Глава Шестая

1.

Самая счастливая ночь в их жизни перетекала в утро. На горизонте появилось заспанное, озябшее солнце и нехотя протянуло по небу лучи, словно служанка, что просыпается на своем чердачке и, откинув одеяло, касается босыми ступнями обжигающе-холодного каменного пола. Повздыхав, Агнесс надела платье и попрощалась с Ронаном. О том, чтобы он проводил ее до пастората, не могло быть и речи. Рабочий люд встает ни свет ни заря, а если кто-нибудь заприметит племянницу пастора в сомнительной компании, скандала не избежать. Но всю дорогу Агнесс слышала, как шуршат кусты вдоль обочины и поскрипывает хворост — давешнее происшествие так насторожило Ронана, что он решил не выпускать Агнесс из виду. От его молчаливого присутствия становилось жутковато: казалось, что через чащобу ломится зверь, огромный и неуклюжий, и как бы Агнесс ни хотелось окликнуть его, она побоялась услышать в ответ рык.

Когда лохматая изгородь из ежевики сменилась изящно остриженными кустами жимолости, Агнесс подобрала юбки и помчалась сломя голову. Из кухонной трубы уже вился дымок, но Агнесс рассчитывала, что миссис Крэгмор слишком занята стряпней, чтобы патрулировать задний двор. А горничные ночуют не в пасторате, а в коттедже своего отца-причетника. Вот бы их опередить! Задыхаясь, она влетела в калитку, низко пригнувшись, юркнула под окнами кухни, стремглав пересекла двор и припала к упругой от плюща восточной стене.

Сердце билось громко и гулко, и при каждом ударе корсет, еще влажный, больно впивался в ребра. Ох, если мистер Линден застигнет ее в таком виде — от мятого платья пахнет тиной, в спутанных волосах вместо лент переплелись водоросли. Ни дать ни взять, Офелия восстала из пруда, куда «она пришла, сплетя в гирлянды крапиву, лютик, ирис, орхидеи» (о том, что «у вольных пастухов грубей их кличка, для скромных дев они — персты умерших» наша героиня не догадывалась — в семейном издании Шекспира эти строки были благоразумно опущены). Она попыталась изобразить взгляд загадочный в своей отрешенности. «Розмарин это для воспоминания, а троицын цвет это для дум». А наперстянка тогда для чего? Этого Агнесс не знала. Да и взгляд у нее получался не безумный, а, скорее, виноватый.

Крыльцо пустовало, что отчасти ее обнадежило, дверь тоже подалась без скрипа, и Агнесс скользнула в прихожую. Прищурилась, привыкая к полумраку, и мгновение спустя разглядела у лестницы две белые тени. От неожиданности тени расплескали воду в ведрах, свисавших с коромысел.

— Мисс Агнесс?

— Ранехонько ж вы встали.

— Я… купалась. Да! Ничто так не укрепляет здоровье, как омовения на восходе.

— В одеже? — вытаращилась на нее Дженни.

— Неужели ты считаешь, что леди станет купаться нагой. Пристойно ли это? — пристыдила ее Агнесс.

Сняв коромысла, сестры подошли поближе, дабы оценить ущерб платью и прикинуть, чем придется отстирывать бурые пятна на подоле — солью, винным камнем, нашатырем или какой-нибудь особой смесью, за которой нужно идти на поклон к миссис Крэгмор. Судя по их ужимкам, они никак не могли сообразить, огорчаться ли им дополнительной работе или восхищаться барышней, на фоне которой обе выглядели такими здравомыслящими.

— Ну, ладно, мисс, к завтрему постираем, — протрубила Дженни, и Агнесс тут же на нее зашипела — не хватало еще разбудить ректора.

— Нету его, — успокоила ее Дженни. — Два часа как ускакал на домашние крестины. За ним ажно из Бороубриджа приехали.

