Глава Тринадцатая

1.

Ронан буквально вылетел из кабинета пастора. В нем бушевали чувства, которые и прежде ему случалось ощущать, но редко когда — с такой силой, и уж точно — не все вместе… Недоумение и отчаяние. Обида. Ярость. Злость. Хотелось вцепиться в кого-то своими жуткими кривыми ногтями-когтями, рвать на части чужую плоть, хотелось кусать, попробовать на вкус кровь, горячую кровь, человеческую кровь, хотелось кричать, бежать, плыть…

Плыть! Ему хотелось плыть!

Он метался по дому в поисках выхода, выхода, выхода, но не находил…

Откуда-то издалека доносился голос Агнесс, но сейчас ее зов не достигал его сердца: он слышал иной зов, более сильный, более желанный. Зов далеких родичей, зов моря, зов Третьей Дороги. Он и раньше слышал, но не понимал. Теперь — понял. И бежал, бежал навстречу…

Он был в состоянии пробить стену, лишь бы вырваться из человеческого жилья, но к счастью для себя — влетел в какую-то комнату, в которой было окно. Из окна он выпрыгнул с легкостью, которой прежде за собой не знал. И побежал. Побежал в лес. К пещере, служившей им с матерью приютом. К реке, служившей источником воды и еды. Туда, где он сильнее всего слышал зов Третьей Дороги.

В пещере он долго рыдал, рухнув на лежанку, еще хранившую запах Мэри. Потом вышел, пошатываясь, упал на колени на тропинке, поднял залитое слезами лицо к переплетению ветвей над головой, и взмолился без слов Третьей Дороге. Взмолился об истинном пути. Для людей он навсегда останется чужим. Так пусть его примут свои. И пусть они отведут его к матери. Он будет сражаться за нее, как зверь. Он не хочет человеческого в себе. Он отвергает человеческое. Он — роан. Нет, он — селки! И сегодня он попробует человеческой крови.

…Шепот. Ронан услышал шепот. Шепот сотен, тысяч голосов. Они говорили на каком-то языке, которого он не понимал, но они говорили — это был не просто шелест листьев!

Слезы застилали ему глаза, и солнце дробилось в слезах, и солнечные блики плавали в воздухе перед ним… Нет, не солнечные блики. Сияющие шары, а внутри каждого — фигурка, крохотная, как ноготь на мизинце Агнесс.

Из кустов вспорхнули бабочки… Только это были не бабочки. Это были человечки с крыльями бабочек. Точно как феи с картинок в детских книжках, но на них не было ярких одежд: они были нагие. Они порхали вокруг него, разглядывая с любопытством, и пересмеивались писклявыми голосами. Ронан протянул к ним руку — с рубцами между пальцами, с желтыми толстыми когтями, не похожими на человеческие ногти. Люди-бабочки разлетелись — и только одна, маленькая, с крылышками голубянки, чуть помедлив, опустилась ему на ладонь. Он ощутил ее почти невесомое, но все же вполне реальное прикосновение, когда она села и принялась поглаживать самый грубый из шрамов — между средним и безымянным пальцем. Ронан громко вдохнул — и существо с голубыми крылышками испуганно вспорхнуло с его ладони.

Он поднялся с колен. Осмотрелся по сторонам. Медленно пошел по тропинке. С краю, в зарослях, метались грибы с красными шляпками… Нет, не грибы. Какие-то существа в красных шапочках, похожих на шляпки грибов. И в зеленых курточках. Они суетливо заносили что-то в дупло у корней старого дуба. Гномы? Лесные гномы? Ронан застыл с открытым ртом…

Сверху раздался смех. Он вскинул голову — на ветке сидел мальчишка росточком с его, Ронана, предплечье, закутанный в какое-то рванье, нет — в старые пожухшие листья. У мальчишки были острые уши и насмешливое злое лицо, но Ронан отчетливо понял: ему зла это существо не хочет, кем бы оно ни было. Рассмеявшись еще раз, остроухий мальчишка понесся куда-то, перепрыгивая с одной тонкой ветки на другую.

Проводив его взглядом, Ронан увидел другого древесного обитателя: высоко на дереве из круглого дупла выглядывала женщина с длинными волосами цвета беличьего меха. Она озабоченно смотрела вниз, на двух бельчат, которые карабкались к ней по коре. И стоило им добраться до дупла, как они превратились в двух малышей, таких же рыженьких, как мать, в объятия которой они радостно нырнули…

А за несколькими рядами деревьев кто-то огромный, темный, покрытый травой и мхом, ворочался и вздыхал, и смотрел на Ронана грустными светящимися глазами.

И все это — днем! Совсем недалеко от людского жилья!

Люди-бабочки — феи? — вернулись и кружились над его головой, о чем-то переговариваясь, а чуть выше плавали в воздухе сияющие шары с фигурками внутри.

Ронан подошел к реке, лег на живот, долго и жадно пил, потом умылся, намочил волосы. Отражение в потревоженной воде выглядело как-то странно. Он присмотрелся — нет, это было не отражение! Там, под бегущей водой, среди колышущейся нежной зелени, затаилась девчонка. Волосы у нее были зеленые, и кожа зеленоватая, и глаза совершенно зеленые, огромные глаза, у людей не бывает таких, но личико хорошенькое, и улыбалась она Ронану доброжелательно, только вот зубки у нее были мелкие, острые, чуть загнутые внутрь, рыбьи зубки. Но когда она протянула к нему руку — Ронан тоже опустил свою руку в воду. И ощутил нежное прохладное прикосновение. Дружеское. Почти родственное.

