Антон Гроб

На следующий день Антон Гроб необычайно радушно, как старых знакомых, принял Джэсона и Дебору. Лакей провел их в гостиную, и хозяин, излучая сердечность, поспешил им навстречу. Банкир был маленьким, толстым, сутулым человечком с белыми, как снег, волосами, розовыми щеками и ангельской улыбкой.

– Я решил устроить для вас музыкальный вечер, – сказал Гроб. – Это лучший способ познакомиться с Веной. Я сам музыкант-любитель, и, думаю, вам будет приятно послушать квартеты Моцарта и Бетховена. Когда мы покончим с делами, к нам присоединятся трое моих друзей, тоже музыкантов-любителей, и мы устроим небольшой концерт.

– Прекрасно, – отозвался Джэсон, довольный тем, что без труда понимает речь банкира.

– Позвольте показать вам мои апартаменты. – Гроб был само гостеприимство.

– Ваши кресла с их темно-красной обивкой сделают честь королевскому дворцу, – похвалила Дебора.

– У вас прекрасный вкус. Это императорский пурпур. Пурпур Габсбургов.

Банкир с гордостью водил их по гостиной. Деборе понравились стены с белыми панелями и позолотой, два великолепных зеркала на противоположных концах залы, высокие, выходящие в сад окна, сверкающая люстра. Гроб, должно быть, был очень богат.

Заметив ее восхищение, Гроб пояснил:

– Точно такая же люстра висит в Гофбурге.

Но главную гордость банкира составляла коллекция произведений искусства: бюст работы Бернини, два дубовых стола семнадцатого века, некогда собственность одного из пап, золотые подсвечники работы Челлини и часы, якобы принадлежавшие в детстве Марии Антуанетте.

Особняк банкира находился на Кольмаркт, у Михаэлер-плац, в самом центре Вены, откуда было рукой подать до Гофбурга и собора св. Стефана.

Затем Гроб повел их в музыкальную комнату, где показал фортепьяно новейшей конструкции. А когда Дебора выразила удивление по поводу того, что банкир такой любитель музыки, он пожал плечами и ответил:

– Это естественно. Каждый образованный человек в Вене имеет фортепьяно. Не хотите ли его опробовать, господин Отис?

– Пожалуй, только не сейчас. – Пальцы Джэсона утратили гибкость.

– Может быть, вы все-таки передумаете. – Гроб извлек из стенного сейфа фортепьянную сонату Моцарта и с величайшей почтительностью подал ноты Джэсону.

– Взгляните, это оригинал, – похвалился он.

Сердце Джэсона учащенно забилось, мелодия уже звучала у него в голове. Музыка оказалась неожиданно грустной. Соната была написана в форме фантазии, Джэсон играл, и ему казалось, что он ведет с Моцартом долгую, задушевную беседу.

Гроб и Дебора наградили его аплодисментами, но он-то знал, что играл плохо, и поэтому счел их одобрение неискренним. Несмотря на пронизывающую ее грусть, соната была удивительно живой.

– Как тебе удалось отыскать столь образованного человека? – спросил Джесон Дебору.

– Я попросила отца поместить наши деньги у банкира, который интересуется музыкой. Вена музыкальный город, и я не сомневалась, что это не составит труда.

Джэсон в душе похвалил Дебору за проявленную находчивость, Дебора, может статься, еще окажется ему весьма полезной в выполнении его миссии.

– Я польщен, что вы одобряете выбор своей жены, господин Отис, – сказал Гроб.

– А я ценю ваш музыкальный вкус.

– Таких любителей музыки, как я, в Вене великое множество. Здесь это не редкость.

– Вы современник Моцарта?

– Да. Мне шестьдесят. Я родился в 1764 году. Можно сказать, его ровесник. Я всего на восемь лет моложе.

– И вы его знали?

– Я не был знаком с ним лично, но слышал его игру. А один из моих друзей, которого я вам представлю, брал у него уроки. Господин Пикеринг упомянул о вашем интересе к Моцарту. Написал, что вы им околдованы.

– Мой свекор преувеличивает. Я просто поклонник Моцарта. А вы?

– В Вене вас сочтут невежей, если вы исключите из свого репертуара вещи Моцарта.