Агнесс едва не заверещала от счастья, но вовремя устыдилась, ведь домашние крестины, в отличие от обряда в церкви, означали, что ребеночек не жилец. В любом случае, допроса за завтраком ей удалось избежать. На радостях она попросила горничных согреть воды для ванны, но их оторопелое молчание указало на чрезмерность ее просьбы. Миссис Крэгмор скорее оттяпала бы себе мизинец, чем позволила транжирить горячую воду во вторник утром, когда ей найдется и более практичное применение. Что мисс Агнесс потребует в следующий раз? Корону со скипетром?

Пришлось наспех протереться губкой, балансируя в фарфоровом тазике, расписанном голландскими пейзажами, но таком тесном и неудобном. Плеснув воды в лицо, Агнесс вздрогнула. В памяти всплыли события той ночи — склизкие когти обхватили ее за лодыжку и тянут в воду, от внезапного холода замирает сердце, как она бьется и мечется, как вокруг вскипает тьма, затекая ей в рот и уши, вытесняя из нее все слова и молитвы, все, кроме желания жить. А потом ничего. А потом прикосновение чего-то скользкого и бесконечно мягкого — волосы Ронана скользят по ее щеке, его губы высасывают из нее тьму. Сквозь слипшиеся ресницы она пытается рассмотреть его лицо, но оно подернуто зыбью, расплывается и двоится, и оттого кажется, будто в его глазах нет белков, одни лишь черные зрачки. Как у животного. Но об этом она ему никогда не скажет.

Вычесав из волос засохший ил, Агнесс наспех стянула их в пучок и с тяжелым сердцем выдвинула ящик платяного шкафа. Она собиралась совершить преступление. Не настолько тяжкое, как, например, ношение бриллиантов до обеда, но тоже весьма серьезное — надеть воскресное платье в будний день. Что поделать, если другого нет? Слишком уж близко она познакомилась вчера с дядюшкой и любые вещи, связанные с ним хотя бы опосредованно, заставляли ее вспыхивать от стыда. Как разозлился бы мистер Линден, узнав, что они с Ронаном обнаружили в его спальне. Наверное, так почувствовал бы себя поэт-лауреат, если бы кто-то отыскал его детские вирши, где он рифмовал «овечки» и «свечки». Мистер Линден — лицо духовное, а у духовных лиц наперстянка в спальне не растет. Наверное, это неприлично и противоестественно.

К платью она подобрала старую вязаную шаль, надеясь, что в коконе зеленый шелк будет незаметен. Тем не менее, торговки, расставлявшие на площади корзины с фруктам, поджимали губы, когда мисс Тревельян проходила мимо, а миссис Билберри, в чей дом она направила стопы, побледнела при виде зрелища, совершенно несообразного вторнику.

— Могу я видеть мисс Билберри? — робко вопросила Агнесс, пока вдова рассматривала ее сквозь узкую щелку в двери, привыкая к ней постепенно.

— Милли занята. Пишет приглашения гостям.

— Наверное, у вас их намечается очень много! — подольстилась гостья, и миссис Билберри, смягчившись, пустила ее на порог. Всем своим видом она напоминала рассерженную кошку, которую внезапно почесали за ушком, заставив, тем самым, разрываться между желанием расцарапать руку и довольно замурлыкать.

— Гостей будет изрядно, — согласилась она. — Мистер Холлоуэстэп пообещал разместить наших родственников, которые прибудут из Ланкашира…

— В амбаре.

По скрипучим ступенькам спускалась Милли, оттирая чернила с усердием, достойным леди Макбет.

— Он разместит их в амбаре, — сообщила она, пропуская мимо ушей приветствия.

— Потому что на постоялом дворе не будет места…

— … еще бы, ведь там он поселит свою родню…

— Ты должна признать, Милли, что его тетка была вхожа в дом герцогини Портлендской.

— Служила там помощницей судомойки, — отрезала Милли. — Проходи, Агнесс. Прости, что не могу пожать тебе руку, чернила въелись мне в кожу до костей.

— Н-ничего.

— Не «ничего», а довольно неприятно.

— Я хотела пригласить тебя на прогулку, — начала Агнесс, — но если ты занята…

Милли просветлела.

— Что ты, я с радостью! Разве можно пренебрегать утренним моционом?

