IV. Китай 7 страница. Их дружба была чем-то похожа на этот драгоценный сад

Их дружба была чем-то похожа на этот драгоценный сад. Во время своих вечерних прогулок он обыкновенно находил ее здесь, — поглощенная своим делом, в грубых перчатках, она срезала крупные белые пионы, которые росли здесь в таком изобилии, поправляла склонившиеся стебли, поливала золотистые азалии. Они коротко обсуждали неотложные дела, а иногда и вовсе не говорили. Когда в саду начинали бесшумно летать светлячки, они расходились каждый своим путем.

Отец. Чисхолм приблизился к верхним воротам и увидел детей, идущих парами через усадьбу на обед. Он улыбнулся и заспешил. Дети усаживались за длинным низким столом в новой пристройке к спальне — две дюжины маленьких иссиня-черных головенок и блестящих желтых мордашек, — с Марией-Вероникой на одном конце и Клотильдой на другом. Марта с помощью послушниц-китаянок разливала дымящуюся рисовую похлебку в целую батарею голубых мисочек. Анна, его найденыш из снежного сугроба, теперь красивая девушка, раздавала мисочки с присущей ей мрачноватой сдержанностью.

При появлении отца Чисхолма шум затих. Он бросил стыдливый мальчишеский взгляд на преподобную мать, прося снисхождения, и торжествующе поставил кувшин с медом на стол.

— Сегодня у нас свежий мед, дети! Только, — вот жалость какая! — я уверен, что никто не хочет его!

Сейчас же раздался пронзительный крик протеста, словно подняли болтовню маленькие обезьянки. Подавляя улыбку, Фрэнсис меланхолично кивнул головой самому младшему — торжественному мандарину трех лет, который сидел, заглатывая свою похлебку, мечтательно покачиваясь и ерзая маленьким мягким задочком по скамейке.

— Я просто не могу поверить, чтобы хорошему ребенку нравилась такая гадость! Скажи мне, Симфориен, — ужас какие звучные имена святых ухитрялись выискивать новообращенные для своих детей. — Скажи мне, Симфориен… неужели ты не предпочел бы поучить катехизис, вместо того чтобы поесть меду?

— Меду! — ответил Симфориен мечтательно.

Он уставился на морщинистое загорелое лицо, склонившееся над ним. Потом, удивленный собственной смелостью, разразился слезами и упал со скамейки. Смеясь, отец Чисхолм поднял ребенка.

— Ну, ну, полно! Ты хороший мальчик, Симфориен. Бог любит тебя. А за то, что ты сказал правду, ты получишь двойную порцию меду.

Он почувствовал укоризненный взгляд Марии-Вероники. Сейчас она пойдет за ним к двери и скажет шепотом: "Отец… мы должны помнить о дисциплине!" Но сегодня каким далеким казалось ему то время, когда он стоял за дверьми гудевшего голосами класса, смущенный и несчастный, и боялся войти: такой недружелюбно-замораживающей становилась при его появлении атмосфера в классе, — сегодня ничто не могло помешать ему баловать детей. Его привязанность к ним всегда доходила до абсурда. Отец Чисхолм говорил, что это его привилегия патриарха. Как он и ожидал, Мария-Вероника вышла с ним из комнаты, но хотя лицо ее было необычайно хмуро, она не сделала ему даже мягкого упрека. Вместо этого она, немного поколебавшись, сказала:

— Сегодня утром Иосиф рассказал мне нечто странное.

— Да. Этот мошенник хочет жениться… вполне естественно. Но он прожжужал мне все уши разговором о красотах и удобствах сторожки, которую надо построить у ворот миссии… нет, конечно, не для Иосифа его и жены… исключительно для пользы миссии…

— Нет, тут дело не в сторожке, — она неулыбчиво закусила губу. — Строительство идет в другом месте, на Улице Фонарей, — вы знаете этот великолепный участок в центре — и в больших, несравненно больших масштабах, чем что-либо сделанное нами здесь. — она говорила с необыкновенной горечью. — Прибыло множество рабочих и целые баржи белого камня из Сэньсяна. Абсолютно все. Уверяю вас, что только американские миллионеры могут тратить такие средства. Скоро мы получим лучшее заведение в Байтане, со школами для мальчиков и девочек, площадкой для игр, общедоступной рисовой кухней, бесплатной амбулаторией и больницей с живущим при ней врачом. Она замолчала, глядя на него полными слез глазами.

