Оратория для Бостона

Следующий день был полон забот. Джэсон понимал, что судьба оратории теперь зависит от того, насколько хорошо ему удастся выполнить просьбу Бетховена, и вместе с Деборой они провели целый день в поисках наилучшего куска телятины и свежей рыбы, но даже помощь Ганса не принесла плодов. Все, что им удалось раздобыть, не могло удовлетворить придирчивого композитора.

Заметив их удрученный вид, их хозяйка госпожа Герцог поинтересовалась в чем дело и, узнав, рассмеялась. Задача, казавшаяся им неразрешимой, не представляла для нее никакой трудности. Хозяйка повела их на рынок, расположенный у Петерсплац, в одной из боковых улочек. Госпожа Герцог питала пристрастие к форели, водившейся в озерах Залькаммергут возле Зальцбурга, которая была не всякому по карману, и предложила Джэсону ее купить.

Раздобыв хороший нежирный кусок телятины, хозяйка взялась сама ее приготовить. «Бетховену, как немцу, должно понравиться мясо, приготовленное по рецепту его соотечественницы», – сказала госпожа Герцог. Она приложила все свое старание, чтобы только угодить Бетховену. Когда все было готово, хозяйка уложила телятину на самое лучшее блюдо, завернула его, чтобы мясо не остыло по дороге, и похвасталась:

– Вот увидите, господин Бетховен останется доволен. Но в это время в дверь постучали. На пороге стоял Шиндлер.

– Господин Бетховен не может вас сегодня принять, – объявил он. – Он ждет вас где-нибудь на неделе. Вероятнее всего в субботу.

Дебора хотела было отказаться, но Джэсон тут же согласился:

– Суббота нас вполне устраивает. Если, конечно, что-либо не помешает господину Бетховену.

– Что ж, отлично. И не забудьте про телятину и рыбу. Свежую рыбу.

И Шиндлер удалился, прежде чем они успели спросить его, как им поступить с приготовленной пищей. Отсрочка огорчила Джэсона, но Дебора напомнила, о чем вчера по пути домой предупреждал их Гроб:

«Не слишком радуйтесь его приглашению, это еще ничего не значит. У него вечно что-нибудь не ладится. Свои решения он меняет не раз. Настроение его подобно ветру».

Банкир сердится, что Бетховен пригласил только их одних, решил Джэсон. Когда же он сделал попытку обсудить с банкиром условия оплаты оратории, тот заявил, что если Бетховен согласится сочинять ораторию на разумных условиях, – Гроб дал понять, что на сумме в пятьсот гульденов можно поладить, – он, Гроб, не будет чинить препятствий.

– Пожалуй, нам не стоит ехать к нему в субботу, – прервала его раздумья Дебора. – Он поступит точно так же, как сегодня.

– Но ты ему понравилась. Он это ясно показал.

– Просто он любит молодых.

– И красивых женщин. Я думаю, он совершенно здоров, но хочет нас принять по всем правилам. К субботе они найдут кухарку и как следует подготовятся. А сегодня мы еще напомним о себе, – вдруг оживился Джэсон. – Я прикажу Гансу отнести ему от нашего имени телятину и рыбу. Пусть знает, что мы не обижены и умеем быть любезными. – Джэсон прибавил к подарку еще бутылку вина.

В субботу вечером Джэсон и Дебора подъезжали к дому Бетховена, гадая, какой прием их ожидает. Бетховен никак не отозвался на их приношение.

По словам Ганса, дверь открыл молодой человек, по всей видимости племянник Бетховена, который молча, как само собой разумеющееся, принял блюда.

– Но я заметил, – добавил Ганс, – что он уловил запах телятины, – Ганс гордился своей наблюдательностью, – и, по-моему, остался доволен.

– Будем надеяться, что и Бетховен остался доволен. – Джэсон приказал Гансу обождать их в карете на Иоганнесштрассе, на случай, если Бетховен вдруг им откажет. В руках он снова нес пакет, на этот раз решив не подносить его, пока композитор их не примет. У двери Джэсон остановился и поправил галстук.

Это развеселило Дебору.

– Не понимаю, почему тебя беспокоит твоя внешность. Бетховен о своей не заботится.

– Он выше подобных вещей.

– И тем не менее, было бы приятно видеть его более опрятным. Он равнодушен к людям, а, может, лишь по отношению к нам.

– Равнодушен, пожалуй. Но мы тут не при чем. Стоит ли такому человеку, как Бетховен, тратить свое время на поддержание порядка в доме и прочие мелочи, если у него есть прислуга? У Бетховена всепоглощающая потребность творить, пустые житейские дела отвлекают и утомляют его. Иные тратят на наведение чистоты в доме всю свою жизнь, а Бетховен движим постоянной жаждой творчества, целиком подчинен работе. Использовать этот огромный запас энергии для того, чтобы творить – вот смысл его жизни. Все остальное для него скучно, утомительно и бесцельно. У него нет ни времени, ни сил на подобные вещи. Он постоянно во власти музыки и занят сочинением ее, этот процесс не прекращается в его голове, независимо от его воли. Ничто кроме музыки его не волнует.