— Милли, ну что за глупости! — встревожилась миссис Библберри, преграждая ей дорогу. — Через час приходит портниха.

— Завтра пускай воротится, — Милли уже завязывала под горлом ленты капора. — И вообще, что за мода такая, венчаться в белом платье? Белый меня полнит. Я предпочла бы розовый или, того лучше, зеленый, вот как у Агнесс. Что, Агнесс, одолжишь мне свое платье? Венчаться в одолженном — добрая примета.

— Не говори так, Милли! Даже в шутку, — одернула ее матушка и закатила глаза. — Зеленый на свадьбе! Я надеюсь, что если мисс Тревельян почтит церемонию своим присутствием, на ней будет более подобающий наряд.

Агнесс поглубже запахнулась в шаль и уже собралась спросить миссис Билберри, чем ей не угодил зеленый цвет, как по лестнице кубарем скатились дети. Внося посильную лепту в свадебные хлопоты, они швырялись друг в друга обувью и щедро разбрасывали по полу рис — столь важные обряды лучше отрепетировать загодя. Закатив рукава, вдова нагнулась над визжащим клубком, пытаясь ухватить косичку или вихор, а девушки тем временем выскочили на улицу.

При свете дня Агнесс заметила, что Милли выглядит неважно — ее лицо пожелтело и лоснилось, как оплывающая свеча, а губы распухли, потому что Милли беспрестанно их покусывала. От нее нехорошо пахло потом. Унылый вид Милли, равно как и до неприличия роскошное платье Агнесс, исключали возможность променада по главной улице, но девушек это нимало не огорчало. Словно тати в нощи, они пробирались по задним дворам и узеньким аллеям, пока последний ряд домов не скрылся за густой зеленой изгородью. С нее вялыми пурпурными языками свисали амаранты, и Милли, сорвав соцветие, начала увлеченно обдирать с него мелкие цветки. В народе амарант прозывался «любовь, что кровью истекает», а любые упоминание любви ей, видимо, были ненавистны. И хотя Агнесс не терпелось рассказать, что теперь у нее совершенно точно есть кавалер, и еще какой, ей пришлось спрятать свои чувства, как прикрывают огонек свечи в стылом, продуваемом насквозь коридоре. Вряд ли Милли разделит чужую радость.

— А что не так с зеленым на свадьбе? — затронула она тему, которая казалась ей наиболее нейтральной.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? — вскинулась Милли.

— Ты ведь сама давеча…

— Ах, да, — девица замялась. — Просто глупое суеверие, и то, что ты его не знаешь, делает тебе честь. Значит, ректор не позволяет прислуге сплетничать в твоем присутствии, не то, что в иных домах. Признаться, даже говорить тебе не хочу. Ты посмеешься над нами, сельскими жителями, с вершин своей образованности.

— Ну, скажи, а?

Милли с отвращением растоптала голый хвостик амаранта.

— Селяне считают, что зеленый цвет носят они. Если надеть на свадьбу зеленое платье, они прогневаются и придут за тобой.

— Кто — они?

— Ну, они, — Милли раздраженно пожала плечами, словно «они» было именем собственным. — Добрые соседи.

— Чьи соседи?

— Наши. «Добрые соседи» или «дворяне». А Фэнси говорит, что в Уэльсе их называют «благословение для своей матери».

— Да кого же это — их? — взмолилась Агнесс, но Милли вдруг остановилась и замолчала. На лбу ее жирно заблестела капелька пота, и Милли стерла ее пальцем, оставив на коже грязно-пурпурный подтек, словно синяк.

— Знаешь что, Агнесс? Ты иди вперед, я тебя нагоню, — сглотнув, сказала она. — У меня, кажется, завязка на чулках развязалась. Я за куст зайду, а ты иди.

— Но потом ты мне расскажешь…

— Да, конечно, все расскажу, только ты иди сейчас, пожалуйста.