— Какое заведение? — Фрэнсис говорил автоматически, ошеломленно предчувствуя ее ответ.

— Другая миссия. Протестантская. Американские методисты.

Они долго молчали. Будучи уверенным в отдаленности своей миссии, он никогда даже не думал о возможности такого вторжения. Клотильда позвала старшую сестру в столовую.

Отец Чисхолм остался один в тягостном раздумье, затем медленно направился к своему дому. Сияющее утро померкло. Что сталось с его средневековой крепостью? Мгновенно перенесясь в детство, он испытал то же чувство несправедливой обиды, как иногда, когда они собирали ягоды и какой-нибудь другой мальчишка обирал его секретный, лично им найденный куст. Отец Чисхолм знал, какую ненависть друг к другу проявляют соперничающие миссии. Знал безобразные зависть и подозрения и уж, конечно, пререкания по вопросам доктрины, обвинения и контробвинения, хриплые взаимные обличения, из-за которых христианская вера представлялась терпимым китайцам какой-то адской вавилонской башней, где все кричат во всю силу легких: "Смотрите, вот оно! Вот!" Но где? Увы! там не было ничего, кроме ярости, шума и омерзения.

У себя дома он нашел Иосифа. С пыльной тряпкой в руке тот слонялся по передней, делая вид, что работает, — ему не терпелось сообщить плачевные новости.

— Отец уже слышал о прибытии этих отвратительных американцев, поклоняющихся фальшивому Богу?

— Замолчи, Иосиф! — резко ответил священник. — Они поклоняются не фальшивому Богу, а тому же истинному Богу, что и мы. Если ты еще когда-нибудь так скажешь, ты никогда не получишь своей сторожки.

Иосиф удалился бочком, ворча себе под нос. Днем отец Чисхолм спустился в Байтань на Улицу Фонарей и собственными глазами увидел подтверждение роковых новостей. Да, строительство новой миссии началось. Она быстро росла под руками многочисленных каменщиков, плотников и чернорабочих. Он наблюдал за цепочкой рабочих, которые, покачиваясь на узких длинных досках, таскали корзины лучшей сучинской глазури. Фрэнсис видел, что размах работ был поистине царским.

Он застыл на месте, погруженный в свои мысли, и вдруг заметил рядом с собой господина Чиа. Отец Чисхолм спокойно приветствовал старого друга. Они поговорили о хорошей погоде, о процветании торговли. Фрэнсис почувствовал в манере купца большую, чем обычно, сердечность.

Вдруг, соблюдая все необходимые приличия, господин Чиа невинно заметил:

— Приятно наблюдать, как добродетель все возрастает, хотя многие, пожалуй, сочтут это уже излишеством. Что касается меня, я получаю большое наслаждение, гуляя в садах другой миссии. Более того, когда отец прибыл сюда много лет тому назад, он был очень плохо принят, — господин Чиа деликатно и с намеком замолчал. — Однако даже такому маловлиятельному и занимающему низкое положение человеку, как я, кажется весьма вероятным, что новые миссионеры, приехав сюда, могут встретиться с таким отвратительным отношением к себе, что они, к великому сожалению, вынуждены будут уехать.

Отец Чисхолм вздрогнул — невероятное искушение завладело им. Двусмысленность слов купца, их скрытый подтекст были значительнее самых страшных угроз. Господин Чиа искусно и тайно осуществлял громадную власть в округе. Фрэнсис знал, что стоит ему ответить, рассеянно глядя в пространство: "Конечно, было бы очень печально, если бы какое-нибудь несчастье случилось с миссионерами, которые приедут… но кто может воспрепятствовать воле небес!?" — и угрожающее его миссии нашествие было бы обречено. Но он отпрянул от этой мысли, ненавидя себя за нее. Чувствуя, что на лбу у него проступил холодный пот, Фрэнсис ответил, как можно спокойнее:

— Многие ворота ведут к небесам. Мы входим в одни, эти новые проповедники в другие. Как можем мы отрицать за ними право осуществлять добро по-своему? Если они хотят приехать, пусть приезжают.

