлеб. Привлекали его не библейские истории для детей, которые подсовывала родня, и даже не авантюрные романы, а пособия по семейному праву. Он искал способ развести родителей. Бывают же чудеса, и вдруг отыщется какой-нибудь параграф, какой-нибудь прецедент, который вызволит мать из неволи. Повзрослев, Ронан зачастил в лондонский квартал Темпл, рылся в столетних судебных записях и возвращался домой по локоть в пыли и чуть не плача от разочарования.

Отец не мешал его занятиям. Наоборот, радовался, что сын пойдет по судейской дорожке и со временем нахлобучит белый парик адвоката. Зачем ему волноваться? Жена была его собственностью, с которой он волен обращаться так, как сочтет нужным. И никакие законы не ограничивали его власть, разве что предписывали бить жену палкой не толще большого пальца. Если она что-нибудь заработает, он мог отнять ее заработки, а если сбежит, вернуть силой. Он может сделать с ней все, что угодно, если только это ее не убьет. А убивать ее он не собирался.

В их обстоятельствах развод был невозможен. Для развода требуется измена, да еще с такими отягчающими обстоятельствами, о которых Ронан не мог поведать Агнесс и сам до конца их не понимал. Но какая разница? Отец был примерным семьянином. Из своей конторы он возвращался прямиком домой, разве что задерживался на заседании какого-нибудь религиозного общества.

…При этих его словах у Агнесс кольнуло в сердце, но она отогнала подозрение, потому что не готова была его принять.

А Ронан продолжал говорить тихо и безнадежно о том, что измене неоткуда было взяться, а без нее дорогостоящая, затяжная и постыдная процедура развода не могла даже начаться.

Оставалась последняя надежда — раздельное проживание. Церковный суд порою разрешает супругами жить порознь, хотя жениться повторным браком они уже не могут. Ну и не надо. Ронан сильно сомневался, что после такого опыта матушку еще раз потянет на матримониальные приключения. Она и так вздрагивала от любого громкого звука, а наутро после того, как муж посещал ее спальню, тихо плакала у себя и не спускалась в гостиную до полудня.

Нужно подождать, уговаривал ее Ронан. Скоро ему исполнится двадцать один год, он станет совершеннолетним и сможет о ней позаботиться. Увезет ее подальше — в заснеженные канадские леса или в прерии Дикого Запада, в индийские джунгли или африканскую саванну. Увезет туда, где отец до них не доберется, откуда не экстрадируют в Англию, где, быть может, даже не знают о существовании такой страны! Нужно лишь набраться терпения, подождать. Он добьется разрешения на разъезд. Вырастет и добьется.

Но откуда же ему было знать, что отец втайне желает того же самого? И что он, нелюбимый сын, подкинет отцу козырную карту?

Потому что если бы не Ронан, мать не лишилась бы рассудка. Это он во всем виноват. Он и никто другой.

После всего услышанного Агнесс уже не удивляло, что бедняжка сошла с ума. Вот то, что она сошла с ума так поздно, — это и правда странно. Какой надо обладать выдержкой! И вряд ли Ронан виноват в ее болезни, так что нечего на себя наговаривать.

Но его было не переубедить. Кто же тогда виноват, если не он? Именно он потащил ее к морю.

Отец признавал целительную силу воды и даже приобрел дом неподалеку от Харроугейта, йоркширского курорта, славного минеральными ключами, но никогда не вывозил семью на приморские курорты. Вот уж где рассадник греха! Начать с того, что мужчины в подпитии любят поплескаться в волнах нагишом, а вид джентльмена без кальсон нанесет любой даме непоправимый духовный урон. Добавить крики гадалок и взвизгивание певцов, загримированных под негров, призывные вопли торговцев рыбой и рев ослов, на которых катают ребятню, и в сумме получится такая какофония, что даже у мужчины закружится голова. Что уж говорить о женщинах, склонных к безумию по самой своей природе. От приморской суматохи у них может сдвинуться матка и блуждать по телу, приводя их в исступление. Кто пожелает своей жене такую участь? Правильно, никто. Она не должна увидеть море. Никогда.