– Однако Моцарт был иным.

– Моцарт не был глухим. Хотя Бетховен сам признался, что не слышит ни звука, ты заметила, как он все время напрягал слух, поворачивался к нам левым ухом, стараясь хоть что-нибудь уловить. Подумай только, сколько мучений доставляет это ему, человеку, живущему в мире звуков. Ничего удивительного, что он так вспыльчив и раздражителен. Может быть, поэтому он и отказал нам тогда во встрече. Не хотел чувствовать себя униженным перед людьми, мнением которых дорожит.

Джэсон постучал в дверь, и Шиндлер тут же ее отворил и, вручив им тетради и карандаши, повел наверх.

Бетховен ожидал их, стоя лицом к двери. Радостно приветствуя гостей, он поспешил им навстречу.

– Наконец-то! – Усадив их рядом с собой за стол, он сказал:

– Как вы догадались, что я предпочитаю хорошо поджаренную телятину? Госпожа Отис, вы гениальны. В последнее время я не мог позволить себе такой роскоши, как телятина, а у меня к ней слабость. Форель – мою любимую рыбу – я не ел целую вечность.

Новое приношение окончательно покорило Бетховена.

– Вы ему очень угодили, – заметил Шиндлер. – Лучшего подарка и не придумать. Он не мог принять вас раньше – ушла наша служанка, и ваш подарок был весьма кстати. Со вчерашнего дня у нас новая экономка. Правда, он недоволен ее стряпней, ваша, госпожа Отис, пришлась ему больше по вкусу.

Ни Дебора, ни Джэсон не сочли нужным внести поправку, когда Бетховен повторил: – Телятина была отменной.

При виде бутылки шампанского Бетховен посмотрел на Джэсона, словно перед ним был сам царь Мидас, и объявил:

– Господин Отис, вы тонкой и доброй души человек!

Бетховен на этот раз надел коричневый сюртук, гармонировавший с цветом его глаз. Ночной горшок и грязное белье были убраны, однако в углах комнаты по-прежнему лежала пыль, а книги и бумаги в беспорядке валялись повсюду. Когда Бетховен, желая выразить свою признательность, сам поспешил за бокалами и едва не потерял равновесие, Дебора обеспокоилась.

– Вам нездоровится, господин Бетховен? – воскликнула она. Увидев его смущенное, полное отчаяния лицо и как он напрягался, стараясь ее расслышать, она поняла: Джэсон прав, глухота держала композитора в постоянном плену, причиняла мучения и, более того, он испытывал чувство полной безнадежности и собственной неполноценности. Она побыстрее написала свой вопрос в тетради и передала Бетховену, а Джэсон взял из рук композитора бокалы.

– Это все городская суета. Она разрушает мое здоровье. – Усаживаясь, Бетховен схватился за стол, боясь снова потерять равновесие.

Госпожа Отис весьма догадлива, подумал он, ему следует следить за собой. В некоторых своих болезнях приходилось сознаваться, поскольку скрыть их было невозможно; другие же он утаивал даже от ближайших друзей и уж, разумеется, от Шиндлера, – при всей своей услужливости Шиндлер был подчас излишне назойлив и любопытен. Человеку необходимо уединение, иначе никогда не обрести покоя, думал Бетховен. Многое, случившееся с ним с тех пор, как он начал терять слух, причиняло ему мучения. С утерей слуха он все больше терял и чувство равновесия. Неловкое движение, резкий поворот головы, порыв ветра или любой толчок вызывали у него головокружение и случалось, что он падал.

До сих пор он со стыдом вспоминал тот случай, когда на Кольмаркт его толкнул неуклюжий прохожий, и он растянулся на улице в самой нелепой позе. По выражениям лиц прохожих он видел, как они смеялись над ним; ему чудилось, что они шепчут друг другу: «Бедный старик Бетховен, снова напился». Никто не догадывался, что причиной всему – головокружение.

Однако ни один из лечивших его докторов не признавал эту причину. Неужели и у Моцарта, думал он, были такие же невежественные доктора? Может быть, они тоже не сумели распознать его болезни?

После случая на Кольмаркт он долгое время переживал свое унижение. Его пугало, как бы подобное не повторилось вновь.

Бетховен чуть не поведал все это молодым американцам – вид у них был такой добрый и приветливый, особенно у хорошенькой госпожи Отис, – но потом передумал: ведь и они могут его не понять и смеяться над ним за его спиной.

Шиндлер открыл шампанское, Бетховен велел ему пригубить вино первым и, заметив удивление Джэсона, пояснил:

– Папагено знает, что полезно для моего желудка. Некоторые вещи мне вредят.

Джэсону припомнилась надпись на визитной карточке Шиндлера: «L'ami de Beethoven», и он подумал: чтобы добиться такого звания, Шиндлер, видимо, готов был стерпеть все, даже оскорбление.

Шиндлер пригубил шампанское, и лишь тогда Бетховен взял свой бокал и предложил тост:

– За ораторию для Бостона!

Джэсон с Деборой подняли бокалы, и Джэсон написал: «Вы ее непременно создадите».