— Ронан! Ронан, где ты? — разорвал тишину голос Агнесс.

Речная девчонка мгновенно укрылась под слоем водорослей.

Бабочки разлетелись.

Сияющие шары взмыли вверх, укрывшись среди листвы и солнечных бликов.

Ронан поднялся и шагнул навстречу Агнесс.

Она запыхалась и раскраснелась, она выглядела испуганной и несчастной. И она не сопротивлялась, когда Ронан притянул ее в объятия и поцеловал так жарко, так страстно и крепко, как не целовал еще никогда. Он стал другим, он ощущал себя другим, и он больше не стеснялся своего влечения к этой девушке со сливочной теплой кожей и губами сладкими, как земляника. Это глупые люди стесняются чувств. Естественных чувств. Он — не человек. И Агнесс пробудила в нем страсть. К чему этой страсти стесняться? Ронан целовал и целовал ее, и Агнесс покорялась его страсти, и когда они вдвоем опустились на траву, и когда он развязал ленты ее шляпы, чтобы поцеловать в шею, в то теплое местечко, которое давно его манило, — она не запротестовала, она выглядела завороженной. Быть может, это он ее заворожил? От этой мысли Ронану сделалось жарко. Он почувствовал себя сильным, не просто сильным — всемогущим. Он чувствовал себя не человеком. И это было прекрасно. Ронан провел ладонью по узкой спине Агнесс, нащупал пуговки… Он сделает ее своей сегодня же. Здесь. А потом уведет с собой по Третьей Дороге. Они будут свободны и счастливы. Свободны и счастливы.

Только прежде он должен сделать что-то важное, что-то очень важное…

Прежде, чем любить Агнесс, он должен…

Он должен спасти свою мать!

Ронан вскочил, как ошпаренный.

Поднял с земли Агнесс, смотревшую на него с нежной, чуть сонной улыбкой.

— Возвращайся в пасторат. И жди. Я приду за тобой. А сейчас мне надо спасать матушку.

— Нет, Ронан! Я тебя одного не отпущу! — Агнесс стряхнула сонный морок, и глаза ее сделались ясными, тревожными. — Да откуда ты знаешь, куда идти за ней?

— Я не знаю. Но меня отведут…

— Третья Дорога?!

— Да. Она уже открылась мне. Они уже приняли меня. И теперь — я знаю, если я попрошу, они меня отведут.

— Я с тобой!

— Нет, Нест.

— Я с тобой!!!

…Крик. Крик Мэри. Он донесся откуда-то издалека и вместе с тем казался оглушительно близким, так что Ронан сжал руками голову, чтобы она не взорвалась от этого вопля, в котором раздавалось неуместное торжество.

Когда вопль смолк — он уже не думал о том, что опасно для Агнесс, а что — нет.

Он ни о чем не думал.

Он воззвал к Третьей Дороге, ко всему волшебству этого мира и иных миров, чтобы его отвели к матери, чтобы ему позволили успеть к ней…

И тропа перед ним засияла теплым медовым светом.

Ронан рванулся вперед, но тонкие пальцы Агнесс решительно обхватили его запястье.

И они побежали — вместе.

2.

Мэри переступает босыми ногами по гальке, вдыхая морской бриз и подставляя ему лицо. Она сбрасывает с плеч одеяло, которое набросил на нее мистер Хант, когда выводил из подвала, и торжествующе кричит. Сейчас она станет свободна!

— Вот так лучше, — поощряет ее мистер Хант. — А то я начинал было верить, будто ты человек.

Он возится с ружьем: не отмеряя порох, сыпет его прямо из бычьего рога в длинный поцарапанный ствол. Мэри помнит это ружье с того самого вечера, когда он подобрал ее на берегу и набил ей рот чужими словами.

— И проходил я мимо тебя, и увидел тебя, и вот, это было время твое, время любви, — повторяет он, вгоняя в ствол свинцовый шарик, и продолжает также отрешенно. — И простер я воскрилия риз моих на тебя, и покрыл наготу твою. И поклялся тебе и вступил в союз с тобою, и ты стала моею.

Руки его не слушаются, пуля застревает, и он пытается загнать ее поглубже, ковыряя в стволе шомполом.

— Омыл я тебя водою и смыл с тебя кровь твою и помазал тебя елеем.

Пуля проскользнула, на очереди пыж из пеньки. Мистер Хант вставляет его теми же механическими движениями, не забывая бормотать:

— И нарядил тебя в наряды, и положил на руки твои запястья и на шею твою ожерелье.

Поставив курок на полувзвод, он открывает полку затвора и засыпает в нее порох, тоже на глаз.

— Но ты понадеялась на красоту твою, и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего, отдаваясь ему.

Не обращая ни малейшего внимание на его манипуляции с ружьем, Мэри смотрит на сундук под его сапогом. Она уже знает, что внутри, и нетерпеливо подрагивает, как ребенок в Сочельник. Мистер Хант поддевает ногой крышку.

— Бог мне свидетель, Мэри, я хотел тебя спасти, — доходчиво объясняет он жене, — но ты воспротивилась всем моим стараниям. И твой сын — я уверен, что он зачат не от меня. Я думал, что взял тебя невинной, но ты отдалась кому-то из вашего племени, и поэтому мальчишка уродился в твоего любовника. Чужие черты, чужие повадки. Мне не следовало давать тебе тот шанс, но теперь все изменится. Я спасу своих ближних от таких, как ты, и да простятся мне мои грехи.

