В те времена

Алоизия во многом подтвердила подозрения Джэсона, и все же в цепи доказательств по-прежнему недоставало многих важных звеньев. Он долго обдумывал рассказ Алоизии и взвешивал, чему можно верить, а чему нельзя. За обедом он сидел с отсутствующим видом, обмениваясь с Деборой малозначащими замечаниями. Вошел Ганс и объявил:

– Господин Рааб сказал, что, по всем признакам, погода ухудшается, вот-вот пойдет снег, а после метели дорога до Вены станет непроезжей. Когда вы собираетесь возвращаться в Вену, господин Отис? Через неделю-две?

Джэсон резко поднял голову:

– Какое тебе до этого дело?

– Но ведь срок наших бумаг кончается в декабре? Они могут начать преследовать и меня. Или даже арестовать.

– Не беспокойся, это моя забота.

– Но, господин Отис, путешествовать по таким дорогам зимой небезопасно. Мы и до Зальцбурга-то с трудом добрались.

– Тогда бери расчет, а мы найдем себе другого кучера, – отрезал Джэсон.

Такой оборот дела испугал Ганса больше, нежели перспектива опасного зимнего пути.

– Разве я могу вас оставить, господин Отис, – забеспокоился он. – Мое дело только предупредить вас о непогоде.

Наутро Джэсон сказал Деборе:

– Мне бы хотелось еще раз поговорить с Констанцей. Но Алоизия предупреждала, что Констанца не должна знать о ее визите.

– Неужели ты думаешь, она упустит возможность досадить сестре? – рассмеялась Дебора. – Алоизия сама позаботится, чтобы Констанце стало известно о встрече. А Констанца не потерпит, чтобы за Алоизией осталось последнее слово. Вот увидишь.

Джэсон записал имена людей, с которыми ему еще предстояло встретиться: Констанца, Софи, Фредюнг, сестра Моцарта и, если они еще живы, Дейнер и Сальери.

Джэсон с Деборой начали с визита к доктору Фредюнгу, который на этот раз пришел к выводу, что причиной нездоровья господина Отиса было нервное расстройство.

– Но прежде, доктор, вы подозревали отравление.

– Это вы подозревали, господин Отис. Меня просто несколько смутили ваши симптомы. Вам нечего опасаться.

– Кругом так много разговоров об «итальянской болезни», что невольно начинаешь опасаться, – признался Джэсон.

– Я стал доктором по настоянию отца, – сказал Фредюнг. – Мой отец, хоть и не был дворянином, сумел нажить себе состояние продажей съестных припасов архиепископу. Карьера торговца меня не привлекала, я предпочел бы карьеру музыканта, но мне не улыбалось кланяться всем и каждому. Поэтому я окончил Гейдельбергский университет и стал доктором медицины. И хотя мне предлагали практику в Вене, которая и тогда являлась музыкальным и медицинским центром Европы, я предпочел остаться в Зальцбурге. Здесь покойно, здоровый климат и можно наслаждаться музыкой и другими искусствами. Правда, практики здесь мало и мои обязанности не отнимают много времени. Но я читаю, и особенно все то, что касается ядов. Ведь нередко с их помощью менялся чуть ли не весь ход истории.

– В разговоре со мной вы упомянули о мышьяке, – заметила Дебора.

– Мышьяк самый распространенный из ядов. Отравление мышьяком не редкое явление. На вкус он почти неощутим. Мышьяк продают в аптеке, и его действие может быть замедленным, либо быстрым, в зависимости от дозы. Его можно растворить в вине или подсыпать в пищу.

– А можно ли распознать отравление мышьяком?

– Это не так-то просто. Чтобы его распознать, необходим большой опыт.

– А бывают случаи, когда можно с уверенностью сказать, что давали мышьяк?

– Только после осмотра мертвого тела. Но и тут случаются ошибки. А когда нет тела, причину смерти и вовсе не разгадать.

– Значит, при отравлении мышьяком преступнику следует прежде всего избавиться от тела?

– Само собой разумеется. С тех самых пор, как скончался Моцарт, а тело его исчезло, ходят слухи, будто его отравили, возможно, с помощью водного раствора мышьяка, – сказал Фредюнг.

– Вот как! А каково ваше мнение, доктор?

– Какое тут может быть мнение! Нет тела, нет и улик.

– Доктор, опишите, пожалуйста, симптомы отравления мышьяком.

– Колики, жажда, рвота, понос, головокружение, вздутие тела.

– Некоторые из этих симптомов были и у меня? – невольно вздрогнув, спросил Джэсон.

– Лишь некоторые, не столь сильные.

– Ну, а как выглядит тело отравленного мышьяком?

– Господин Отис, вы затрагиваете опасную тему.

– Вы можете мне доверять.