– Вы знакомы с Бетховеном?

– Я встречался с ним по делам, но нас не назовешь друзьями. Если хотите, я могу помочь вам познакомиться с ним. Господин Пикеринг сообщил, что вы хотите заказать господину Бетховену ораторию. Я буду счастлив вам помочь.

Тронутый предупредительностью Гроба, Джэсон спросил:

– А с Сальери вы тоже знакомы?

– Мы встречались.

– Не могли бы вы представить меня и ему?

– Боюсь, что это невозможно.

– Отчего?

– Он нездоров. Не видится ни с кем, кроме близких друзей.

– Ходят слухи, будто он сошел с ума.

– Сошел с ума? – с изумлением повторил Гроб. – Тут какая-то ошибка, он болен, но в здравом рассудке. До своей отставки он был императорским капельмейстером. Никто из музыкантов не состоял в этой должности так долго. Сальери пятьдесят лет кряду был придворным композитором и вышел в отставку с полным содержанием. Вряд ли наш император оказывал бы милости человеку, лишившемуся разума. Но, как известно, от слухов не спастись.

– Значит, вы считаете это вымыслом?

– Я считаю, что столь солидному человеку, как вы, не стоит растрачивать время на подобные пустые и безосновательные росказни. Я искренне надеюсь, что не эта причина привела вас в Вену.

– Что вы имеете в виду, господин Гроб? – притворился непонимающим Джэсон.

– Я имею в виду ваше желание повидаться с Антонио Сальери.

– Вы против? Отчего?

– Он пользуется покровительством императорской семьи. А это значит, что его покой нарушать нельзя.

– Мой муж приехал в Вену повидаться с Бетховеном, – вставила Дебора. – И, кроме того, он желает пополнить свое музыкальное образование.

– Тогда зачем ему встречаться с Сальери?

– Я не понимаю, почему беседа с больным музыкантом может быть нежелательной.

– Вы говорили об этом с господином Губером?

– Нет.

– Разумно. Он посетил меня в связи с вашим приездом, кстати, в тот самый день, когда вы приехали в Вену. Я сразу понял, что Губер неспроста сам нанес мне визит.

– Вы с ним знакомы?

– Слегка. Он подчиняется полицейскому комиссару графу Седельницкому, самому влиятельному лицу в Вене после князя Меттерниха, и, тем не менее, князь уполномочил Губера, в случае необходимости, действовать самостоятельно. Губер занимается политическими делами. Но вам нечего беспокоиться. Я заверил его, что вы приехали в Вену с отличными рекомендациями и лишь для того, чтобы встретиться с Бетховеном, и что вы интересуетесь Моцартом только как композитором. На него, мне кажется, произвело впечатление, что вы человек состоятельный и положили в банк тысячу гульденов.

– Это моя жена решила положить в ваш банк столь крупную сумму. Собственные деньги у меня при себе.

– Советую и вам последовать ее примеру.

– Я подумаю.

– Можете на меня положиться, господин Отис, я позабочусь о ваших делах.

Джэсон уже не чувствовал к нему прежнего доверия.

– Благодарю вас. А не могли бы вы получить обратно наши паспорта?

– Попытаюсь. Должно быть, это из-за книг, которые у вас обнаружили.

– Неужели из-за Шекспира?

– Мы чтим его, однако в наше время некоторые эпизоды в его пьесах кажутся неуместными. Жаль, что ваше знакомство с Веной началось столь неудачно, но со времен Бонапарта подобные меры стали необходимы. Вы, должно быть, считаете нас негостеприимными. Разумеется, у себя в Бостоне вы привыкли к равноправию. Здесь все обстоит несколько иначе. Война Франции с Австрией тянулась бесконечно. Всюду полным-полно старых приверженцев Бонапарта и беспокойных студентов. Нашей полиции вменено в обязанность бороться с влиянием Французской революции После разгрома Бонапарта нам пришлось увеличить и тайную полицию. Но вы тут ни при чем. Стоит полиции увериться, что для вас главное музыка, как она оставит вас в покое.

Банкир говорил вкрадчивым голосом, но Джэсон понимал, что он всячески старается его предостеречь. Появились другие гости, и Гроб поторопился закончить разговор:

– Не пытайтесь увидеться с Сальери. И, смотрите, не обмолвитесь никому, что у вас вообще явилась подобная мысль. Теперь, когда нет в живых Моцарта, его все почитают, и я не стал бы ворошить старое.