И как раз поэтому Ронан решил, что море она обязательно увидит. Раз отец что-то сказал, надо поступить наоборот. До сих пор эта стратегия отлично срабатывала, но внезапно потерпела крушение, да такое, что обломками задело всех.

В конце апреля отец в очередной раз уехал по делам, на этот раз далеко и надолго. А буквально через день после его отъезда в таун-хаус через стену въехали молодожены — мистер и миссис Холилокс. Горничная принесла Ронану визитку миссис Холилокс. Ей не терпелось познакомиться с соседями, тем более что она видела, как Ронан с матерью гуляют по обсаженной деревьями площади перед домом — такая элегантная пара! О странностях новой соседки ей, видимо, еще не успели наболтать. С виду же матушка Ронана производила впечатление спокойствия и сдержанности.

Сначала женщины встретились за чаем, причем говорила в основном белокурая пышка миссис Холилокс — о Сезоне, о конных прогулках в Гайд-парке, о том, как трудно найти горничную, которая не носит серьги и не прячет кавалеров в кладовой. Соседка молчала, а миссис Холилокс сияла от радости, не забывая налегать на тарталетки. До чего же приятно, когда с тобой соглашаются, да еще и так последовательно! Новая подруга пришлась ей по душе, и уже в следующую субботу молодожены пригласили Ронана с матерью прокатиться в Брайтон. Для купания холодновато, но ведь можно просто побродить по пляжу и, самое главное, осмотреть Королевский павильон — любимое детище Георга IV, восточный оазис на английском побережье.

Ронан вцепился в приглашение. Еще бы, такая возможность увидеть море! А также нарушить отцовский запрет, возможно, даже безнаказанно.

В субботу утром все четверо заняли места в глянцевом, только что из мастерской, экипаже Холилоксов — мужчины сели спиной к лошадям, дамы удобно расположились на плюшевом сиденье. Карета тронулась с места и остановилась уже в Брайтоне, возле Королевского павильона.

Через полчаса мать Ронана сошла с ума.

Пока они осматривали Королевский павильон, она успела уйти. Он отвернулся буквально на минуту — а ее уже не было рядом. Ронан метался по улицам и выкликал ее имя, останавливал прохожих, и наконец услышал, как с пляжа доносится улюлюканье. Он заметил толпу и побежал со всех ног, чувствую, каким вязким вдруг стал песок и плотным воздух, как трудно двигаться вперед, когда перед глазами стоит видение — ее тело, вымытое волнами на берег. Но мать была жива, и это самое важное. Ничего, что она повредилась в уме и срывала с себя одежду под гогот зевак. Ничего, что кричала, но не словами, а как испуганное животное. Лишь бы только жила. Все равно какая.

В Лондон они с матерью возвращались в наемной карете, которую снял для них мистер Холилокс, «дабы стесненное пространство и присутствие посторонних лиц не повредило больной». Проще говоря, чтобы она не погрызла обивку в их новеньком экипаже. И не укусила, а то истерички на всякое способны.

Опасения были напрасны. Всю дорогу мать просидела спокойно, только на вопросы не отвечала и расстегивала на себе платье, так что Ронан под конец махнул рукой — пусть будет, как она хочет. Сам он тоже едва не сошел с ума от жалости к матери и жгучей, выворачивающей нутро ненависти к себе. Как он мог ослушаться отца? Почему не поверил его словам? И что же, черт побери, теперь делать?

Два дня спустя, когда из поездки вернулся отец, Ронан встал на колени и попросил сделать с ним все, что угодно, только вылечить мать. Должен же быть способ сдвинуть ее матку обратно, или что там с ней произошло. За свое ослушание он ожидал самую чудовищную из всех кар, но отец лишь покачал головой и сказал, что Господь посылает им знак. Вина сына невелика, тут все дело в дурной наследственности. Как он ни боролся с греховной природой жены, ее порочность взяла верх и отрезала ей путь к спасению. Остается лишь изолировать ее от общества. Разумеется, он не отдаст ее в Хануэлл, куда свозят полоумных бедняков, но устроит в заведение посолиднее, где ее окружат заботой и разумной строгостью. Так будет лучше для всех. И в первую очередь для сына. Если он рассчитывает когда-нибудь оказаться в раю, то должен держаться подальше от матери. Явив свое истинное лицо, она попытается и сына втянуть в безумие. К счастью, он уже договорился, чтобы Роберта взяли юнгой на торговое судно, которое отчаливает в Китай послезавтра. Перчатки не помешают драить палубу и тянуть канаты.

