III. Ям-Запольское перемирие

Я избавлю своих читателей от подробностей этих переговоров, указав на глубоко научный труд Пирлинга,[47]в котором я мог бы лишь отметить неправильности некоторых суждений. Ям-Запольский, полуразоренное местечко в опустошенном крае, едва мог вместить поляков с их многочисленной свитой. Москвичам пришлось искать приюта по соседству, в деревне Киверова-Гора. Так как посредник поселился там же, то заседания конгресса происходили у него в этой деревне, в курной избе. Под скромной кровлей, между импровизированным алтарем и печью, из которой дым за неимением другого выхода валил через окна и к концу каждого заседания делал уполномоченных похожими на трубочистов, — решалась судьба двух государств.

Когда по традиции был составлен род протокола, обе стороны предъявили чрезмерные требования, что ввело Поссевина в заблуждение. После беседы с москвичами он пришел к заключению, что уступка поляками русским нескольких городов является условием sine qua non для заключения мира. Он тотчас же обратил все свои усилия на этот пункт и, думая, что помогает одной стороне, играл в руку другой. Обе стороны остерегались сказать ему свое последнее слово. Поляки окончательно установили свой ультиматум только во второй половине декабря. Пирлинг в данном случае несправедливо упрекает Замойского в недостатке проницательности. Точно также напрасно он предполагает разногласие между королем и его канцлером, между канцлером и уполномоченными. Ученый историк, кажется, положился на напечатанный Кояловичем русский сборник польских документов. Замойский был предан королю. В качестве главного полководца и канцлера он мог выбрать уполномоченных только из круга людей своего образа мыслей. В половине декабря Поссевину было передано письмо Замойского, в котором он категорически заявлял, что никакие уступки относительно Ливонии не будут сделаны. 20 декабря гонец привез уполномоченным от канцлера другое извещение, в котором он говорит о возможной уступке 3 городов, на чем русские недавно настаивали, иезуит был удивлен и даже смущен. Но этот факт был естественен. Письмо Замойского к Поссевину относится к 13 декабря 1581 г. Одновременно он писал и королю в том же духе. Но 16 декабря пришло известие, что шведы одерживают в Ливонии победу за победой. Запасы пороха опаздывали в пути. На следующий день канцлер решился изменить свои инструкции. Теперь он указывал уполномоченным три пути для достижения соглашения. Одним из них была указанная уступка. Города, о которых шла речь, были незначительны, ими можно было пожертвовать, и Баторий выразил на то свое согласие. Замойский упоминает об этом факте в письме к королю от 26 дек. 1581 г. Следовательно, здесь разногласия не было. Что же касается разногласия между канцлером и уполномоченными, то Пирлинг стал жертвой той мистификации, что и посредник 1581 г. Канцлеру надлежало бы посвятить посредника в курс дела. Но поляки условились держать его на некотором расстоянии от себя. Его терпели из уважения к папе, но охотно бы обошлись и без него. Кроме того, Збаражский и Радзивилл решили пойти дальше того, что предполагал их глава: они объявили легату, что считают чрезмерными те уступки, на которые идет Замойский, и что они не станут принимать их в расчет до новых распоряжений. Но тут же они пишут Замойскому письмо от 21 декабря (оно уцелело), что этим хотят лишь «обмануть иезуита». Поступок этот некорректен. Три ливонские города решено было уступить только при последней крайности, если не получатся два других приема. Дело шло о дипломатической тайне. Открыть ее для польских уполномоченных было все равно, что сообщить ее русским. Замойский был того же мнения и одобрил поведение своих подчиненных.[48]Хотя он в своей переписке с Баторием и не лестно отзывается о «добром пастыре москвичей, старающемся превратить волков в овец», но ему нет необходимости, как то полагал Пирлинг, убеждать короля не посвящать легата в тайны ведущихся переговоров. Совет был бы совершенно излишним.

Переговоры грозили затянуться. Московские уполномоченные не торопились. Они легче, чем поляки, мирились с неудобствами своих деревенских жилищ и лучше их умели запастись всем необходимым. С изобретательностью, свойственной их расе, они даже сумели извлечь выгоду из своего положения. Они обратили свой лагерь в ярмарку и между двумя заседаниями заключали выгодные сделки. Они рассчитывали, что зимняя стужа сделает их противников более сговорчивыми. Замойский взялся вывести их заблуждения. Польская сабля лучше, чем красноречие Поссевина, сумела преодолеть последнее сопротивление.