А потом гости с хозяином играли квартеты Моцарта и Бетховена, которые играли вместе уже много лет. Джэсон был приятно удивлен, он не ожидал услышать столь хорошую игру; исполнители вкладывали в музыку всю душу.

Всю жизнь, размышлял Джэсон, человек лелеет какие-то мечты. Моя мечта – это Моцарт. Чистота и совершенство его музыки – это то, чего я жажду достичь, хотя знаю, что это невозможно. Но разве нельзя позволить себе мечтать? Жизнь без его музыки теперь кажется мне лишенной смысла.

Никогда прежде Моцарт не трогал Дебору столь глубоко. Не происходит ли это оттого, что в последнее время она стала слишком чувствительной?

Концерт окончился, и Джэсон с Деборой поздравили музыкантов с успехом. Высокий худой Фриц Оффнер, музыкальный издатель, старость и пергаментная кожа которого делали его похожим на мумию, с трудом поклонился, сдержанно улыбнулся, но не произнес ни слова.

Игнац Клаус, богатый торговец зерном, сказал:

– Когда играешь Моцарта, то забываешь обо всем. А миниатюрный Альберт Лутц заметил:

– Моя молодость прошла вместе с молодостью Моцарта. Правда, я посвятил себя медицине, но для меня всегда большая честь исполнять его музыку. Я никогда не забуду того времени, когда мне выпало счастье брать у него уроки.

– Музыка Моцарта очищает душу и сердце, – сказал Гроб.

– А вы знали доктора, который лечил Моцарта перед кончиной? – спросил Джэсон у Лутца.

– Нет. Я тогда только еще изучал медицину.

– Вы догадывались, что он умирает?

– Откуда же, я его не осматривал.

– А он знал, что умирает?

– Мало кто из нас об этом догадывается. Ведь смерть это удел других.

– Возможно, кто-нибудь из вас знает, где находилась последняя квартира Моцарта?

– Так ли это важно? – заметил Гроб. – Во времена Моцарта смерть без разбора косила людей, она подстерегала всех и каждого. Я не верю, будто он умер от людского коварства, как некоторые утверждают, нет, он погиб от собственного простодушия, потому что верил, что музыка может его прокормить.

– Уж не пишете ли вы о нем книгу, господин Отис? – спросил доктор Лутц.

– Возможно, я этим займусь.

– Ваш интерес вполне понятен, – сказал Оффнер. – После смерти Моцарта оригиналы его партитур сильно возросли в цене, и я тоже их покупал. Благодаря Моцарту мои издательские дела пошли в гору.

– И не только ваши, – сказал Лутц. – А вот сам Моцарт так и не нажил состояния. Я никогда не забуду нашей последней встречи. Я застал его в ужасном положении.

– Вы считаете, он умер своей смертью? – спросил Джэсон, позабыв об осторожности.

– Повторяю, я не лечил его.

Четверо стариков, погруженные в прошлое, застыли в молчании.

Когда, наконец, Джэсон обретет покой? Видимо, тогда, когда подтвердит свои подозрения, подумала Дебора. Это единственное, что его теперь занимает. А что если он ошибается? Хватит ли у него сил понять свое заблуждение? И даже если его догадка подтвердится, поверят ли ему? Эти вопросы не давали Деборе покоя; она взглянула на Гроба, и тот незаметно кивнул ей, как бы говоря, постарайтесь направить разговор в безопасное русло.

– Вы сказали, доктор Лутц, – продолжал Джэсон, – что навсегда запомнили свою последнюю встречу с Моцартом. Почему?

– Моцарт был тяжко болен. И очень беден.

– И вас беспокоило его положение?

– Это случилось ноябрьским вечером 1791 года, – начал доктор. – Я хорошо запомнил время, потому что в тот год жестокая зимняя стужа наступила внезапно, и по дороге к Моцарту я промерз насквозь и надеялся, что в камине у него пылает жаркий огонь. Я беспокоился, поскольку не разучил вещи, которую Моцарт задал мне месяц назад, и пропустил несколько уроков, а теперь к тому же собирался сообщить своему учителю, что вообще отказываюсь от уроков. Для музыки потеря небольшая, но Моцарт, казалось мне, очень нуждался в гульденах, которые нему платил.