С гримасой отвращения, словно прикасается к падали, он вытаскивает шкуру и бросает в ее подставленные руки. Раздается щелчок. На Мэри нацелена круглая черная пасть, в глубине которой засела погибель.

— Одевайся, Мэри, — мистер Хант тоже в нетерпении, он взмахивает ружьем, подгоняя жену. — Хватит морочить мне голову, покажи, наконец, свой истинный облик.

Животное в ней вцепляется в шкуру и хочет натянуть ее поскорее, даже ценой жизни.

Но она ведь разумное существо, напоминает себе Мэри. И разум приказывает ей повременить.

3.

Агнесс не видела светящейся тропинки. Не видела фей с крыльями бабочек. Не видела даже остроухого мальчишку в одежде из листьев, который спрыгнул на нижнюю ветку, чтобы сорвать с нее шляпку. Ей показалось — шляпку сорвало веткой. Ведь ветки хлестали и рвали ее платье, листья оставляли зеленые полосы на ткани. Перед Ронаном ветви словно бы расступались — и смыкались, чтобы хлестнуть ее, бегущую за ним на расстоянии всего-то в полшага.

А потом они выбежали на берег моря.

Агнесс не поняла, как это возможно, они бежали-то совсем недолго и все время через лес, но вот он — берег моря, и плеск волн, и тревожные крики чаек.

И Мэри, прижимающая к себе блестящую коричневую шкуру.

И Джон Хант, направивший на Мэри ружье.

Ронан рванулся вперед — Агнесс пришлось выпустить его руку.

С рычанием бросился он на Ханта — тот начал поворачиваться вместе с ружьем, но просто не успел, с такой нечеловеческой скоростью и силой пролетел Ронан по воздуху и врезался в человека, которого столько лет считал своим отцом, столько лет боялся и ненавидел. Они упали на песок и сцепившись покатились в прибой, скрылись под водой… Вынырнули, сцепившись не на жизнь, а на смерть, и снова рухнули в воду, и снова вынырнули, и Джон Хант взмахнул непонятно откуда взявшимся у него железным гвоздем — не обычным, а длинным и страшным — и обрушил его на голову Ронана. Брызнула кровь, Ронан упал в воду, а Хант снова его ударил…

Агнесс не кричала. Она упала на колени, зажимая ладонями рот.

Закричала Мэри. И шкура, в которую Мэри куталась, вдруг потекла, растеклась по ее коже, прирастая. Миг — и Мэри не стало, а на месте ее бился на песке огромный тюлень. С удивительной для тяжелого тела резвостью тюлень достиг воды, нырнул, вынырнул рядом с Хантом. Распахнулась пасть, полная острейших зубов, сомкнулась на запястье руки, сжимавшей железный костыль, раздался хруст и дикий вой Ханта.

Этот влажный хруст, этот крик запредельной боли Агнесс не забудет никогда.

И выплеск крови.

Агнесс зажмурилась.

Наверное, она бы упала в обморок, если бы могла себе это позволить. Но она не могла: Ронан был ранен, Ронан мог утонуть! Она должна его вытащить.

Агнесс поднялась, но ноги плохо повиновались ей. И все же она доковыляла до моря — как раз в тот момент, когда вся область прибоя вдруг оказалась заполненной гладкими, блестящими телами тюленей. И откуда их появилось — так много? Все они были огромные — как Мэри. И различить среди них Мэри не представлялось возможным. И все они вскрикивали, голоса их напоминали сразу и лай, и стоны, но в них звучало торжество, а Джон Хант все еще кричал, кричал, всякий раз, всплывая, он принимался кричать, а вокруг него вода сделалась красной, и тюлени, толкаясь, бросались на него… Они ели его живьем.

«Я должна вытащить Ронана», — только эта мысль оставалась у Агнесс. Одна-единственная мысль, заставлявшая ее двигаться.

Она шагнула в воду. Шаг, еще шаг…

Тюлени. Близко. Глаза у них прекрасные. Как у Мэри. Как у Ронана. Но они разевают свои пасти — и какие же там жуткие зубы… Но она не имеет права бояться. Она должна спасти Ронана.

…Ронан вынырнул сам. Вышел на берег, шатаясь. По лицу его стекала кровь и вода. Колени у него подкосились и он упал. В объятия Агнесс, которая сама не поняла, как успела подбежать к нему.

Ронан был в полуобморочном состоянии. Не отзывался на ее голос. На голове у него было несколько ран, причем одна — на виске — выглядела совсем скверно.

Агнесс оторвала полосу ткани от своей нижней юбки и замотала его голову, но кровь мгновенно пропитала ткань, и подол ее платья, на котором Ронан лежал, и ее рукава — ведь она его обнимала.

— Не умирай. Ты только не умирай, ладно? Теперь вы свободны и все будет хорошо. Сейчас не время умирать, — говорила ему Агнесс.

Но она не верила, что он может выжить. Слишком бледен он был, слишком слабо дышал, и сердце под ее ладонями билось едва-едва, и губы сделались почти голубыми.

Джон Хант ранил своего сына холодным железом. Такие раны фейри исцеляют с трудом, если вообще исцеляют.

Какой-то тюлень выбрался на берег и подполз к Агнесс и Ронану.

Сейчас она уже не боялась тюленей.

Вернее, селки.

Это были селки.

Мистер Линден ведь все объяснил. Роаны — добрые. Селки — злые.