Испробовав все средства сломить героическое сопротивление Пскова, великий полководец прибег к способу, заслуживающему порицания. История какой-то адской машины, доставленной в город, довольно темна. Замойский будто бы велел наполнить коробку порохом и разрывными снарядами и поручил московскому пленнику передать ее одному из Шуйских. Польские историки упоминают о нарушении осажденными международного права. Они будто бы стреляли в парламентеров. Говорят также о ловушке, в которую завлекал Замойского Шуйский, вызывая его на поединок. Это оправдание не достаточно. Вызов последовал, вероятно, за присылкой снаряда, не причинившего, впрочем, никакого вреда. Выдумка Замойского оказалась неудачной. Несколько дней спустя он придумал другую, более удачную. 4 января 1582 г. он притворился невнимательным, вызвал массовую вылазку осажденных и встретил их страшным огнем. Потом в письме к уполномоченным он совершенно напрасно утверждал, что его армия не продержится больше недели и просил их поторопиться с переговорами. Он только что доказал противное. Московские уполномоченные отлично это поняли. Одновременно с известием о происшедшем они получили от Ивана наказы самого примирительного содержания. Тогда, оставив в стороне Ливонию, они стали спорить только о подробностях.

Поссевин был виновником спора, желая непременно втянуть в переговоры и Швецию, не нуждавшуюся ни в мире, ни в его посредничестве. Кроме того у Польши и у Москвы с ней были свои счеты. Ему пришлось отказаться от удовлетворения этого желания, но шведские победы в Ливонии порождали другие трудности: русские справедливо замечали, что они не могут уступить в этой стране того, что им уже больше не принадлежит. После продолжительных споров поляки оставили за собой право действий против шведов и начали перечислять одно за другим все владения, уступаемые Москвой. На северо-западной границе произвели разделы городов. Велиж, находящийся на левом берегу Двины и принадлежавший к группе городов, отходящих в Польше, был оставлен за нею. Себеж был возвращен прежним владельцам, так как являлся аванпостом московских владений при входе в долину р. Великой. Оставался вопрос о титулах. Иван хотел, чтобы в договоре его именовали не только царем, но и государем Ливонии. Поляки возражали и говорили: «Что значит этот новый титул царь?» Царями назывались прежде татарские ханы в Казани и Астрахани. Этого мало для московского государя. Если же царь означает кесарь — это много для него. Европа звала кесарем одного лишь государя, императора германского, и он мог возразить против нового титула Ивана. Этот вопрос поднимался уже не раз, и Замойский не придавал ему никакого значения. Он даже рассказывал по этому поводу об одном хвастливом варшавском шляхтиче, звавшемся «королем Захаранским», давая этим повод к шуткам. Оставался один исход, к которому уже раньше прибегали: писать грамоты разно для каждого государства. Но Поссевин не знал, что это раньше практиковалось, и раздул мелочь в целую гору. Он старался исправить исторические факты, на которые опирались русские уполномоченные, и доказывал им, что императоры Аркадий и Гонорий, умершие пять веков тому назад, не могли передать великому князю Владимиру титула кесаря. Он, не переставая, твердил, что источником всякой власти является Рим, и напоминал о том, что Карл Великий был коронован одним из предшественников Григория XIII. Потеряли много времени, пока пришли к обычному компромиссу, после чего иезуит положил начало новому и последнему спору.

Легат хотел, чтобы его подпись фигурировала в договоре или, по крайней мере, чтобы было упомянуто, что мир был заключен при его посредничестве. Русские уполномоченные категорически отказали в этом на том основами, что в их инструкциях ничего об этом не было сказано. Тогда иезуит вышел из себя. Он придрался к одной уловке в редакции договора. Отступая от принятых условий, Елецкий и Олферьев хотели включить Курляндию и Ригу в число городов и земель, уступаемых царем, что по их мнению прибавило бы новый титул их государю. Посредник стал грозить, что бросит все дело. Он кричал на уполномоченных: «Вы пришли воровать, а не вести переговоры! Убирайтесь отсюда», — но московские послы были невозмутимы. Это усилило его гнев. Он вырвал у Олферьева из рук грамоту, выбросил ее за дверь, потом схватил князя Елецкого за воротник шубы, встряхнул его так, что пуговицы отлетали, и вытолкнул из избы, а за ним и его товарищей.