К моему удивлению, дверь мне отпер не Моцарт, а хозяин таверны, где частенько бывал мой учитель.

«Я ученик господина Моцарта, – начал я, и он тут же перебил меня:

„Господин капельмейстер нездоров, лучше зайдите через несколько дней“.

Но тут сверху донесся голос Моцарта:

„Пусть войдет. Меня и без того не балуют визитами“.

„Что с ним?“ – спросил я.

„Он болеет уже несколько дней, – ответил хозяин таверны. – Что-то с желудком. Сидит на одном супе, а пьет только вино. И все равно жалуется на боли. Я приношу еду и стараюсь облегчить его страдания“.

„А где же его жена?“

„В Бадене, лечится на водах. Моцарт просил ей не писать. Боится, что она начнет волноваться, а ей это вредно при ее слабом здоровье“.

„Ну, а его болезнь? Доктор его навещал?“

„Вначале, когда он только заболел. Он почувствовал себя плохо после того, как у кого-то поужинал. На следующий день он потерял сознание, но доктор сказал, что причиной тому переутомление. Однако боли не утихли, и он больше не доверяет доктору. А вы не тот ли студент-медик, которому господин капельмейстер дает уроки?“

Я кивнул. Вся эта история начала меня тревожить.

„Может быть, вы взглянете на него. Определите, что с ним такое. Похоже, доктор ничего не понимает в его болезни“.

„Но если доктор ничего не понимает, куда уж мне? Я еще только студент и…“

Голос Моцарта прервал нас:

„Чего вы там шепчетесь? Что-то от меня скрываете? Ведите сюда господина Лутца. Я дам ему урок“.

Когда мы поднимались по темной лестнице на второй этаж, хозяин таверны тихо шепнул:

„Он пытается сочинять. Хочет показать, что здоров, но прошу вас, не утомляйте его. Он слишком слаб. Иначе он снова сляжет“.

Мы вошли в квартиру Моцарта. Я изумился, как все в ней переменилось за месяц моего отсутствия. Исчез серебряный кофейный сервиз – предмет гордости хозяина, и пара красивых подсвечников, которыми он так дорожил, а в музыкальной комнате стояли лишь фортепьяно и альт.

Моцарт сидел за столом совершенно одетый, а перед ним лежали ноты. На нем был поношенный камзол, какого я никогда на нем не видел, пряжки на башмаках не чищены, прекрасные белокурые волосы, обычно аккуратно причесанные, были растрепаны. Он словно хотел доказать, что несмотря ни на что, он может работать.

Он поднялся мне навстречу, протянул руку и, чтобы не упасть, оперся о стол. Его лицо заметно осунулось и побледнело. В музыкальной комнате было очень холодно, огонь в печи едва тлел.

Он энергично пожал мне руку, и я заметил, что его руки, всегда полные, словно бы распухли, хотя сам он похудел.

Он сказал:

„Как хорошо, что вы пришли, Альберт. Я уж боялся, что никогда вас больше не увижу. Вы пропустили целых три урока“.

„Через год я кончаю медицинский факультет, мне приходится много работать“, – ответил я.

„Значит, когда-нибудь вы сумеете вылечить и меня“. Я поклонился и сказал: „Сочту за честь“.

Мне хотелось ему помочь, но как? Он теперь очень нуждался в тех двух гульденах, которые я ему платил за урок, я это понимал, и все же эта ничтожная сумма не могла, конечно, поправить его положение.

Видимо, почувствовав мое беспокойство, он сказал:

„Я работаю над реквиемом. Временами мне приходит в голову, что я пишу его для себя, но все меня утешают, говорят, что это выдумки и плод больного воображения. Только бы мне не слечь“.

Его лицо было землисто-серым, и, не удержавшись, я воскликнул:

„Вам необходим отдых!“

„Скоро у меня будет вволю времени для отдыха, Альберт“.

„Вы совсем себя не жалеете“, – вступил в разговор хозяин таверны.