Но даже если они начнут жрать ее, как Ханта, чей крик уже, к счастью, прервался… Даже если этот селки бросится на нее — Агнесс не разожмет объятий. Пусть уж все кончится для них обоих прямо здесь, на этом берегу. Агнесс склонила голову и прижалась щекой ко лбу Ронана, к мокрой от крови повязке. «О, здесь себе найду покой, навеки нерушимый; стряхну я иго несчастливых звезд с моей усталой плоти! — Ну, взгляните — в последний раз, глаза мои! Вы, руки, в последний раз объятия раскройте! А вы, мои уста, врата дыханья, — священным поцелуем закрепите союз бессрочный со скупою смертью…»

4.

Что-то теплое, нежное тыкалось в ее руку. Агнесс открыла глаза. Селки смотрела на нее и в глазах у нее стояли слезы.

Мэри. Это была Мэри. Агнесс узнала ее, несмотря на облик тюленя. Узнала ее взгляд.

Кажется, Мэри хотела, чтобы Агнесс разжала объятия, и девушка убрала руки. Мэри подползла еще ближе, навалилась тяжестью на край подола Агнесс, и попыталась зацепить зубами повязку на голове Ронана, чтобы снять ее. Агнесс ей помогла. Когда повязка упала на песок, Мэри принялась вылизывать раны своего сына. И раны затягивались на глазах, каждое касание языка стирало кровь и сукровицу, пока на месте ран не зарозовела кожа, еще тонкая, но уже здоровая. Ресницы Ронана задрожали, он вздохнул — и Мэри радостно закричала, и ее родичи из воды ответили ей радостными криками.

Ронан застонал и поднес руку к голове. Сел. Взглянул на Мэри. На Агнесс. На море… Селки кричали. Он слушал.

Потом Ронан встал и пошел к морю.

— Куда ты? — тоскливо спросила Агнесс, хотя уже знала ответ.

Она не может уйти вслед за ним.

А он не может жить среди людей.

— К своим. Я ухожу с ними, Нест. Жить среди людей мне не очень понравилось. А селки примут меня, хоть я и полукровка. Даже с такими руками. Сейчас они говорят мне, что я смогу плавать и охотиться среди них. А когда-нибудь мне достанется шкура, ведь селки не умирают, а если их убивают люди — шкура остается, уходит на дно, и ждет там кого-то, кто готов будет ее принять, как часть себя… Когда я получу свою шкуру, я стану совсем таким же, как они. Мы с мамой будем свободны. Навсегда.

Он не смотрел на Агнесс. Он смотрел на море, кишащее блестящими коричневыми телами его сородичей. Он выглядел таким умиротворенным и довольным, и все же Агнесс расплакалась.

— Я тебя никогда не увижу?

— Не знаю, — Ронан с трудом перевел взгляд с моря на сидящую на песке девушку. — Нест, я бы взял тебя с собой. Я бы сделал тебя своей женщиной. Но ты не сможешь дышать под водой. А у меня нет такой магии, чтобы научить тебя этому. Я же не настоящий селки. Пока еще — не настоящий. Но, может быть, если я обрету шкуру, я вернусь за тобой и смогу тебя забрать…

— Это может случиться через десять или двадцать лет. Или через пятьдесят. Или я к тому времени умру. Я человек, Ронан. Я — смертная.

— А я — нет, — его слова звучали недоверчиво, почти как вопрос. — Прости меня, Нест.

— Тебе не за что просить прощение. Наверное, это я должна. Раз я одна из них.

— Вот, возьми, — Ронан достал из кармана и протянул ей нить жемчуга.

— На память?

— Чтобы люди тебя не тронули. Как оберег, Нест. Драгоценности — это единственный оберег, с которым считаются люди.

Только теперь Агнесс поняла, что происходит что-то непоправимое.

— Не хочу.

Она не взяла жемчуг, и тогда Ронан просто положил его на песок рядом с ней.

— Возьми на память. Обо мне и о матушке. И мы всегда будем помнить тебя.

Опустился на колени, обхватил ладонями ее лицо и прижался губами к губам.

— Прощай, Нест.

Он разбежался и прыгнул в море — далеким, сильным броском, как если бы он уже был тюленем, или дельфином, или еще какой-то из тварей морских, весело взлетающих в воздух в веере брызг — чтобы с наслаждением снова уйти под воду.

Мэри тоже уже не было на берегу.

И селки исчезли: только что их было так много — и вот уже никого, никого в прибое…

Одна Агнесс на берегу. И дивно сияющий жемчуг. И чайки кружатся в небе, жалобно крича.

«Жемчуг — к слезам», — подумала Агнесс. Заплакала и взяла в руки это ожерелье. Единственное, что осталось от Ронана и Мэри, и от чуда, вошедшего в ее жизнь.

Наплакавшись, она встала. Уже вечерело. Третья Дорога не откроется перед ней и не отведет ее в Линден-эбби, значит, добираться придется самостоятельно.

Платье на ней мокрое, в бурых пятнах крови, в зеленых пятнах от листьев, порвано, запачкано песком.

Туфли промокли.

Шляпка утрачена.

Волосы растрепаны.

И хорошо бы узнать, где она вообще находится.

5.

Всякий раз, когда Лавиния бралась за оружие, она вспоминала двух людей, которые когда-то были ей дороги и которых давно уже не было на свете: своего брата Дика и Уильяма Линдена. Дик учил ее стрелять. И Уильям учил ее стрелять. Впрочем, когда Лавиния брала в руки свое самое любимое оружие, многозарядный кольт «Паттерсон», она вспоминала еще одного человека из прошлого, которого предпочла бы не вспоминать: сэра Генри. Однако в этом доме все было связано с ним и напоминало о нем, и кольт ей подарил именно он. Сэр Генри часто баловал свою юную жену приятными подарками, а кольт был такой экзотикой… И оказался — самым надежным оружием, какое Лавиния когда-либо держала в руках.