– Это меня не беспокоит, я всегда могу объяснить, что давал вам врачебный совет, как уберечься от отравления. Но если у вас обнаружат какие-либо записи, то, в свете некоторых обстоятельств, их могут поставить вам в вину.

– Я постараюсь запомнить все, что вы скажете. Уж до памяти моей они не доберутся.

Фредюнг смахнул пыль со старого фолианта, открыл его и прочитал:

«Отравление мышьяком трудно распознаваемо и, тем не менее, широко распространено. Упоминание о нем можно найти в Библии, древней и новой истории и нередко даже в наши времена. В 1659 году неаполитанка по имени Тоффана изобрела водный раствор на основе мышьяка; этот раствор в умеренном количестве жены давали своим мужьям, от которых желали избавиться, и он действовал так успешно, что мужское население Неаполя катастрофически сократилось, в результате чего Тоффана была взята под стражу. Но ее средство, известное под названием „аква тоффана“, получило столь широкое распространение благодаря невозможности распознать его действие, что в восемнадцатом веке оно считалось самым популярным ядом».

– Есть ли разница между тем, как выглядит человек, скончавшийся от «аква тоффана», и от отравления чистым мышьяком? – допытывался Джэсон.

– В основном, разницы нет. У умирающего вздутый живот, застывший взгляд, ноги сначала тяжелеют, потом холодеют, немеют, теряют чувствительность, тело распухает и нередко покрывается нарывами.

– Если у Моцарта были все эти симптомы, то почему никто этим не заинтересовался?

– Эти симптомы весьма схожи с болезнью почек.

– Но разница все-таки есть?

– Симптомы почти одинаковы. И тем не менее, между почечной болезнью и отравлением чистым мышьяком, или «аква тоффана», имеется одна существенная разница. Если бы Моцарт скончался от болезни почек, он не мог бы сочинять почти на смертном одре и задолго до конца потерял бы сознание. Если же причиной был яд, то смерть наступает без потери сознания, почти внезапно. Но все, что и вам рассказал, должно остаться между нами.

– Я не нарушу обещания.

– Даже если вы его и нарушите, ничто не изменится. Поверят мне, а не вам.

– Но если вы совершенно уверены…

– Я не могу даже с уверенностью сказать, чем были больны вы. У вас прекрасный вид. Может быть, вы просто съели несвежей пищи, только и всего. Яд – вещь относительная, действующая на всех по-разному.

– Но вы все-таки согласились ответить на наши вопросы, доктор, – сказала Дебора.

– Потому что я сам часто задумывался над тем, не был ли Моцарт отравлен. Это не лишено вероятности. Но доказательства отсутствуют. Поэтому никто не может ответить определенно на ваши вопросы.

Сестры

Второе приглашение Констанцы категоричностью тона скорее походило на приказание. Джэсон с Деборой отправились к ней пешком и, несмотря на сильный снегопад, решили не возвращаться в гостиницу, поскольку не были уверены, что последует еще одно приглашение. Со дня визита к доктору Фредюнгу миновала целая неделя, и Джэсон уже стал подумывать, что их ожидание напрасно.

У самого подножия Ноннберга разыгралась настоящая метель. Белая пелена заволокла все вокруг, ветер со снегом, ослепляя, с силой бил в лицо, и они с трудом продвигались вперед.

Служанка с особой любезностью провела их в гостиную, и Констанца тут же вышла к гостям. На этот раз она была вся в черном, лицо ее выражало печаль, а чтобы окончательно рассеять сомнение гостей в искренности ее отношения к Моцарту, она тут же объявила:

– Я не могла допустить, чтобы вы покинули Зальцбург, так и не узнав всю правду.

Джэсон почтительно поклонился.

– Я единственный человек, который знает о Вольфганге все. Со мной он делил ложе, работу, был счастлив и…

– Страдал, – добавил Джэсон.

Констанца вскинула голову и сурово спросила:

– Что вы хотите сказать? Вольфганг был действительно очень счастлив со мной. Он говорил, что и мечтать не мог о лучшей жене. Но мою сестру не остановить. Стоит кому-то завести речь о Вольфганге, как она теряет разум. Она наверняка похвалялась вам, что знает о Вольфганге всю правду. Но тут она ошибается. Также, как ошиблась, когда его отвергла. Она не может мне этого простить. Именно я была его великой любовью, другой у него не было. Об этом она вам не сказала?

Джэсон молчал, не желая выдавать чужих тайн.

– Алоизия давно меня не взлюбила. С тех самых пор, как я вышла за Вольфганга. Он был ей не нужен, но она не желала уступать его другой.

– И тем не менее, она живет в вашем доме? – спросил Джэсон.

– Ей некуда деваться.

– Вы очень добры, что даете ей кров, – сказала Дебора.