Моцарт умоляюще проговорил:

„Вы ведь хотите брать у меня уроки, Альберт? Я не люблю давать уроки, но остаться совсем без учеников – это ужасно!“ – Он вздрогнул словно от холода.

И хотя я намеревался отказаться от уроков, мне пришлось молча кивнуть в знак согласия.

Он радостно улыбнулся:

„У меня останется хоть один ученик. Концертов больше нет, да и заказов тоже…“

„Волшебная флейта“ имеет огромный успех», – напомнил хозяин таверны.

«А я даже не могу ее послушать! – Его глаза блестели от слез. – Как это тяжело! Я не в силах пойти в театр, я слишком ослаб».

«Уверяю вас, маэстро, вы скоро окрепнете», – ободрил я «Вы еще придете ко мне? – спросил он. – Я дам вам урок».

«Непременно, – пообещал я. – Как только вам станет лучше, господин капельмейстер»

Я собрался уходить, но он удержал меня трясущейся рукой и сказал:

«Реквием наполовину закончен. Не найдется ли у вас двух гульденов? Нехорошо брать плату вперед, но доктор… Говорят, на представлениях „Волшебной флейты“ не сыщешь свободного кресла, премьера прошла полтора месяца назад, а мне не заплатили ни гульдена. Ни единого свободного места, а я вынужден просить…»

Я поторопился дать ему два гульдена, хотя сам в них нуждался.

«Приходите на той неделе, – сказал он и небрежно уронил монеты на стол. – Вы ведь искренне любите музыку, Альберт? – И прежде чем я успел ответить, добавил: – Лишь люди без сердца равнодушны к ней».

Казалось, он сейчас свалится с ног от усталости и волнения, и хозяин таверны сделал мне знак уходить. Огромным усилием воли Моцарт заставил себя подняться и проводил меня до дверей.

«Благодарю вас, господин Моцарт».

«Значит, вы все-таки отдаете предпочтение медицине, а не музыке?»

«Меня больше влечет медицина», – скромно ответил я.

«Если бы вы могли меня вылечить, я бы одобрил ваш выбор», – задумчиво произнес он.

Странно, но в тот момент я не менее, чем он, нуждался в поддержке.

«Надеюсь, господин капельмейстер, – сказал я, – что мое посещение немного вас ободрило».

«Значит, вы уже доктор, Альберт, – усмехнувшись, заметил Моцарт – Когда ваши лекарства не помогают, вы рассчитываете на спасительную силу сочувствия».

– И тут он сказал такое, чего я не могу забыть. – Доктор Лутц побледнел, ему было трудно продолжать. – Чтобы не упасть, Моцарт прислонился к косяку двери, и я подумал: сколько воли в этом маленьком человеке, по виду никогда не скажешь.

«Подумать только, – проговорил Моцарт, – сколько докторов бывают повинны в убийстве». Моцарт сам закрыл за мной дверь.

– С тех самых пор меня постоянно терзает сожаление, что я не оказал ему помощи, – продолжал доктор Лутц. – Как вы думаете, мне его следовало осмотреть?

Все растерянно молчали.

Ведь я мог придти к нему через день-два, но не пришел. А когда я наконец пришел… было уже поздно. – Лутц горестно покачал головой. – Он уже скончался.

– Через сколько дней вы его снова навестили?

– Точно не помню. Через две-три недели. Его смерть меня потрясла. А ведь его лечил знаменитый врач. Многоопытный. Умелый.

– Вы его знали?

– Нет, но слыхал о нем. Он пользовался прекрасной репутацией.

– Как его звали?

– Не помню. Я пережил тогда страшное потрясение.

– Не кажется ли вам, что после смерти тело необходимо было подвергнуть вскрытию?

– Для чего?

– Разве это не в порядке вещей?

– Вскрытие делалось только при подозрении в убийстве.

– Но, по вашим словам, сам Моцарт сказал…

– У Моцарта, по всей видимости, была лихорадка, и ему могло почудиться все, что угодно, – вмешался в разговор Гроб.

– Должно быть, так оно и было, – согласился Лутц.

– По-вашему, его можно было спасти? – спросил Джэсон.

– Откуда мне знать! Я так и не узнал, чем он был болен, – ответил Лутц.