Деликатно кивнув, Агнесс прибавила шаг и, пока Милли шелестела в кустах боярышника, вполголоса затянула одну из баллад миссис Крэгмор, Все мысли вертелись вокруг загадочных «соседей». Что еще за «они»? Уже не в первый раз она слышит это местоимение, казалось бы, совершенно безобидное, но произносимое смущенно и с оглядкой. Что с ним не так? Знала она и другое слово, вызывавшее похожий эффект. Блудодейство. До сегодняшней ночи она не понимала, что оно значит, но сегодня, кажется, поняла. Когда поцеловала Ронана.

Чувство настолько прекрасное и пронзительное не может не быть грехом. Это как сумма всех земных удовольствий, помноженная на десять.

Быть может, «они» пробуждают в душе такие чувства, а потом уводят за собой…

— Милли! — встрепенулась Агнесс, поворачивая назад. — Ты слышала про третью дорогу?

Агнесс подошла поближе, стараясь погромче топать и шуршать юбками, дабы предупредить ее о свое приближении — подвязывание чулка дело интимное, не хотелось бы застигнуть ее врасплох. Милли все не отзывалась. Но как только Агнесс прислушалась, то почувствовала, как волосы становятся дыбом, больно натягивая пучок на затылке.

— Милли?

Звуки были такими, как будто кто-то пытается плакать, пока его душат.

Их источником были Милли.

Отодвинув колючие ветви, Агнесс увидела подругу — и отшатнулась. Милли стояла на коленях, согнув в локте левую руку и цепляясь за траву скрюченными пальцами, правой рукой зажимая рот в безуспешной попытке сдержать рвоту, но сквозь пальцы стекала белесая жижа. Капор ее сбился набок, рот был сизым от чернил и «любви, что кровью истечет».

— Что с тобой? Ты чем-то отравилась?

Милли смотрела на нее мутным, тоскливым и таким знакомым взглядом. Только что не рычала.

— Это все чай, который вы пьете! — вскрикнула Агнесс, не зная, то ли поднимать подругу, то ли сразу мчаться за подмогой. — Мне еще тогда его вкус странным показался! Он подкрашен медянкой, я про такое читала, я… я сейчас на помощь позову.

Милли отчаянно замотала головой. С нижней губы свисала, подрагивая, тугая ниточка слюны, но Милли уже ничего не замечала.

— Нет, Агнесс, не зови никого, — хрипела она. — Беги прямо в аптеку и скажи Эдвину… скажи ему, Агнесс… пусть возьмет, что нужно… чтобы моя тошнота прекратилась насовсем.

— А ты как же одна?

— А я — так. Притерплюсь как-нибудь.

— Я мигом! Ты только… с тобой же ничего не случится, пока меня нет?

— Ничего уже не случится, — выдохнула Милли и пригнулась к земле, содрогаясь от нового спазма. Попятившись, Агнесс бросилась от нее наутек и всю дорогу ей казалось, что вослед вот-вот донесется тот жуткий отрывистый лай.

2.

Как рассказывала потом Тамзин, служанка мистера Кеттлдрама, которая, пообещав сбегать на рынок за овощами, по чистому совпадению направилась на поле, где чинил забор ее давнишний приятель Джон, она застала мисс Билберри в объятиях помощника аптекаря. Тот вытирал платком ее грязное лицо, а затем напоил ее какой-то подозрительной жидкостью. Тамзин уверяла, что по цвету жидкость напоминала масло пижмы. Оно, как известно, помогает женщинам в положении заранее избавиться от бремени. А то, что докторова дочка была в положении, Тамзин заподозрила несколько дней назад, когда ее кума-портниха забежала на чай. С помощью шила портниха без особого труда открыла кованый сундук, в котором миссис Кеттлдрам запирала от прислуги сахар, женщины с удовольствием выпили чаю, такого сладкого, что ложка стоймя стояла в чашке, и, слово за слово, портниха упомянула, что свадебное платье мисс Билберри приходятся расставлять уж в третий раз.