– Благодарю вас. Она, по-видимому, жаловалась, что я забросила могилу? Не ходила на кладбище?

Джэсон с Деборой молчали.

– Ну, разумеется, жаловалась. Она рассказывает об этом, каждому встречному. Не за тем ли вы приехали в Зальцбург? Если вы не пишете книгу и не интересуетесь партитурами, что вам в таком случае нужно? Не развлекаться же вы приехали. Зальцбург не место для веселья.

– Мы хотим знать правду, – сказал Джэсон. Констанца рассмеялась.

– Вы еще слишком молоды, господин Отис. Слишком молоды, чтобы стать Дон-Кихотом.

– Мне двадцать пять. И кое-что мне все-таки удалось узнать.

– Не сомневаюсь. Вы, к примеру, хотели произвести на меня впечатление, облачившись в любимые цвета Вольфганга. Но этим меня не тронешь.

– По вашим словам, вы единственный человек, которому известно о Вольфганге все.

– Поэтому-то я и согласилась принять вас. А вы стали слушать мою сестру.

– Да, но она сама к нам пришла.

– С тех пор, как мы с Вольфгангом поженились, он никого больше не любил.

– Мы в этом не сомневаемся, госпожа фон Ниссен, – сказала Дебора.

– Значит, вы не верите Алоизии?

– Нет. Всем известно, как преданно вы любили Моцарта. – Дебора надеялась, что Джэсон простит ей это преувеличение, но она хотела ему помочь и не обманулась: Констанца смягчилась. – Мы знаем, что вы были для него дороже жизни.

Растроганная сочувствием Деборы, Констанца расплакалась и доверительно, как женщина женщине, сказала:

– Смерть Вольфганга так глубоко потрясла меня, что я умоляла похоронить меня вместе с ним. Если бы не уговоры Софи, твердившей, что я должна жить, чтобы сохранить о нем память, я бы умерла от горя.

– Наверное, именно поэтому вы не смогли пойти на кладбище, госпожа фон Ниссен? – осторожно спросила Дебора. – Горе и отчаяние совсем сломили вас.

– Именно так. Я была вне себя. Я неделями не вставала с постели.

– Я вас хорошо понимаю.

– Алоизия винит меня, что я не поехала на кладбище, – я знаю, она мне никогда этого не простила, хотя сама там не была.

– Возможно, она тоже в то время болела?

– Болела? Да она была в расцвете сил! Моя сестра просто страдает избытком тщеславия и убедила себя, будто Вольфганг все еще ее любил.

Констанца больше не нуждалась в поощрении.

– И все же судьба была ко мне благосклонна, он отдал мне лучшие годы своей жизни, хотя сестра и мой свекор никак не могли с этим примириться.

– Но когда он умер, это, должно быть, было для вас большим ударом?

– Вы правы. На мою долю выпало много испытаний и за такой короткий срок. Когда он умер, у меня даже не нашлось денег на похороны. Ван Свитен взял на себя все расходы. Без его помощи Вольфганга погребли бы в могиле для нищих.

– И тем не менее, если не ошибаюсь, его так и погребли? Ведь тело бросили в общую могилу? Если его вообще погребли.

– Но это не были нищенские похороны, а все-таки похороны по третьему разряду. Был и катафалк, и гроб, и возница за три гульдена и заупокойная служба в соборе св. Стефана, которая обошлась в восемь гульденов пятьдесят шесть крейцеров. Я все прекрасно помню. У меня хорошая память, и ван Свитен не раз мне это рассказывал. Если бы не барон, Вольфганга, наверное, и не похоронили бы по-человечески. У меня не нашлось ни крейцера. А похороны по третьему разряду все-таки не нищенские похороны. Нищенские похороны – это позор. Это бы разбило мне сердце. Когда Вольфганг скончался, у меня помутился разум, его хоронили, а я лежала и молила, чтобы господь прибрал и меня.

– А отчего так мало было провожающих? – осторожно спросила Дебора.

– Люди боялись, как бы им не пришлось за что-нибудь платить.

– А потом?

– Потом… Разве я могла пойти туда потом? Это означало бы, что я примирилась с его смертью.

– Но разве не следовало поставить крест?

– Где?

– Где-нибудь на кладбище.

– Я надеялась, что об этом позаботится приход или священник.

– Ну, а если никто не позаботился, разве не стоило поставить крест, пусть даже много лет спустя?

Констанца в возбуждении ходила взад-вперед по гостиной.

– Значит, мне следовало пойти на кладбище через год? А, может, через два? А где могила Вольфганга? Где? Где она? Может, вон там? – она указала на шкаф, где хранились реликвии. – Там лежит прядь его волос. Это все, что от него осталось. Как могла я поставить крест неизвестно где? Как могла я преклонить колена и молиться, если не знала, где молиться? Мне хотелось, чтобы он услыхал мой голос, знал, что я рядом. Но разве узнаешь, где он? И никто, никто этого не знает! – Она разрыдалась.