– Это-то и терзает вас, – заключила Дебора. – Вы могли узнать, что с ним было, от чего он умер, но упустили такую возможность. Если бы вы тогда знали, как будет велика его слава…

– Вы потом брали еще у кого-нибудь уроки? – спросил Джэсон.

– После Моцарта? – Лутц воспринял вопрос как святотатство. – Нет, я не мог.

– Хозяин таверны, который впустил вас к Моцарту, его звали Йозеф Дейнер?

– Не помню. Знаю только, что он жил поблизости. Прошло уже столько лет.

– А где находилась его таверна?

– Не знаю. Но хозяин ее был дружен с Моцартом, так мне показалось.

– Вы, наверное, помните, где жил и сам Моцарт?

– Этого я не забыл, господин Отис. На Раухенштейнгассе, около собора св. Стефана. Я забыл номер дома, но вы его отыщете в приходской книге собора, где состоялась заупокойная служба.

– Неудивительно, что Моцарт умер в нищете, – переменил тему Клаус. – Он был непрактичный и расточительный человек. Посмотрите, сколько наш добрый друг господин Оффнер заработал на его партитурах. Разве сам Моцарт этого не мог сделать?

– После смерти Моцарта цена его партитур удвоилась, – сказал Оффнер. – А за десять лет возросла во много раз. Особым успехом пользуются «Дон Жуан» и «Волшебная флейта».

– Он был не от мира сего, – продолжал Клаус. Не умел приспосабливаться.

– Может быть, господин капельмейстер Моцарт шокировал всех своими взглядами? – предположил Джэсон. – Своей нищетой? Своим образом жизни?

– Если говорить прямо и откровенно, то да. Он ведь был еще и масоном, об этом ходило много разговоров.

– Достаточно, господин Клаус, – вмешался Гроб. – Стоит ли тратить на пустую болтовню столько времени?

После ухода гостей Гроб попросил Джэсона и Дебору задержаться на несколько минут.

– Всегда разумно узнать чужое мнение, хотя, признаюсь, я уже не раз слыхал эту историю, – сказал Гроб Деборе, и Джэсон насторожился.

– Значит, вы попросили доктора повторить ее для меня? – спросил он.

– Вы же сами этого хотели, господин Отис, – удивился Гроб. – Госпожа Отис, – продолжал он, – поместила деньги на свое имя и на ваше. Вам повезло, что у вас такая щедрая жена. Может быть, теперь вы доверите мне и свои деньги тоже? Во всей Европе не сыскать более надежного банка, чем наш. Благодаря стараниям князя Меттерниха, в Вене теперь спокойно.

– Вы поможете нам вернуть паспорта? Пряча раздражение, Гроб проговорил:

– Я сделаю все, что в моих силах.

– А я тогда помещу деньги в ваш банк. На прощание банкир сказал:

– Мы можем прийти к общему согласию, господин Отис, только в том случае, если вы послушаетесь моего совета. Нет никаких доказательств, что Моцарт умер насильственной смертью. Оставьте свои поиски, и я постараюсь получить обратно ваши паспорта.

По дороге домой Джэсон раздумывал над тем, откуда Гробу известно о его интересе к Моцарту. Кто мог ему рассказать? Уж не Дебора ли?

– Но я вижу Гроба в первый раз! – возмутилась она. – Отец ему писал, но я сама и словом не обмолвилась. Ты забыл, что Гроб беседовал с Губером! И тот ему все рассказал.

– Значит, я сам себя выдал?

– Не думаю, – ответила Дебора, понимая, что любой ответ будет поставлен ей в упрек. – Но Губеру не откажешь в уме, и Гробу тоже.

– Господин Гроб тебя совсем очаровал.

– Однако это не значит, что я ему доверяю.

– Ты положила в его банк большую сумму денег. Ты решила расположить его к нам?

Какая бессмыслица, подумала она. Но что на это ответить?

Занимался рассвет, когда Джэсон, наконец, принял решение. Каков бы ни был риск, он должен осуществить свои планы и встретиться с Бетховеном и Шубертом, а если удастся, то и с Сальери, – людьми, близко знавшими Моцарта. И, пока не поздно, с Эрнестом Мюллером. Брат Отто Мюллера не станет, по крайней мере, ничего от него скрывать.