Однажды она уже собиралась убить Джона Ханта из этого кольта. Лучше бы она сделала это уже тогда! Вместо этого Лавиния выдала на расправу подлецу двоих несчастных: его жену и сына. Она положилась на его слово. Слово джентльмена! А ведь Джон Хант никогда не был джентльменом, и Лавинии, которая никогда не была настоящей леди, следовало уже тогда понять. Увидеть собрата-хищника за благообразно-постной маской. Но она слишком привыкла к обществу благородных людей.

Лавиния ошиблась. И ее ошибка стоила жизни двум невинным, в общем-то, созданиям. А теперь ее ошибка могла стоить благополучия, а то и жизни, еще сотням, а то и тысячам тех, в чьих жилах течет кровь с примесью волшебства. Но главное — ее ошибка могла погубить Джеймса. А этого Лавиния не допустит.

Пусть лучше ее повесят за убийство.

Да, это будет гадко, грязно и пошло — тюрьма, суд, виселица, жадная до зрелищ толпа. Возможно, это будет даже мучительно. У нее нет друзей и потянуть ее за ноги, чтобы она побыстрее задохнулась, будет некому. Впрочем, возможно, аристократов казнят как-то иначе. А она все-таки баронесса Мелфорд!

И Джеймс не пожалеет о ней и не придет поддержать перед казнью, хотя в качестве священника он мог получить пропуск в тюрьму. А в качестве рыцаря-эльфа — выкрасть ее из-за решеток! Но хватит мечтать. Она знает его уже достаточно, чтобы не питать надежд. И все равно же будет искать его лицо в толпе. И даже не найдя — умрет счастливой, потому что будет знать, что спасла его. Исправила свою ошибку.

А впрочем… Возможно, ей удастся сделать все так, чтобы Хант отправился в ад, а Лавинии не придется познакомиться с пеньковым галстуком. В конце концов, в прошлые разы она принимала Ханта в своем доме и убивать его собиралась в своем доме, где столько свидетелей сбежится на выстрел. А в Уитби у нее, возможно, есть шанс. Если не будет свидетелей убийства, баронессу Мелфорд не осмелятся даже заподозрить.

В амазонке двигаться удобнее, и Лавиния надела амазонку. Когда-то в юности у нее была алая амазонка, которая так ей шла… И которую Лавиния не надевала со дня смерти Уильяма. Нынешняя амазонка была черная, и вроде бы, тоже ей шла, но только не сегодня, когда Лавиния была так бледна и так дурно выглядела. Но соблазнять своей красотой ей некого. И все равно она прикроет лицо от дорожной пыли вуалью, прикрепленной к цилиндру. Хорошо, что к амазонке положено надевать мужскую шляпу. Она не так мешает обзору и движениям, как женская. Подумав, Лавиния прихватила еще одну вуаль — вдовью, очень плотную. Возможно, это поможет ей спастись. Дама под вуалью вошла к мистеру Ханту, пристрелила его и убежала. Она убежит. Они ее не поймают…

Лавиния отказалась от услуг кучера. Иногда она выезжала в одиночестве и умела управлять фаэтоном. Правда, никогда так далеко, как сегодня, ей отправляться не приходилось. Ну, ничего. Она справится. Лошади ее всегда слушались.

Долгая дорога пошла на пользу нервам Лавинии. Она успокоилась. Ярость ее остыла, из клокотавшей, как лава в жерле вулкана, переродилась в холодную, как осколок обсидиана. Лавиния распланировала все свои действия и теперь выслеживание и убийство Ханта казались ей предприятием куда более легким, нежели охота на оленя. Скрыться с места преступления будет труднее, но это уже второстепенная задача. Главное — убедиться, что выродок мертв. А значит — сначала два выстрела в корпус, а потом — обязательно в голову. Человеческий организм иногда демонстрирует чудеса выживаемости, но никто не сможет жить, если его мозги разлетятся по гостиничному номеру.

Она уже подъезжала к городу, дорога шла вдоль берега моря, когда Лавиния приметила бредущую вдоль дороги жалкую фигурку. Девушка в испачканном, изорванном платье, с непокрытой головой, с растрепанными волосами… Нищенка или гулящая. Но почему она казалась такой знакомой?

Когда фаэтон уже проехал мимо девушки, взметнув облако пыли, Лавиния с ужасом узнала в нищенке Агнесс Тревельян. И резко натянула поводья. Лошади встали. Лавиния выпрыгнула из фаэтона.

— Агнесс!

Девушка споткнулась и остановилась. Медленно повернулась.

Лавиния подобрала юбки и подбежала к ней.

— Агнесс, боже мой, дитя, что с тобой случилось?

Если Лавиния была недовольна своим сегодняшним отражением в зеркале, то Агнесс лучше было в зеркало вовсе не смотреться. Она выглядела кошмарно. Измученный, затравленный взгляд, опухшие от слез глаза и губы, бледное личико, на правой щеке две царапины, на левой — большое бурое пятно… И на платье — бурые пятна, огромные бурые пятна, и они выглядели как… как…

Почти не сознавая, что она делает, Лавиния стянула перчатку, лизнула кончик пальца, потерла пятно на щеке Агнесс и поднесла палец к губам.

Вкус соли и металла. Вкус крови…

Агнесс была вся в крови.

— Ты ранена? Агнесс, что с тобой сделали? Как ты здесь оказалась? Ладно, не отвечай, иди, садись в фаэтон, — Лавиния обняла девушку за плечи и повела ее к экипажу.