— И что же ты сделал? — не выдержала Агнесс, когда Ронан начал разбирать сухие ветки, скрывавшие вход в пещеру.

— Черта с два я б ее бросил! Сказал «да, сэр», а потом прихватил нож, огниво и карту северных графств, выгреб все деньги, какие были, накинул на нее плащ и повел на прогулку. Пусть, мол, подышит свежим воздухом, прежде чем ее на цепь посадят. Только с прогулки мы не вернулись. А когда нас хватились, уже поздно было.

4.

Расчистив дорогу, Ронан шагнул в пещеру, и Агнесс последовала за ним. Она ожидала могильную сырость или того хуже — вихрь летучих мышей навстречу, но пещера оказалась хоть и холодной, но сухой и даже как будто обжитой. В центре теплился очаг, над ним болтался котелок. Когда глаза привыкли к полумраку, Агнесс разглядела грубо сколоченный стол с табуретками и ворохи овечьих шкур вдоль неровных стен. Раздался шорох. Обернувшись, Агнесс увидела ту сумасшедшую с постоялого двора. Она сидела на подобии ложа, застланном овчиной, вцепившись скрюченными пальцами в завитки шерсти. Распущенные волосы почти полностью скрывали ее тело, и в первый миг Агнесс приняла ее за животное с темной лоснящейся шкурой.

— Добрый день, мэм.

— Ее зовут Мэри, — познакомил их Ронан. — Матушка, это Нест. Она нам друг.

Женщина зашевелилась, и на ее волосах заиграли красноватые отблески от тлеющих углей. Она приоткрыла рот. Снова эти звуки! Как будто лай, но приглушенный, завершающийся всхлипом.

Ронан положил руку на плечо гостьи.

— Значит, она тебе рада. Не бойся.

Выудив из корзины шкатулку, Агнесс сделала несколько шагов и вытянула руку так далеко, как только могла.

— Я принесла вам подарок. Это шкатулка для…

«Носовых платков» чуть не сказала девушка, но вовремя вспомнила, что сумасшедшие не пользуются благами цивилизации.

— …для всего, что вы захотите в нее положить.

— Она не понимает слова, зато распознает интонацию. Как животные, — печально добавил Ронан. — Говори с ней ласково и все будет в порядке. Хотя ты, наверное, по-другому и не умеешь.

Сумасшедшая потянулась к ней, и тоже опасливо, готовясь в любой момент отпрянуть. Слышно было, как она втягивает воздух, словно определяя по запаху, враг перед ней или нет. Агнесс зажмурилась, чувствуя, что ее переполняет страх, плотный и липкий, как поднявшееся тесто, которое как ни накрывай крышкой, а оно все равно лезет из миски.

Животные чуют страх. И кидаются на тех, кто их боится. По крайней мере, так ей говорили про бродячих собак, а поведение Мэри едва ли было более осмысленным. Мелькнула мысль, что в клинике ей, наверное, было бы лучше…

Одним прыжком сумасшедшая поравнялась с ней, вцепилась ей в плечи и, прежде чем Агнесс успела закричать, потерлась щекой о ее щеку. И еще раз. А когда отступила, в ее глазах лучилась доброта. Агнесс невольно улыбнулась. Наверное, это приветствие. Просиял и Ронан, и только Мэри как ни напрягала губы, не смогла изобразить улыбку.

В пещере как будто потеплело.

— Давай я расчешу ей волосы? — предложила Агнесс, когда Мэри забралась на свое ложе и принялась вертеть в руках подарок, разглядывая его со всех сторон.

— Ой, здорово! А я пока чай приготовлю.