Бдительная женщина оповестила хозяина, он помчался по горячим следам, но обнаружил в кустах всего лишь пузырек из-под опийной настойки, совершенно безобидной, которую подмешивают даже в бутылочки младенцам. Возможно, у мисс Билберри закружилась голова, а помощник аптекаря выполнил профессиональный долг? Он строго-настрого запретил служанке болтать об увиденном.

Но Тамзин не доверяла этикеткам. На то у нее были хорошие основания: миссис Кеттлдрам переписывала все этикетки задом наперед, надеясь таким образом заморочить ей голову и сохранить в целости запасы бренди. Но Тамзин посмеивалась на хозяйской наивностью. Посмеялась она и сейчас, хотя довольно зло. И направилась к колодцу, заменявшему в Линден-эбби ежедневную газету.

К вечеру весь городок только и судачил о чудовищном преступлении, которое мистер Лэдлоу и мисс Билберри готовились совершить за кустом боярышника близ забора миссис Хоуп. Даже мистер Кеттлдрам не выдержал. Увидев, как ребятишки играют в «Падает, падает Лондонский мост», он оттащил свою Оливию от Бетти Билберри, посмевшей сцепить с ней руки, и громогласно запретил дочери подходить к детям Билберри. Не хватало еще, чтобы Оливия нахваталась от них вульгарности. Мисс Бетти в слезах побежала домой, а полчаса спустя, тоже в слезах, на пороге оказалась старшая сестра. За ее спиной с лязгом закрылась щеколда.

3.

Мистер Линден был раздражен. Часом ранее ему пришлось освящать забор миссис Хоуп, что не добавило прелести его утру. Всю ночь набожная старушка не сомкнула глаз, а спозаранку прибежала в пасторат и выдернула ректора из постели. Вдруг на ее забор пало проклятие, а вместе с ним и на весь задний двор? А у нее корова скоро отелится! На беду, завывания миссис Хоуп разбудили Агнесс. Еще вчера мистер Линден заключил с челядью негласный договор о надзоре за племянницей, и все ее попытки улизнуть встречали сопротивление: Сьюзен взялась мыть парадное крыльцо и скребла его, пока не начало смеркаться, а у черного входа чистил ножи Диггори. Агнесс извертелась в гостиной, исколола пальцы за вышиванием, но так и не вырвалась из плена. Спросить о Милли напрямую она не решалась. Да никто бы ей и не ответил. Но когда мистер Линден, на бегу завязывая галстук, столкнулся с Агнесс у лестницы, девушка была бледнее своего чепчика. Она все поняла. Остаток утра пастор злился, что не успел запереть ее в комнате, а еще лучше — в чулане, дабы она не начала творить добро, некстати и наобум.

Хмурясь, пастор туда-сюда прошелся по ризнице, словно бы не замечая Эдвина Лэдлоу, хотя щеки у юноши полыхали ярче маяка. Голову помощник аптекаря опустил под прямым углом, а если бы мог, прижался бы лбом к груди. Он до того напоминал нашкодившего ученика, что руки так и чесались его высечь.

— …совершенно непростительно! — продолжил мистер Линден. — Я всегда считал мисс Билберри особой рассудительной, и уж никак не ожидал от нее преступного легкомыслия. Но вы-то, сэр, вы! Как вы могли так поступить?

— Я люблю Милли, — печально промямлил Эдвин.

— Так это из-за большой любви вы растоптали ее доброе имя?

Эдвин покраснел так жарко, что на окнах ризницы, стылой даже в начале июня, начал таять иней.

— Что ж, словами уже ничего не исправишь. Это позор, но и позор можно покрыть, — смягчился пастор. — Мне не раз доводилось проводить свадьбу, а три месяца спустя крестить первенца. У крестьян принято проверять, может ли невеста зачать, прежде чем доверять ей хозяйство. К счастью, люди нашего круга редко практикуют такие обычаи. О свадьбе вы подумали?

— Неужели вы считаете меня таким подлецом, сэр, что я брошу Милли?

— Я имел в виду, с практической точки зрения. Где жениться, как, куда потом ехать и прочие приземленные материи. Скажу вам сразу — про оглашение можете забыть. Стоит мне упомянуть ваши имена в церкви, там такое начнется! И продолжаться будет три воскресенья кряду. Значит, венчаться вам придется по лицензии.