Агнесс передвигала ноги медленно, будто во сне. Похоже, она была полностью обессилена.

Что же с ней делать? Возвращаться в Линден-эбби они не могут, надо сначала убить Ханта. Нельзя допустить, чтобы Агнесс стала свидетелем убийства, но и бросить ее в таком состоянии невозможно.

— Я отвезу тебя в город, оставлю в гостинице, вызову доктора. У меня дела, но потом… Я постараюсь вернуться за тобой. Если не вернусь — ну, на этот случай я тебе тоже деньги оставлю. Агнесс, все-таки скажи, ты ранена?

Агнесс наконец разлепила запекшиеся губы и прошептала:

— Нет. Я не ранена. Это Ронан… Он… Мистер Хант его ранил. И я думала — он умрет…

Сердце Лавинии словно в бездну рухнуло.

— Мистер Хант нашел Ронана? И… убил его?

— Не убил. Он нашел Мэри, матушку Ронана, схватил ее, отвез на берег и хотел убить. Мы с Ронаном пришли, и Ронан дрался с ним… Мистер Хант хотел его убить. Но Мэри превратилась в селки и откусила ему руку. А потом приплыли другие селки и… Они… Они…

Агнесс зашаталась и зажала рот рукой.

Но Лавиния не зря читала труды ученых мужей и описания различных фейри.

— Они его съели, да? — предельно мягко уточнила она.

Агнесс кивнула.

— Дорогая, ты уверена, что он точно мертв?

Агнесс снова кивнула.

Лавиния почувствовала, как ее заледеневшая кровь теплеет, и даже в кончиках пальцев покалывало, словно таяли льдинки. Он мертв! Ей не надо его убивать! Ей не надо рисковать жизнью! Он мертв! И если его сожрали селки — от него не осталось даже костей… Достойная гибель для этого мерзавца. Он так ненавидел фейри — и нашел себе гибель от их зубов.

— А Ронан и его матушка? Что стало с ними? — продолжала выспрашивать Лавиния.

Агнесс наконец отняла ладонь ото рта.

— Они ушли. Ушли в море. И Ронан… Он ушел. Предпочел Третью дорогу. Он оставил меня, Лавиния. Он оставил меня ради Третьей дороги…

Агнесс зарыдала и практически обвисла в объятиях Лавинии, которая прижала ее к себе и баюкала, как ребенка, и гладила по растрепанным волосам, и шептала какие-то ласковые слова, исходившие из теплых глубин души, где они хранились для ее сына или дочки, на случай, если они будут вот так горько плакать… Лавиния обнимала Агнесс и чувствовала себя так, будто обнимает — саму себя. Юную. Брошенную. Отчаявшуюся. Только когда ее мир рухнул, Лавинию некому было утешить. Когда ее любимый ушел, отказавшись от Третьей дороги, некому было ее обнять.

Третья дорога.

Как странно все складывается в этой жизни.

Джеймс отказался от Третьей дороги — и разбил сердце Лавинии.

Ронан выбрал Третью дорогу — и разбил сердце Агнесс.

Мужчины выбирают свой путь. А женщинам остается лить слезы и учиться, как справляться с болью. Что ж, Лавиния научилась. И Агнесс со временем научится.

— Идем, Агнесс. Я передумала и не поеду в Уитби. Я отвезу тебя в Мелфорд-холл.

Лавиния взяла под уздцы лошадей и развернула их в обратном направлении. Помогла забраться в фаэтон обессилевшей Агнесс. Села на место кучера, взяла в руки вожжи.

Уже почти совсем стемнело. Ехать придется ночью, но Лавиния не боялась. У нее же есть ее кольт, и она с удовольствием кого-нибудь пристрелит.

Агнесс заснула почти сразу, как только устроилась на сиденье.

Лавиния правила лошадьми и размышляла: как Ронан и Агнесс оказались в Уитби? Неужели… неужели прошли по Третьей дороге? Она бы полжизни отдала, чтобы вступить на нее, а этой глупышке все досталось даром. И прогулка по Третьей дороге. И Джеймс.

Джеймс, которого она, должно быть, смертельно оскорбила своим побегом. Ведь он такой гордый. Ведь он воспитывал себе в жены чистую юницу, а она сбежала с мальчишкой… Простит ли он теперь Агнесс? Может, и простит. Смотря по тому, насколько укрепился он на стезе добродетели. Простит и женится на ней, хотя она его даже не любит. Ничтожное создание, пустоголовая девочка, которой следовало бы благоговейно смотреть на него снизу вверх, — она его даже не любит! Она предпочла другого. Господи, куда же ты смотришь? Хотя бы любовь-то он заслужил… Любовь и заботу. А, впрочем, куда смотрит Бог и почему попустительствует стольким несправедливостям и несчастьям, Лавиния не понимала никогда. Быть может, Джеймс мог бы ей объяснить, но вот как раз от него она объяснения на эту тему выслушивать не пожелала бы ни при каких обстоятельствах.

Черное ночное небо сделалось серым, поднялся высокий туман, близилось утро. Агнесс спала в неудобной позе, вздрагивая от холода. Она выглядела такой жалкой замученной пташкой! Лошади устали, пошли медленнее, а надо бы успеть прежде, чем люди начнут просыпаться и выходить из домов, чтобы никто не увидел Агнесс — вот такой. Если ее увидят — ее репутации конец. И даже Джеймс вряд ли сможет ее спасти.

Ее репутации конец…

А что, если они и правда ее увидят — вот такой? Растрепанной, грязной? Падшей? После того, как ее с позором изгонят из города, ее не во всякий работный дом примут в таком-то виде.