– Простите, – прошептала Дебора.

– А мне непонятно одно: отчего никто не проводил его до кладбища? – спросил Джэсон.

– У всех были свои дела. Все были заняты только собой. – Констанцу тронула взволнованность Джэсона. И она с жаром прибавила:

– Я всегда надеялась, что мы с Вольфгангом вместе проживем жизнь. Вместе состаримся. Когда я осенью уезжала в Баден, он был совершенно здоров. Иначе я бы не уехала. У нас было столько планов. Останься он жив, все пошло бы иначе. «Волшебная флейта» принесла ему первый большой успех. Все оперные композиторы завидовали ему.

– Значит, до того рокового приступа он был здоров?

– Совершенно здоров.

– А не мучило ли его в последние месяцы жизни предчувствие беды? Не казалось, что кто-то пытается его отравить? Да Понте рассказывал, что у них с Моцартом было немало врагов.

– Да Понте сам был порядочный интриган, поэтому и других в этом подозревал.

– Но, по словам Михаэля О'Келли и Томаса Эттвуда, Моцарт плохо переносил некоторые напитки и кушанья.

– Наше знакомство давно прервалось, хотя случалось, когда Эттвуд нуждался в моей помощи, он мне писал. Несомненно, некоторые кушанья были вредны Вольфгангу но не это явилось причиной его смерти.

– А что же?

– Вольфганг не выдержал бремени забот, и это погубило его. Болезнь свалила его неожиданно.

– Не потому ли он говорил о яде?

И когда Констанца стала отрицать это, Джэсон напомнил ей ее же слова, и в глазах Констанцы появились страх и растерянность. Самое главное для нее, подумал Джэсон, это заполучить место в моцартовском пантеоне, неважно какой ценой.

– Кое-кто утверждал, что он вел распутную жизнь.

– Неправда! Это клевета врагов.

Говорили о том, будто все его позабыли, а он это тяжело переживал.

Если кто его и позабыл, так только знатные вельможи. Но уже задолго до смерти Вольфганга терзала мысль, что кто-то пытается его отравить, кто-то хочет от него избавиться. Он мучился ужасными желудочными коликами.

– Упоминал ли он о каком-нибудь яде? – снова спросил Джэсон.

– Да. Об «аква тоффана».

– Но вы по-прежнему верите в невиновность Сальери?

– Да, хотя многие считали обратное.

– Если они были врагами, то почему Моцарт принял его приглашение?

– Самым большим врагом Вольфганга было одиночество. Он ненавидел оставаться один. Когда я лечилась в Бадене или во время своих поездок, он без конца писал, как он по мне скучает. Уж по одной этой причине он мог пойти на ужин к Сальери. К тому же успех «Волшебной флейты» слишком взволновал его, ему не хотелось сразу отправляться домой; к тому же Сальери славился как большой гурман, и Вольфганга, возможно, это соблазнило. Причин было достаточно. Вам нужно поговорить с Софи. Она была у его постели, когда он умирал. Я ее сейчас позову.

Констанца представила сестру как госпожу Хайбель.

– Оставляю вас одних, мне больно слушать о последних часах Вольфганга. Софи подтвердит вам мои слова, – и Констанца удалилась.

На Софи было скромное темносерое платье, изношенное, но безукоризненно чистое. Ростом она была ниже Алоизии, но повыше Констанцы, с ничем непримечательным морщинистым лицом.

– Кому же из них Моцарт отдавал предпочтение, госпожа Хайбель? Констанце или Алоизии? – спросил Джэсон. – Обе ваши сестры претендуют на его привязанность.

– Констанце. Он всегда восторгался голосом Алоизии, но когда она отказалась выйти за него, он к ней совсем переменился.

– Но ведь вы были ребенком, когда он познакомился с Алоизией. Вам не изменяет память?

– Мне было лет десять-двенадцать, точно не помню. А когда он полюбил Констанцу, я уже была взрослой девушкой. Как я ей завидовала! Я считала ее счастливой, ведь ее полюбил такой прекрасный человек.

– Вам нравился его характер, госпожа Хайбель? Серые глаза Софи засияли и голос дрогнул.

– Вольфганг был добрый, нежный, веселый и очень предан Констанце.

Из трех сестер Софи заслуживает наибольшего доверия, догадался Джэсон.

– Его любовь сквозила в каждом слове, в каждом поступке. Когда Констанца уезжала, он не находил себе места. Никто в мире не мог сравниться с его Станци.

– И она отвечала ему такой же любовью? Софи мгновение колебалась, а затем ответила:

– Да.