– Я много раздумывал над этим в последние дни, – сказал Бетховен, – если мы сумеем прийти к соглашению, я, возможно, возьмусь за этот заказ.

«Каковы ваши условия, господин Бетховен?» – спросил Джэсон.

– Сколько Общество согласно заплатить?

«Нам льстит ваш интерес, – написал Джэсон, – но Общество не сможет уплатить вам тысячу гульденов, хотя, по моему убеждению, это справедливая сумма».

– Это я придумал для Гроба. Он вечно твердит, что со мной следует торговаться. Но мы ведь с вами друзья. Сколько вы сможете заплатить?

«Общество разрешило заплатить вам пятьсот гульденов».

Бетховен заметно огорчился, и Дебора поспешила прийти на помощь: «Мой муж во всем согласен с вами, господин Бетховен, но вынужден подчиняться Обществу. Во всяком случае, это он посоветовал Обществу обратиться к вам».

Бетховен ласково похлопал ее по руке.

– Милая госпожа Отис, не сомневаюсь, что ваш муж образец всех добродетелей. – Он выпил глоток шампанского, повернулся к Шиндлеру и сердито спросил: – Надеюсь, вы велели экономке лишь подогреть телятину?

Шиндлер кивнул.

– Неплохо бы проверить, – приказал Бетховен, и, поняв намек, Шиндлер послушно отправился на кухню.

– Незачем ему знать все наши тайны, – понизив голос, произнес Бетховен. – Если я соглашусь на пятьсот гульденов, смогу я получить деньги вперед?

Джэсон был не уверен, примет ли такое условие Гроб, но написал: «Да».

– А как быть с текстом?

Вопрос привел Джэсона в растерянность, но Дебора опередила его: «Мой муж выбрал несколько текстов, но решил посоветоваться с вами. Все зависит от вас, вам лучше знать, какой текст подойдет».

А Джэсон добавил: «Может быть, что-нибудь библейское, как у Генделя».

– Гендель самый великий из композиторов, – объявил Бетховен.

«А Моцарт?» – не удержался Джэсон.

– Моими учителями были Гайдн и Сальери, – ответил Бетховен.

«Господин Бетховен, вы обещали рассказать о вашей встрече с Моцартом», – напомнил Джэсон.

– Обещал? – Бетховен вопросительно посмотрел на Дебору.

Она кивнула.

– После нашей трапезы, – Бетховен кивнул: – Шиндлер, долго нам еще ждать? Гости проголодались. Что они подумают, если я стану морить их голодом? Телятина давным-давно готова, смотрите, как бы экономка ее не пережарила.

Но через минуту из кухни прибежал бледный и испуганный Шиндлер. Казалось, он собирается возвестить о катастрофе.

– Ну что, Папагено, телятина погублена? – вскричал Бетховен.

«Случилось несчастье», – написал Шиндлер.

– Эта тупица сожгла мясо!

«Хуже, – написал Шиндлер, – погасла плита. Придется ждать, пока она снова ее растопит, на это уйдет не меньше часа».

Бетховен метал сердитые взгляды, и Джэсон написал: «Мы подождем, господин Бетховен. А вы тем временем расскажите о Моцарте».

– Да что там рассказывать! Я приехал в Вену брать у него уроки, виделся с ним всего лишь раз, а потом мне пришлось возвратиться в Бонн. Когда же я навсегда перебрался в Вену, он уже скончался. Свеча угасла.

«Вас не поразила внезапность его кончины?»

– Она всех поразила. Ему было всего тридцать пять. Он был на четырнадцать лет старше меня. Со временем подобная разница стала бы незаметной. Мы могли бы подружиться.

«Вы, должно быть, задумывались над причиной столь внезапной смерти?»

– А над чем тут задумываться? Он был слишком расточителен.

«По-вашему, это единственная причина его ранней смерти?»

– Возможно, и не единственная. Разумеется, он слишком зависел от покровительства знати. Вот почему я решил не зависеть от вкуса знатных вельмож.

«А что вы скажете о Сальери?» – спросил Джэсон.

– А при чем тут Сальери? – Лицо Бетховена побагровело, казалось, его сейчас хватит удар.

«Некоторые полагают, что Сальери явился причиной смерти Моцарта».

– Какая глупость!

«Ходят слухи, будто Сальери в этом сам признался».

– Знаю. Слухов сколько угодно. Им нельзя верить. «Однако, Мастер, вы задумывались над этим», – вмешался в разговор Шиндлер.

– Задумывался, конечно, откуда взялись подобные слухи. Но никогда им не верил. А вы верите, госпожа Отис? Уж не поэтому ли вы сюда приехали?

«Мы приехали повидать вас, – написала Дебора. – И обсудить заказ на ораторию».

Впервые Бетховен поглядел на нее с подозрением, и Дебора добавила: «Но нас, разумеется, интересует и ваше мнение о Моцарте. Мнение одного великого Мастера о другом».

Бетховен какое-то мгновение колебался, а затем, движимый чувством, которое пересилило все остальное, воскликнул:

– Встречу с Моцартом мне никогда не забыть!