Лавиния почти забыла, как ненавидела Агнесс за то, что она — обыкновенная, глупая, никчемная, за то, что рядом с ней Джеймс будет жить скучно и обыденно, и никогда не позволит себе волшебство…

Волшебство.

Она оглянулась на Агнесс, разрываясь от ненависти и жалости при виде ее опухших искусанных губ, ее тонких век, под которыми подрагивали кошмарные сны. Ненависть и жалость сцепились, как борцы, не уступающие друг другу в ловкости и силе… а потом вырвались из ее сердца, оставляя за собой пустоту, заполнить которую могло только одно.

Ей нужно было увидеть это снова.

Лавиния направила фаэтон на городскую площадь и остановила напротив таверны «Королевская голова». Вытащила кольт и тряхнула Агнесс за руку.

— Просыпайся.

Агнесс спросонья улыбнулась ей, а потом испуганно округлила ротик при виде оружия.

— Лавиния, леди Мелфорд, что…

— Выходи. И стань там, где был позорный столб.

6.

Светает. Серая ветошь сползает с неба, приоткрывая пламенеющий атлас с золотой канвой, но Агнесс не радуют краски природы. Рассвет кажется ей заревом пожара. Она стоит на невысокой площадке, откуда ей хорошо видны окна жилых этажей. За ними уже началось движение, скоро горожане поднимут рамы и распахнут ставни, впуская в комнаты свежий воздух.

— Руки вытяни по швам, — командует Лавиния, спрыгивая на землю, но ни на секунду не выпуская ее из поля зрения. — Отлично, вот так и стой.

— Сколько мне так стоять? — шепчет Агнесс, надеясь, что Лавиния тоже заговорит тише.

Ведь их сейчас услышат! Хотя минутой раньше, минутой позже — позора ей все равно не избежать.

Но Лавиния даже не думает понижать голос.

— Пока не взойдет солнце. Пока люди не выйдут на улицы. Пока они не увидят, что на самом деле ты маленькая грязная воровка.

— Что же я украла? — безнадежно спрашивает Агнесс.

— Ты украла у меня Третью дорогу. Ты была недостойна по ней пройти, но ты по ней все же прошла. А еще ты предала мою любовь…

Голоса на рыночной площади не в диковинку даже в столь ранний час, думает Агнесс, но вспоминает, что день сегодня не рыночный. Похоже, горожане тоже об этом вспомнили. Скосив глаза, Агнесс замечает, что аптекарь подслеповато щурится у шторы, а потом отходит, наверное, за очками.

У Агнесс на глазах вскипают слезы.

— Лавиния, я умру от такого позора. Застрелите меня прямо сейчас, чтобы мне не слышать, как они будут смеяться. Все равно они втопчут меня в грязь, и я в ней захлебнусь.

— Хорошо, — соглашается Лавиния. — Дай мне повод тебя застрелить. Бросайся бежать. Сделай какое-нибудь резкое движение. Позови на помощь.

— Мне некого звать на помощь. У меня не осталось друзей, они все ушли.

— Так ли это? — Лавиния склоняет голову набок, вуаль щекочет ей плечо. — А Джеймс Линден, твой благодетель?

— Он от меня отрекся.

— Неужели он не придет, даже если тебе будет угрожать смерть?

И тогда Агнесс забывает, где находится.

— Нет! Он не придет! Я не верю, что он придет! — всхлипывает она, потому что надежда жалит ее даже больнее, чем отчаяние.

Вот теперь все ее услышали. За окнами появляются лица.

Решительными шагами Лавиния подходит к ней и приставляет пистолет к ее груди. Какой он противный и холодный, думает Агнесс. Как пальцы сэра Генри.

— Глупая, пустоголовая кукла! Неужели ты не видишь, что из нашего мира капля за каплей утекает волшебство, потому что в паровой двигатель нам поверить проще, чем в Робина Доброго Малого? Что мы дошли до такого ужаса, когда сами фейри перестали верить в себя и захотели стать такими же убогими и бессильными, как мы? Неужели не останется иных звуков, кроме лязга станков, и все холмы почернеют от копоти просто потому, что нам не хватит воображения, чтобы представить себе другой мир? И не хватит душевных сил, чтобы в него поверить? — Лавиния почти кричит, и оружие прыгает в ее пальцах. — Но ты дрожишь и ничего не понимаешь, бедная девочка. Что ж, я помогу тебе. Вообрази, что ты карабкаешься высоко-высоко, но у тебя соскальзывают руки, ты падаешь и сейчас разобьешься… Если только кто-то не подхватит тебя в воздухе. Но никто тебя не подхватит, да, Агнесс? Ты же не веришь, что кто-то стоит позади тебя и уже готов тебя подхватить…

— Джеймс!!!

Агнесс слышит скрип ставней, но все равно кричит и оборачивается, ловя руками пустоту, которая вдруг становится плотной.

Перед ней стоит дядя.

— Вы пришли ко мне… — шепчет она и утыкается лицом в его жилет.

Джеймс Линден взмахивает кнутом, очерчивая их троих в круг.

Серебряный шарик чиркает по булыжникам, высекая искру, и края круга тоже вспыхивают серебристым светом. Мир за его пределами тускнеет, и не без удивления Агнесс отмечает, что аптекарь, потянувшись к раме, никак не может ее приподнять. Его рука застыла в воздухе. И другие руки тоже. А у свечи, которую миссис Кеттлдрам зажгла, чтобы рассмотреть происходящее получше, замер огонек.