– Так почему же ее не было рядом, когда он умирал?

– Это вам сказала Алоизия. Она ее всегда ревновала.

– Но ведь вы-то сидели у его смертного ложа.

– А как же иначе? – воскликнула Софи. – Я любила… – Она залилась краской. – Мы были привязаны друг к другу. Но ведь вас не это интересует.

– Напротив, меня очень интересует ваше отношение к Моцарту, госпожа Хайбель. Часто близкие родственники недолюбливают друг друга.

– Но Вольфганга невозможно было не любить. Его смерть явилась для меня настоящим ударом. Такое никогда не забыть. Я бессильна была ему помочь.

– Но вы сделали все, что могли. Даже Алоизия это признает.

– Не знаю. Я никогда не была в этом уверена. Многое можно было предотвратить.

– Когда вы поняли всю опасность его болезни?

– Спустя две-три недели после премьеры «Волшебной флейты». Я несколько дней не виделась с ним после того, как мы с матушкой побывали по приглашению Вольфганга на спектакле, но я не беспокоилась. Успех «Волшебной флейты» окрылил его. В Вене такого успеха у него еще не было, и он радовался, что скоро всем его бедам придет конец. Он мечтал написать еще одну оперу на либретто Шиканедера. «Волшебная флейта» пришлась по вкусу венской публике, особенно всем понравился Папагено, и Вольфганг сиял. Здоровье его заметно улучшилось. Последние полгода он часто страдал от болей и расстройства желудка, особенно от колик и рвоты. Если он придерживался диеты, то ему становилось лучше, и тогда он считал, что причиной всему утомление. Работа над оперой «Милосердие Тита» не доставляла ему удовольствия. Император, для которого писалась опера, был к ней равнодушен: да и либретто Вольфгангу не нравилось, казалось старомодным. Но успех «Волшебной флейты» все изменил. Теперь его беспокоило лишь одно: заказ на реквием, неизвестно для кого предназначавшийся. Он говорил, что пишет его для себя. Это действовало на него угнетающе, хотя он шутил, стараясь отогнать мрачные мысли.

– Ну, а Констанца? – спросил Джэсон. – Где же была она?

– В Бадене, вместе со старшим сыном Карлом. А маленького Франца взяла к себе бабушка. Вольфганг ужасно скучал по Станци, но настаивал, чтобы она оставалась в Бадене, пока не поправит здоровье.

– Мы с матушкой жили неподалеку от их дома на Раухенштейнгассе и как раз собирались обедать, когда раздался стук в дверь. Пришел слуга из таверны Дейнера и испуганно сказал:

«Хорошо, что я застал вас дома, госпожа. Капельмейстер Моцарт сильно заболел, хозяин обеспокоен и просит вас поскорее прийти».

Я была очень привязана к Вольфгангу, но по молодости боялась брать на себя такую ответственность, однако слуга ждал, и я последовала за ним. Когда мы пришли, Дейнер уже уложил Вольфганга в постель, растопил печь и послал за доктором. В спальне стоял холод, а Вольфганг весь пылал, он был в забытьи, и я совсем растерялась.

Первый ли это приступ, спросила я Дейнера.

«Нет, но самый сильный, – ответил Дейнер. – Вольфганг сказал, что заболел после ужина у маэстро Сальери, а когда он спросил на следующий день у доктора, не отравление ли это, тот рассмеялся и ответил, что причиной всему утомление, что у него устали глаза. Но с тех пор он не может ничего есть и пить. Только суп и вино, которые я ему приношу – в последнее время он почти не выходил из дому. Но сегодня он с трудом добрался до таверны и заказал вина, но даже не притронулся к Нему. Я понял, что он очень болен, отвез его домой и послал за вами и доктором».

Слуга, которого Дейнер посылал за доктором, вернулся и в растерянности сообщил:

«Клоссет не соглашается прийти. Говорит, господин Моцарт ему и без того задолжал».

«Я заплачу, – пообещала я, но обнаружила, что в спешке не взяла с собой кошелек.

Тогда Дейнер подал слуге два гульдена для Клоссета и сказал:

„Пусть поторопится. Случай тяжелый“.

Я пообещала Дейнеру, что верну ему долг, но он только улыбнулся в ответ и сказал:

„Господин капельмейстер твердит то же самое, но как я могу допустить, чтобы он голодал. Давайте-ка лучше напишем его жене“.

Вольфганг два дня пролежал без сознания, а когда на третий день очнулся и увидел у кровати Констанцу, несказанно обрадовался.

С тех пор я каждый день навещала Вольфганга и Констанцу и притворялась веселой, хотя душа моя терзалась беспокойством. Стоило нам с Вольфгангом остаться наедине, как он жаловался:

„Я слабею, Софи, слабею. Я весь опух, и меня мучают боли в желудке. Но не говори об этом Констанце, она этого не перенесет“.