Когда Эдвин изъявил готовность заложить часы, чтобы тотчас купить лицензию, пастору, наконец, открылась вся серьезность происходящего. Эдвин совмещал в одном лице сразу двух шекспировских персонажей, Ромео и аптекаря, что само по себе сулило нехороший конец этой истории. Насколько им хватит любви? Не угаснет ли она при первом дуновении ветра, не увянет ли, как только наступят холода, согреет ли их во время скитаний, из которых будет состоять вся их дальнейшая жизнь? Какой бы полыхающей ни была страсть, на ней вряд ли можно поджарить тосты. Особенно если хлеба нет.

— Не нужно ничего закладывать, — процедил пастор. — Лицензию я выпишу бесплатно. Вам больше двадцати одного года, хотя по вашему поведению и не скажешь, мисс Билберри тоже совершеннолетняя. Посему согласие опекунов вам не требуется. Повенчаю вас прямо сейчас, благо до полудня еще не скоро. Где она?

— Осталась в церкви. Ей войти?

— Вы что же, не понимаете, что ее уже никуда не пригласят войти? — сказал пастор, устало качая головой.

Мисс Билберри притаилась за каменной купелью и, наверное, нырнула бы туда, если бы мистер Линден начал ее распекать. Но ему было не до увещеваний, их время уже прошло.

— У вас есть кольца?

Девушка молча протянула ему ключ.

— Тоже сгодится.

После того, как Эдвин пообещал заботиться о жене, а та подчиняться мужу, и молодожены расписались в церковно-приходской книге (пастор предусмотрительно выделил им отдельную страницу), они покинули церковь. Мужчины не обменялись поклонами, миссис Лэдлоу не стала приседать на прощание.

— Держитесь подальше от окон, — сказал мистер Линден в качестве напутствия, и Эдвин кивнул:

— Мы знаем.

— Постарайтесь не задерживаться у нас надолго.

— Как будто нам позволят.

Вернувшись в ризницу, мистер Линден постоял у окна, провожая их взглядом и беззвучно, но от того не менее яростно ругая себя за былую снисходительность. У него было время выкорчевать их пороки, но он позволил им заколоситься, и теперь ему остается собирать урожай. Его вина. Как и все остальное.

Он втиснул церковно-приходскую книгу на полку огромного шкафа, среди других таких же томов, переплетенных в черную кожу, и провел рукой по их шершавых корешкам, отматывая время назад, пока не остановился на году 1814 от Рождества Христова. 1 августа. Ламмас, он же Лугнасад, праздник жатвы. Его крестины. Единственная запись в тот день: «Джеймс, сын Томаса, графа Линдена, и Абигайль, его жены». Ниже пометка «Во время погружения в купель ребенок не кричал». Ни у кого больше такой нет. Ни у кого ее и быть не может. Лучше бы священник не вытаскивал из воды младенца, но прижал ко дну купели и держал так, пока тот не захлебнется, по-прежнему не издав ни звука…

— Где Милли?

Едва он успел захлопнуть книгу, как Агнесс ворвалась в ризницу, прижимая к груди охапку кружев, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся фатой.

— Ты имеешь в виду миссис Лэдлоу?

— Как, уже? Обвенчались? Но как же так! — топнула племянница. — Я не успела вручить ей фату… как она обвенчалась без фаты? И торт еще в духовке!

— Торт? — переспросил мистер Линден, завороженно разглядывая сухую пену кружев.

— Его нужно печь три часа, а после часов шесть пропитывать кремом и бренди!

— Торт?

— Для свадебного завтрака, — терпеливо пояснила Агнесс. — Или на севере его устраивают на следующий день после свадьбы?

Пастор подошел к пюпитру, на котором покоилась Библия, тяжелая, с коваными застежками, и подозвал Агнесс:

— Изволь подойти поближе. Вот так. Положи руку на Библию.