Лавиния улыбается, как если бы на нее снизошла благодать.

И Джеймс улыбается. Он тоже счастлив.

— Я же сказал, Агнесс, что услышу тебя даже из другого графства, — мягко говорит он и смотрит на Агнесс, только на Агнесс, даже когда обращается к леди Мелфорд. — Почему ты это сделала, Лавиния? Я ведь знаю тебя. Ты не злая.

— Ты не знаешь, какая я стала, Джеймс Линден, — отвечает Лавиния. — Я злая. Я очень злая. Я собиралась убить человека. Джона Ханта — помнишь такого? Но с ним справились без меня. А потом я хотела избавить тебя от общества недостойной тебя особы… Нет, неправда. Я стала не только злой, но еще и лживой. Я хотела, чтобы ты сотворил волшебство. Хотя бы одно маленькое волшебство. Я решила: если ты придешь на ее зов, если ты ради нее отвергнешь свою постылую добродетель и вернешься к чуду… Тогда она тебя достойна. И я ей скажу: «Прости меня, Агнесс». Хотя, конечно, она не сможет меня простить, но это уже не важно. Главное — чтобы ты сотворил волшебство. И я снова смогла это увидеть. Спасибо, Джейми. Прости, Агнесс. Приятного вам дня.

Она гладит его по щеке и закрывает глаза, когда он целует ей руку — не почтительно, как знатной даме, а так, словно бы вместо руки она подставила ему губы. Затем она выступает из круга. Его края гаснут, как только по нему скользит черная амазонка, и Лавиния уходят, унося его сияние.

Словно досадуя на задержку, окна во всех домах открываются с громким скрипом и почти одновременно. Агнесс прижимается к дяде, но он кланяется знакомым, а потом столь же невозмутимо спрыгивает с площадки и подает Агнесс руку. Только теперь она замечает кружева на зеленом рукаве. Опускает глаза и видит изумрудный шелк…

— Ничто так не укрепляет здоровье, как прогулка по площади Линден-эбби в утренний час и в… эээ… вечерних туалетах.

Окинув взглядом наряд Агнесс, Джеймс понимает, что перестарался, но продолжает голосом бодрым и наставительным:

— Если ни один пророк этого не написал, то лишь потому, что не счел нужным повторять столь очевидные истины. Вы не хотите к нам присоединиться, господа? Нет? Как жаль! В таком случае, нам с мисс Тревельян придется удалиться.

Прихожане ошарашены. Они определенно что-то видели, но что? Один миг — леди Мелфорд кричит на племянницу пастора, наставляя на нее револьвер, другой — к ним присоединяется ректор, а платье племянницы успевает поменять цвет… Но мозг торопливо отплевывается от этого видения, совершенно лишнего в повседневной жизни, а побеспокоенное воображение потягивается и вновь засыпает. Пора приступать к утренним хлопотам.

А Джеймсу с Агнесс пора уходить.

Бережно придерживая племянницу за локоть, Джеймс ведет ее по улицам, а когда дома остаются позади, он не спеша разматывает белый шейный платок и роняет его на траву.

— И простер я воскрилия риз моих на тебя, и покрыл наготу твою? — спрашивает Агнесс, оглядывая свое зеленое платье, и с ее губ срывается невнятный звук, нечто среднее между всхлипом и радостным смехом.

— Тсс, не говори ничего, ты устала. Сейчас мы пойдем домой и выпьем чаю.

— Вы же слишком горды, чтобы позвать меня обратно.

Он бормочет, что гордыня мать всех грехов и надо же как-то с ней бороться, но Агнесс никак не может поверить в произошедшее, хотя понимает, что должна. Потому что Лавиния права. Фейри можно не доверять, но верить в них нужно обязательно. Иначе во что превратится наш мир?

— Но как мне отблагодарить вас за ваше прощение? — не сдается она.

— А за прощение вообще нельзя благодарить. Оно дается свободно, как дружба… как любовь, — добавляет он чуть тише. — Впрочем, ты можешь испечь мне кекс. Благодарственный кекс. У тебя хорошо получается с недавнего времени.

Она кивает и прячет руки в карманы, чтобы Джеймс не видел, как она дрожит.

Где-то далеко, дальше, чем Уитби, за гранью горизонта, плещет холодное море, и плывут по нему селки — свободные, сильные — перекликаясь пронзительными голосами. А среди них один — в человеческом обличье. Один, еще не получивший своей тюленьей шкуры, но несмотря на это — счастливый и свободный, ведь рядом с ним — его мать, тоже свободная и счастливая… Ронан — проклятый своим смертным отцом, проклявший свою смертную кровь.

Агнесс представляет себе Ронана и Мэри — вместе, среди морского простора. И улыбается.

Завтра эта картина уже не покажется ей такой радостной, и Агнесс заплачет, проплакав и послезавтра, и всю неделю, и неизвестно, когда сможет остановиться. Потому что жемчуг — к слезам.

Но когда слезы высохнут, рядом будет Джеймс, ее рыцарь-эльф. Наверное, она отважится положить голову ему на плечо.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Средневековая баллада «Тэм Лин» (англ . Tam Lin), перевод М. Ковалевой.

[2]Английская народная баллада «Графиня-цыганка», перевод С. Маршака.

[3]Английская народная баллада «Два волшебника», перевод Н. Голля.

[4]У. Блейк «Больная роза», перевод В. Потаповой.

[5]Уильям Шекспир, «Тит Андроник», акт II, сцена 1. Перевод А. Курошевой.

[6]Вальтер Скотт, «Томас Рифмач», пер. Н. Прохоровой.