И я спрашивала себя, надолго ли его хватит? Приступы колик продолжались, руки и ноги покрылись нарывами, он не знал, на какой бок лечь, чтобы облегчить страдания.

Как-то я вошла к нему, но он не услышал моих шагов, хотя у него был необычайно чуткий слух. Значит, он сильно болен, подумала я. Он лежал и смотрел на свои руки таким горестным взглядом, словно они его предали.

Увидев меня, Вольфганг воскликнул:

„Посмотри, милая Софи, видно, мои дела плохи! Я никогда больше не смогу играть!“

Может статься он и прав, в страхе подумала я. За несколько дней кисти рук сильно распухли.

„Скоро я совсем не смогу шевелить пальцами. Скажи, Софи, может, я схожу с ума?“

„Нет, нет! – с жаром стала отрицать я. – Разумнее вас нет никого“.

Он печально улыбнулся и сказал: „Без работы я погиб“.

„Это болезнь навевает вам столь мрачные мысли“.

„Софи, а может, меня отравили?“

„Что вы!“ – воскликнула я, хотя в душе сомневалась.

„Констанца твердит то же самое. Скрывает от меня правду, чтобы не огорчать. Но теперь уже поздно“.

„А что говорит доктор?“ – спросила я.

„Клоссет? Он твердит, что нет причин для беспокойства. Просто он не в силах определить, что со мной. А я думаю, что меня отравили. У меня все симптомы. Это лучший способ от меня избавиться. В конце концов, Сальери, наверное, действительно гений“.

Он говорил, а в ушах у меня звучала музыка одной из его сонат, в которой мне слышалось биение его сердца. Многим она казалась легкой и веселой, а мне чудилась в ней мрачность, непонятное беспокойство, обреченность. По части музыкальности мне было далеко до моих сестер, до Йозефы и Алоизии, которые пели в опере, или до Констанцы, которая тоже от природы обладала прекрасным голосом. Что бы Вольфганг ни сочинял теперь, всюду я слышала этот мотив обреченности и покорности судьбе.

„Что с тобой, Софи? О чем ты задумалась?“ – тревожно спросил Вольфганг.

„Я вспоминаю ту сонату, что вы написали в Вене летом восемьдесят первого, до свадьбы с Констанцей. Вы говорили, что это ваше признание в любви к нам обеим, но я понимала, что вы шутите надо мной“.

„Я никогда не смеялся над тобой, Софи“.

„Вы так ее и не закончили“.

„Это могло обидеть Констанцу, не так ли, Софи?“ Я промолчала. Я не хотела лгать.

„Я напугал тебя этим разговором об отравлении“, – сказал он.

„Вам надо гнать эти ужасные мысли“, – ответила я.

„Но не думай, что я тебя не люблю. Я тебя очень люблю“.

Вот тогда я уверилась, что он давно охладел к Алоизии. Любить безответно ему не позволяла его гордость.

И тут его лицо исказилось страданием. Он хотел повернуться, желая облегчить боль в распухшем теле и покрытых нарывами руках и ногах, но любое движение причиняло ему еще большее страдание, и он со стоном прошептал:

„Неужели не будет конца моим мукам?“

Весь следующий день я шила ему ночную рубаху, которую можно было надевать, не поднимаясь с постели.

В следующие дни он заметно повеселел: Констанца обещала, что в воскресенье придут трое музыкантов, чтобы вместе с ним репетировать реквием.

В то воскресенье я решила не приходить, чтобы не мешать им.

Я сидела дома, и когда стемнело, зажгла свечу. Я смотрела на пламя, все время думая о Вольфганге, как вдруг огонь угас, хотя за мгновение до этого свеча горела ярким светом.

Напуганная этим знаком, я принялась поспешно одеваться, выбрала самое нарядное платье, – Вольфганг любил красивую одежду, – как вдруг в комнату вбежал ученик Вольфганга, Зюсмайер.

„Моцарту стало хуже! Констанца просит вас прийти!“ – воскликнул он.

В квартире на Раухенштейнгассе я увидела Вольфганга, окруженного тремя музыкантами, все вместе они репетировали реквием. Он пел партию альта и, казалось, был в приподнятом настроении.

Констанца тут же увлекла меня в соседнюю комнату и умоляюще прошептала:

„Слава богу, что ты пришла. Ему было так плохо в эту ночь, я думала, он не доживет до утра. Посиди возле него, прошу тебя, он тебя очень любит!“

Уняв волнение, я спросила:

„А что говорит доктор?“

„Клоссет пригласил другого доктора, и они вместе сказали, что положение безнадежно. Но смотри, не проговорись ему об этом. Он догадывается, что обречен, и это его гнетет. Попробуй его развеселить“.