Пришлось сделать то, чего он добивался. 15 января 1582 г. был совершен обмен подписями. С чисто дипломатической точки зрения русские остались в выигрыше, благодаря Поссевину: они остались на позициях, занятых ими при начале конгресса, и поступились только тем, чем поступался царь три месяца тому назад. Правда, жертва была громадная. После двадцатилетних усилий, готовых, по-видимому, увенчаться успехом, Московское государство было снова отрезано от Балтийского моря и Европы. Но в той самой Ливонии, от которой теперь отказывалась Москва, создавались два выгодных для нее условия. Там был уничтожен Тевтонский орден и Германия потеряла гарнизон, при помощи которого поддерживала свою власть в этой стране. Кроме того, там назревал конфликт между Польшей и Швецией. После отчаянной борьбы обе стороны дали возможность своему общему врагу отплатить той и другой.

Даже столь непрочное и кратковременное обладание Ливонией оставило прочный след в России, важный для развития страны. Она потопила массу чуждых ей элементов, которые слились с ней. В ней зародилась немецкая колония, которой суждено было сыграть в русском государстве видную роль. Культурное влияние ее отрицать нельзя.

Мир не был однако заключен, ограничились десятилетним перемирием. Окончательному соглашению помешали некоторые вопросы, выделенные из переговоров и оставленные без разрешения. Таков, например, был вопрос о теоретическом праве на обладание русско-литовскими землями. Когда поляки заняли город Юрьев, они были поражены теми следами, которые оставило там могущество побежденных, их организаторский дух и превосходное военное устройство. Быть может, не хватало только такого гения, каким был Баторий, чтобы воспользоваться им. «Мы все были поражены», писал аббат Пиотровский, «найдя в каждой крепости множество пушек, пороха и пуль столько, сколько мы не могли бы собрать во всей нашей стране». И он добавляет: «Мы завоевали нечто вроде маленького королевства; сомневаюсь, сумеем ли мы им воспользоваться». Несмотря на дух отрицания, которым проникнуты записки аббата, его впечатления соответствуют действительности. История подтвердила это.

На стенах восстановленного рижского замка над главным входом в церковь в Венден есть латинские надписи, так истолковывающие смысл происшедшего:

Devicto Moscho…

Prisca religio Rigam renovato vigere…

Coeperat in templo…

И еще:

Hoeresis et Moschi postquam devicta potestas.

Livonidum primus pastor ovile rego.

Ливонцы видели в них доказательство того, что победа Батория означала главным образом победу католичества и иезуитов, шедших по следам победителей. Новому польскому правительству пришлось считаться с этим мнением.

Что касается Поссевина, то его во всем происшедшем интересовала лишь форма договора. В нем признавалась власть папы: «казалось, все совершилось его именем». По крайней мере, легат хвалился этим в своем письме к кардиналу де Комо. Несмотря на свои ссоры с московскими уполномоченными, он спешил в Кремль продолжать начатое там дело. Очевидно, план его был таков: он хотел снова выдвинуть вопрос об анти-оттоманской лиге, так как она подавала повод к вмешательству папы. Потом он намеревался поднять вопрос о воссоединении церквей, так как условлено было, что речь об этом будет после заключения мира. Но он не возлагал больших надежд на эту часть своей программы. Он сохранял свою роль посредника и готов был выступить в ней снова, если возникнут какие-нибудь недоразумения по вопросу о Ям-Запольском договоре. Наконец, он хотел еще раз сделать попытку вмешаться в шведские дела, чтобы самому быть на виду и чтобы папа казался великим посредником, к которому прибегают обе стороны. Некоторые обстоятельства способствовали тому, что этому плану соответствовало настроение в Москве. Хотя там и были разочарованы папским могуществом, но все же оно могло хоть отчасти замаскировать унизительность поражения. Для виду не мешало показать, что папский посол устроил дела царя и продолжает стараться в том же направлении. Поссевина ожидал хороший прием при дворе Грозного.