Из ниши в стене Ронан достал огромный тюк, зачерпнул заварки и высыпал в котелок. Агнесс подозрительно прищурилась.

— А откуда у тебя чай? Да еще в таких количествах, — спросила она, давая себе зарок не пить краденое.

— Контрабанда.

Ронан, пожалуй, был самой отпетой личностью из всех, кого она встречала.

— Так ты еще и контрабандой занимаешься? В придачу в браконьерству?

— Нет, мне лень, — отозвался Ронан, колдуя над котелком. — Зато раньше этой пещерой пользовались контрабандисты. Вывозили из страны сукно и овчину и завозили чай, чтоб пошлину не платить. Потом их, наверное, перебили, а запасы остались. Нам же лучше. Кстати, если хочешь, я могу и тебе чаю отсыпать. Домой унесешь.

— Нет уж спасибо.

— Точно не хочешь?

— Обойдусь как-нибудь.

Сьюзен и Дженни хвастались воротничками из контрабандных голландских кружев и предлагали сказать, где их можно купить задешево, но Агнесс была непреклонна. Пусть хоть пол-Йоркшира одевается в контрабанду! Она все равно не преступит закон. Поэтому замашки Ронана приводили ее в тихое отчаяние.

— И как ты только нашел эту пещеру?

— Отец помог. Лет пять назад дело было, мы проводили лето в нашем особняке возле Харроугейта, не так далеко отсюда. Стоял канун Иоанна Крестителя, я весь вечер носился по окрестным лесам и, как последний идиот, искал цветок папоротника, чтобы видеть все сокрытое. Надеялся, что найду клад, и тогда мы с матушкой купим личный корабль и точно уплывем отсюда. Это я сейчас не верю ни в волшебство, ни в столоверчение, ни в прочую дребедень, а тогда был совсем глупый — ну, двенадцать лет, что ты хочешь? — оправдывался Ронан. — Ничерта, конечно, не нашел, только прошлялся допоздна. Как, думаю, прокрасться в детскую, чтобы отец не поймал и шкуру не спустил? Лестница наверх как раз напротив его кабинета, чтобы ему видно было, кто куда шастает. Иду на цыпочках, даже дышать боюсь, вдруг вижу, что у него горит свет. Мне бы юркнуть мимо, но так захотелось посмотреть, чего он там полуночничает. Мы всегда рано ложились — в девять чтение Библии, общая молитва и на боковую. А тут такое! Сунул нос в дверь и вижу — на столе стоит открытый сундук, и отец в него руку запустил и как будто что-то перебирает. Меня такое любопытство разобрало, что я вообще про все забыл. Шагнул вперед, а отец как обернется! Ох, что потом было! Я даже подумать не мог, что он так озвереет. Прежде он лишь раз так меня избил, что меня потом полдня водой с лауданумом отпаивали. Но тогда-то мне за дело прилетело, а тут за что? Я же ничего такого не делал! А у него еще и трости под рукой не было, зато на стене висело ружье. Я вообще не трус, ты не подумай.

— Да я и не думаю, — успокоила его Агнесс, расчесывая волосы Мэри своим гребнем. Волосы у нее были удивительные — мягкие, гладкие и такие густые, что гребень мог запросто в них затеряться.

— Ну вот. Просто тогда я посмотрел ему в глаза и увидел свою смерть. Ни на секунду не сомневался, что если сам не удеру, меня из кабинета за ноги выволокут. Я бежал и не разбирал дороги, наверное, всю ночь бежал. Под утро заснул в чьем-то коровнике, потом надоил себе молока прямо в рот и снова побежал. По дороге какой-то крестьян пожалел меня и кинул ломоть хлеба с беконом, а я даже спасибо не мог сказать. Весь разум как отбило, и слова не получались. Наверное, у нас с матушкой на самом деле дурная наследственность, раз уж нас так накрывает безумие. Я бродил как дикий зверь, питался ягодами и сырыми грибами, таскал еду у жнецов, стоило им отвернуться. Потом добрел до реки и пошел против течения, вдруг смотрю — пещера. В ней было так спокойно. Я сразу подумал, что если понадобится, мы с матушкой сможем здесь укрыться. Это, наверное, была моя первая мысль за неделю. Тут-то я вспомнил, что матушка осталась дома и что мне нужно идти к ней. Домой я добирался еще несколько дней. Самое забавное, что отец не стал меня бить, чтобы не марать о меня трость — такой я был грязный. Спросил только, где я был, не на третьей ли дороге.