Я вошла в комнату с улыбкой на лице, но Вольфганга было трудно обмануть. Голос совсем изменил ему, он не мог спеть ни единой ноты, я никогда не видела его таким подавленным. Музыканты удалились, пообещав прийти в следующее воскресенье. Увидев меня, он зарыдал:

„Я ничто, ничто. Без музыки я ничто. – Он приказал мне сесть у кровати. – Софи, милая, как хорошо, что ты пришла. Останься сегодня у нас, ты должна видеть, как я умираю“.

„Вы просто ослабли и угнетены после такой ужасной ночи“.

„Привкус смерти уже у меня на языке, Софи. Кто позаботится о Станци, когда меня не будет?“

„Вот увидите, вам будет лучше, – с трудом проговорила я. – Отдохнете, и станет лучше“.

„Отдохну? – приступ боли заставил его согнуться. – Где уж мне отдыхать. Я не вынесу таких мучений“.

Чем я могла его утешить? Он терзался от нестерпимых болей, а мое сердце разрывалось от жалости и желания облегчить его страдания.

К вечеру он совсем ослаб, и нам пришлось позвать доктора и священника.

Упросить священника прийти было очень трудно, хотя собор св. Стефана находился поблизости. Не знаю, боялся ли он, что ему не заплатят, или того, что Вольфганг был масоном и прослыл безбожником из-за своих опер „Дон Жуан“ и „Так поступают все“. В конце-концов мне удалось уговорить одного молодого священника, любителя музыки.

Зюсмайер отправился за Клоссетом в театр, где давали „Волшебную флейту“, но вернулся расстроенный. Клоссет не желал приходить, пока не окончится спектакль. И Зюсмайер добавил шепотом:

„По словам Клоссета, Вольфганг все равно безнадежен“.

Вольфганг спросил, где Констанца, и я ответила, что она прилегла у себя в комнате.

„Она нездорова?“

„Она не спала всю прошлую ночь“. „Знаю, – печально согласился Вольфганг. – И все из-за меня“.

„Вовсе нет. Но вам было очень плохо“.

„Что там плохо, я умираю, Софи, умираю. В моем шкафу лежат партитуры трех последних симфоний. Позаботься о том, чтобы они не пропали. Может быть, когда-нибудь они дождутся своего исполнения“.

Тут он впал в забытье, и когда наконец приехал Клоссет, я думала, что уже наступил конец. Пока доктор мыл руки, Вольфганг пришел в себя и сказал:

– Зюсмайер, много было народу на „Волшебной флейте“?

– Как всегда, зал ломился от публики. Певцов без конца вызывали на „бис“. Кричали „Браво, Моцарт“.

Мне показалось, что он улыбнулся. Клоссет положил ему на голову холодный компресс, но Вольфганг снова потерял сознание. Доктор безнадежно развел руками.

„Медицина не в силах ему помочь“. – И с этими словами он ушел.

Мы остались вдвоем, он и я; Констанца почти без чувств лежала в соседней комнате, и Зюсмайер ухаживал за ней.

В молчании и тоске бежали часы. Куранты на башне св. Стефана пробили полночь, и немного спустя Вольфганг пробормотал:

„Что делает мир со своими детьми“.

У него судорожно задергался рот, он пытался изобразить партию барабанов в своем реквиеме, приподнял голову, словно прислушиваясь к их дроби, затем отвернулся к стене и затих. Я бросилась к нему, трясла его, но все было напрасно. Его глаза смотрели на меня, и их остановившийся взгляд был ужасен. Куранты св. Стефана пробили час ночи, настал понедельник, и я поняла, что Вольфганг мертв».

Потрясенный рассказом Софи, Джэсон молчал, а Дебора спросила:

– Скажите, госпожа Хайбель, как он тогда выглядел?

– Ужасно! Я никогда этого не забуду. С тех пор прошло ровно тридцать три года, а он все у меня перед глазами. Как сейчас вижу его распухшее тело и руки, на кровати листы партитуры. Страшные нарывы, вздутый живот и застывший напряженный взгляд.

– Кто занимался его похоронами?

– Я, с помощью ван Свитена. Это были самые дешевые похороны, почти что нищенские, но нам не приходилось выбирать. В доме не было ни крейцера. Продать было нечего, разве только книги, письма, партитуры Вольфганга, иные еще незаконченные, да мебель и одежду, уже поношенную. А за инструменты Вольфганга, альт и фортепьяно, никто бы ничего не дал, кого тогда интересовали его вещи? Я бы за них ничего не выручила. Ван Свитен дал мне восемь гульденов пятьдесят шесть крейцеров, и мне припомнилось, что несколько лет назад Вольфганг заплатил столько же за похороны своего любимого скворца. Констанца не вставала с кровати, а я была слишком молода и неопытна в таких делах, и поэтому с благодарностью приняла эту помощь.