Зажав фату под мышкой, она кончиками пальцев прикоснулась к позолоченным узорам на обложке и посмотрела выжидательно.

— Дай клятву, что впредь ты будешь избегать общества миссис Лэдлоу, что пропустишь мимо ушей приветствия, если ей достанет дерзости с тобой заговорить, что никогда не будешь даже вскользь упоминать женщину, что замарала твою репутацию своей дружбой. Как она осмелилась пригласить тебя на ужин, зная такое про себя!

— Сэр, что же вы говорите?

— Хотя бы раз преступи свое упрямство и выслушай меня, глупая ты девчонка! В грядущем Сезоне я повезу тебя в Лондон, чтобы подыскать тебе достойного жениха. Неужели ты хочешь, чтобы дурная слава вилась за тобой, как рой оводов за Ио? Никакое приданое не купит тебе доброе имя, Агнесс Тревельян. Подруга падшей!

— Она… совершила блудодейство?

— Да, Агнесс, — отвечал мистер Линден со всей серьезностью. — Она впала в грех похоти.

В наступившем молчании слышно было, как ноготки Агнесс царапают кожаную обложку.

— Поклянись же, — снова начал пастор, — что отныне и вовек ты не будешь иметь с ней дела.

— И не подумаю.

Когда она упрямилась, ее глаза наливались глубокой, опасной синевой, губы алели от нетерпеливых покусываний, худенькое лицо преображалось, и тогда она казалась красивой.

Прекрасной.

— Я заставлю тебе поклясться!

Он до того сильно прижал ее руку, что почувствовал, как под тонкой, совсем еще детской кожей перекатываются косточки, тоже тоненькие и хрупкие, как у птицы, но не ослабил хватку, а продолжал давить. Она вскрикнула и забилась. Если отпустить ее теперь, она убежит, а этого ему совсем не хотелось.

«Агнесс, Агнесс, я не выпущу тебя…»

Но она дернулась с такой силой, уперев левую руку в край пюпитра, что Библия соскользнула с наклонной поверхности и, под их единогласный вздох, упала на пол, рядом с уроненной фатой. Эхо подхватило громкий стук и ропотом разнесло по церкви, даже колокола заворчали, возмущенные кощунством. Пастор замер, и Агнесс, опередив его, опустилась на колени и подняла книгу, торопливо разглаживая листы. Протянула ему, глядя снизу вверх. Руки подрагивали от веса книги. Губки, снова бледненькие, неровно очерченные, кривились в виноватой улыбке. Вздохнув, мистер Линден водрузил Библию обратно на пюпитр. Помешкав, тоже нагнулся и подал Агнесс фату.

— Не знай я, что ты родилась на берегах Альбиона, счел бы тебя маленькой язычницей из Занзибара. Пойми, дитя мое, ты не можешь смыть с себя чувство долга, как притирания от веснушек. Неужели все мои наставления не оставили след в твоей душе?

— Еще как оставили, дядюшка, — отвечала девушка уже спокойнее.

— Чему же ты научилась от меня, позволь спросить?

— Играть. Но эта игра мне не нравится. Я сбрасываю карты, сэр, и встаю из-за стола.

— Это не игра, Агнесс, — он прочистил горло, как перед проповедью, и пронаблюдал не без раздражения, как племянница усаживается на стул, складывает ладошки на коленях и покорно готовится скучать.

— Женщина по самой своей природе, данной ей от Бога, занимает в цивилизованном обществе особое положение. Почет и поклонение, кои в прежние времена возносились к монархам, мы слагаем к ногам дам, пусть даже незнатных. Женщины освобождены от необходимости пробиваться в жизни и состязаться с мужчинами, у них нет иной работы, кроме той, к которой они питают природную склонность — домоводства. И в обмен на все эти блага от вашего пола требуется лишь одно — подавать мужчинам пример добродетели, искупать наши грехи своей чистотой.

Ноздри Агнесс затрепетали — она только что проглотила зевок.

— У вас отличная память, сэр. Если я спрошу, какой был номер страницы, на которой вы это вычитали, вы ответите в точности, так ведь?