— Где-где? — насторожилась Агнесс.

— На третьей дороге. Наверное, какой-то тракт. Я у матушки спрашивал, она тоже не знает. Но так или иначе, отец пустил меня в дом, хотя предупредил, что если я еще раз сбегу, назад могу не возвращаться. А пещеру я запомнил. Видишь, как она мне пригодилась. Нест, ты чего?

Бывает такой ужас, когда кажется, что в груди открывается дыра и через нее из тела вытекают все силы, начиная с ног, которые внезапно слабеют. Если бы Агнесс стояла, то рухнула бы на землю, а так лишь уронила гребень и прикрыла рот ладонью.

— Ох, Ронан, у нас такие неприятности, такие!

Как сказать ему, что уже повстречала его отца? И что он за ними пришел.

— Твоя фамилия Хант? — наконец спросила она.

Мэри отшатнулась и глухо зарычала. И тогда Агнесс поведала все, что знала.

Пока она говорила, над котелком вздулась пена и Ронан, тихо чертыхаясь, снял его с огня. Ручка котелка нагрелась, но толстые перчатки защищали его ладони от раскаленного металла. Затем Ронан зачерпнул чай в две глиняные кружки с щербатыми краями и присел рядом с Агнесс.

— Ну, чего-то такого я и ждал. Только надеялся, что он решит, будто мы удрали в Дувр, а оттуда в Кале. А он оказался умнее. Как думаешь, Нест, он нас уже выследил?

— Сомневаюсь.

— А зачем он тогда околачивается в Линден-эбби?

— Мне кажется, у него какие-то счеты к моему дядюшке.

— Да брось. Твой дядюшка ведь пастор? Значит, тоже святоша, одного поля ягоды. Скорее уж оба замышляют что-то против нас всех.

— Ничего подобного! Мистер Линден совсем не такой. Он строгий, конечно, зато он истинный джентльмен. И очень красивый, — неожиданно для себя добавила Агнесс.

Ронан пробурчал что-то себе под нос и раздражено выплеснул чай.

— А по кому твой отец носит траур? — спросила девушка наобум, лишь бы разрядить ситуацию.

— Он что, траур носит? — заинтересовался Ронан. — Наверное, тетушка Джин преставилась. Теперь чертей в аду дрессирует.

— Ронан, ну как так можно?

— Еще как можно. Тетушка Джин воспитала отца, и меня пыталась воспитывать. Каждый год меня ссылали к ней в Эйршир, пока… — Ронан замялся, — пока она сама не отказалась меня принимать. Ну и ладно, было б о чем сожалеть. Тоска зеленая всю неделю, но самый кошмар — воскресенье. Такая тишина стояла, что хотелось заорать, просто чтоб убедиться, что еще не помер. Никаких забав, только чтение Библии. Вот почему стрелять из лука в воскресенье это забава, а хлестать меня розгой — нет, при том, что улыбочка у тети Джин была от уха до уха?

Агнесс оглянулась на Мэри, которая свернулась на овчине спиной к ним и, кажется, спала. Как хорошо, что она не разбирает слова.

— И что ты будешь делать?

Ронан сидел так близко, что она чувствовала его запах — пота, дыма и горьких трав.

— Мне нужно вернуться в наш особняк, — прошептал он, — найти тот сундук и посмотреть, что в нем. Сдается мне, там какие-то бумаги. Что-то, что имеет отношение к моей матери. Справка о крещении, или завещание, где она упомянута, или выписки с банковских счетов. Я ведь даже не знаю, в каком приходе она родилась и есть ли у нее семья. Отец никогда не упоминал ее прошлое, а матушка говорила, что она откуда-то с севера, из Шотландии. А что если она богатая наследница? Представляешь, Нест? Вдруг отыщутся родственники, которые с