– А вам не пришло в голову осмотреть его тело, поскольку причины его смерти были столь неясны? – спросил Джэсон.

– Да, я думала об этом и сказала Сальери, но он ответил:

«Моцарт теперь на небесах. Душа его обрела покой и не стоит его нарушать».

– Когда вы говорили с Сальери?

– На следующий день. На квартире у Вольфганга. Сальери был среди тех, кто пришел проститься. Он пришел и на похороны в собор св. Стефана. Ну, а потом было поздно, меня одолевали другие заботы.

– Кто же был на похоронах?

– Ван Свитен, Альбрехтсбергер, Дейнер, Сальери, Анна Готлиб и Зюсмайер. Как бы они ни относились к Вольфгангу, я была благодарна им уже за это.

– Дейнер еще жив?

– Не знаю. Он был тогда немногим старше меня.

– Где же находилась его таверна?

– На Картнерштрассе. «Серебряный змей». Может, она и сейчас на том же месте. В те времена таверна процветала, и Вольфганг часто ее посещал.

– А кто такая Анна Готлиб?

– Анна Готлиб пела в «Волшебной флейте».

– Она близко знала Моцарта?

– Ей было всего семнадцать. Мне кажется, Вольфганг относился к ней как к ребенку.

– Она жива?

– Думаю, что да. Она была знаменитой в Вене певицей.

– Отчего никто не проводил гроб до кладбища?

– На кладбище в тот день побывало двое людей. Альбрехтсбергер и Анна Готлиб. Только оба они опоздали. Его уже похоронили.

– Ну, а отчего вы не пошли? Вы ведь были так ему преданы.

– После службы в соборе мы было отправились на кладбище, но у городских ворот небо заволокло тучами, и Сальери сказал: «Близится метель. Дальше идти неразумно, мы вымокнем насквозь, да и дорога грязная и плохо мощеная». И все повернули обратно. Но метели не было. Отчего я только не пошла! Я должна была знать, раз могильщику не заплачено, то хорошего не жди.

– Вы полагаете, что могильщику кто-то заплатил за то, чтобы тело вот так исчезло в общей могиле?

– Не знаю! Ходили слухи, будто Вольфганга отравили, будто Сальери его не любил; но Сальери бывал у них в доме, он пришел на похороны, даже одно время обучал музыке сыновей Вольфганга. Неужели он способен был на такое?

– Вдова, должно быть, мучилась потом, что не проводила его на кладбище?

– Да, конечно. Я спрашивала Констанцу, почему она не поставит на могиле крест, а она отвечала, что это забота прихода. А когда приход не позаботился, она огорчалась и корила себя, но на кладбище так и не пошла.

– Но вы все-таки туда ходили? – допытывался Джэсон.

– И не раз. Пока не уехала из Вены. Поймите, на долю моей сестры выпали и так слишком тяжкие испытания.

В комнату вошла Констанца.

– Софи, наверное, утомилась, – сказала она. – Ей всегда горько вспоминать о прошлом.

Софи, казалось, разочаровал приход сестры, по всей видимости, она не часто оказывалась в центре внимания.

– Надеюсь, теперь вам многое стало ясно, – продолжала Констанца. – Прошу меня извинить, я уделила вам достаточно времени. Я тоже очень устала. Эти воспоминания расстроили меня, – и подойдя к окну, она с удовлетворением отметила:

– Вот и снег перестал идти. Вам повезло. Когда в Зальцбурге начинается снегопад, иногда по неделям не выйдешь из дому.

Джэсон и Дебора уже готовы были распрощаться с хозяйкой, когда в комнату вошла Алоизия. Но не успела она и слова промолвить, как Констанца ее опередила:

– Желаю вам благополучно добраться до Вены.

– Мы больше не увидимся, госпожа фон Ниссен? – спросил Джэсон.

– Нет. Мы с Софи едем к нашим мужьям в Мюнхен. Алоизия отправится вместе с нами.

Три сестры стояли под портретом Моцарта, и Джэсон, как зачарованный, смотрел на них. Словно утверждая свое превосходство, Констанца заняла место посередине; но высокомерно улыбающаяся Алоизия никак не хотела уступать ей первенства; лишь Софи довольствовалась, видимо, любым местом в этом треугольнике. Три сестры и такие разные: Констанца, облаченная в траур, Софи в скромном сером платье и молодящаяся Алоизия в розовом. Три женщины, связанные родством и судьбой, объединенные былыми воспоминаниями и любовью. Да, размышлял Джэсон, каждая из них по-своему любила Моцарта. Каждая из них была ему близка, только поэтому они и останутся в памяти потомков.