— Просто прими это как данность, Агнесс. Таковы законы общества. Человеческого.

— Но есть и другие законы, — выпалила она.

— Это был вопрос?

— Боюсь, что нет, сэр.

— Вот как.

Мистер Линден двинулся к двери, но Агнесс преградила ему дорогу и вдруг вцепилась ему в рукав, чего прежде себе не позволяла.

— Что такое третья дорога? — зашелестел горячий шепот. — Где она пролегает? Если это секрет, я никому больше не расскажу, только помогите Милли туда попасть.

— Ей-то зачем туда попадать? — не понял пастор.

— Потому что там… может, я неправа, но… но там все не так, как у нас. Скажите мне, сэр, вы ведь знаете. Вы ведь не солжете.

— Да, там все иначе, — вырвался у него стон. — Все по-другому.

— Наверное, греха тоже нет.

— Ни греха, ни спасения.

— Значит, там никто не накажет Милли и Эдвина за блудодейство.

Наконец-то он понял, куда она клонит, и усмехнулся невесело. Ничего не получится из ее затеи. Не может получиться. Какой-нибудь распутник мечтает, чтобы вокруг его ложа извивались обнаженные демоницы, но нет же, они навестят монаха-постника, который будет смотреть сквозь них, мерно стегая себя бичом. Они не приходят к тем, кто их ждет, лишь к тем, кого сами выберут. Они жестоки и переменчивы, как сама природа, как ветер, что топит корабли, как дождь, что обходит стороной потрескавшиеся от жары поля.

Знал он одну женщину, женщину отважную и беспечную, которая, как никто иной, желала пройти по третьей дороге. Но даже ее не выбрала та дорога.

— Они слишком жестоки, чтобы позвать к себе тех, кто по-настоящему хочет к ним попасть, — пояснил мистер Линден. — Им не по нраву голодный блеск в глазах и жалобная улыбка просителя. Им от этого становится скучно.

Агнесс отступила назад, и он продолжил:

— Забудь о третьей дороге, Агнесс. Мистеру и миссис Лэдлоу придется выживать среди людей, с поклоном принимая те крошки со стола, которые соседи соблаговолит им стряхнуть. Кто примет на службу студента-недоучку? Сколько рубашек миссис Лэдлоу сможет сшить за день, прежде чем перед глазами потемнеет и швы пойдут вкривь и вкось? Никто не пустит их за порог, дабы они не принесли с собой заразу.

— По-вашему выходит, будто они больны чумой, — вспыхнула Агнесс.

— О, так было бы гораздо лучше! Заколотить дверь в их пристанище и намалевать на ней алый крест, чтобы все обходили его за милю. Ты думаешь, что Холлоуэстап великодушно простит тех, кто сделал его посмешищем всего прихода? Не говоря уже о том, что ему нужно в спешке искать невесту, пока не пожелтело постельное белье.

— Что же он сделает?

— Этого я уже не узнаю.

Сняв с крючка пасторскую шляпу с низкой тульей и широкими полями, он вышел из ризницы и направился к коновязи, где нетерпеливо била копытами Келпи. За спиной раздался дробный перестук — Агнесс сбегала по каменным ступеням, торопясь, но стараясь не пропустить ни одной, потому что перепрыгивать через ступени вульгарно.

— Как так, сэр? — прокричала она.

— Я уезжаю. Незамедлительно.

Уже из седла он отвесил ей прощальный поклон.

— Как, по-твоему, должен чувствовать себя пастырь, в чьем приходе произошло этакое непотребство?

— Вы покидаете нас!

— Разумеется. Что еще мне остается делать?

— А воротитесь когда?

— Сие мне неизвестно.

— В таком случае, вы не джентльмен, сэр. Вы трус.

Круто развернувшись, Агнесс побежала прочь. Если бы не платье с кружевным воротничком, она походила бы на молоденького офицера, который, услышав приказ об отступлении, не следует за товарищами, но закусывает губу и с саблей наголо бросается на врага. И, конечно, погибает.

Но мистер Линден не стал ее останавливать.