Он не заметил, как необычно блеснули вдруг спокойные глаза господина Чиа. Все еще глубоко взволнованный, отец Чисхолм простился с другом и стал подниматься на гору к дому. Очень уставший, он вошел в церковь и сел перед распятием у бокового алтаря. Глядя в лицо, обрамленное терновым венцом, отец Чисхолм молился в душе о ниспослании ему стойкости, мудрости и терпения.

К концу июня методистская миссия была почти достроена. При всем мужестве отец Чисхолм не мог заставить себя наблюдать за последовательными стадиями строительства, — он угрюмо избегал проходить по Улице Фонарей. Но когда Иосиф, исправно приносивший злые вести, сообщил, что два иностранных дьявола прибыли, Фрэнсис вздохнул, надел свои единственный парадный костюм, взял клетчатый зонтик и принудил себя пойти с визитом.

Он позвонил у двери, и звук колокольчика гулко раздался в пустом новом доме, пахнущем краской и штукатуркой. Прождав в нерешительности с минуту в портике зеленого стекла, отец Чисхолм услышал внутри поспешные шаги, и дверь открыла маленькая увядшая женщина средних лет в серой шерстяной юбке и блузке с высоким воротом.

— Добрый день. Я отец Чисхолм. Я взял на себя смелость зайти, чтобы приветствовать вас в Байтане.

Она нервно вздрогнула, и выражение испуга мелькнуло в ее бледно-голубых глазах.

— О, да. Входите, пожалуйста, Я миссис Фиске. Уилбур… мой муж… доктор Фиске… он наверху. Мы, к сожалению, совсем одни и еще не совсем устроились! — она поспешно прервала его извинения. — Нет, нет, вы должны зайти.

Он поднялся за ней наверх в очень высокую прохладную комнату, где человек лет сорока, чисто выбритый, с коротко подстриженными усами и такой же миниатюрный, как и она, взгромоздясь на стремянку, методично расставлял книги на полках. На его умных близоруких глазах были сильные очки. Мешковатые бриджи придавали трогательность его худым маленьким икрам. Спускаясь со стремянки, он споткнулся и чуть не упал.

— Будь осторожнее, Уилбур, — миссис Фиске взмахнула руками, словно хотела поддержать его. Потом представила мужчин друг другу. — Ну, а теперь, давайте сядем, если сможем… — она тщетно пыталась улыбнуться. — Очень жаль, что мы еще не получили нашу мебель… но в Китае ко всему привыкаешь.

Они уселись. Отец Чисхолм сказал любезно:

— А у вас здесь великолепное здание.

— Да, нам очень повезло. Мистер Чандлер, нефтяной магнат, был очень щедр.

Воцарилось напряженное молчание. Они так мало соответствовали тревожным ожиданиям священника, что он чувствовал себя застигнутым врасплох. Он и сам был далеко не великаном, но эти Фиске своими крошечными размерами заставляли умолкнуть враждебность, прежде чем она успеет подать голос. Маленький доктор выглядел кротким, даже робким, какая-то умоляющая улыбка скользила около его губ, словно боясь обосноваться на них. Его жена при ближайшем рассмотрении казалась добрым тихим созданием; голубые глаза ее, вероятно, легко проливали слезы, а руки то теребили тонкую золотую цепочку медальона, то поправляли густые каштановые волосы, вьющиеся и покрытые сеткой, которые, как увидел слегка шокированный Фрэнсис, оказались париком.

Вдруг доктор Фиске откашлялся. Он сказал очень просто:

— Как вам должен быть неприятен наш приезд.

— О, нет… совсем нет, — теперь священник в свою очередь выглядел неловко.

— Нам пришлось однажды испытать такое же. Мы были во внутреннем районе страны в провинции Ланхи, — прелестное местечко. Мне хотелось бы, чтобы вы увидели наши персиковые деревья. Девять лет мы там были совсем одни.

Потом приехал еще один миссионер. Нет, — быстро вставил он, — это был не католический священник. Ну, и… мы ужасно негодовали, правда, Агнес?

— Да, дорогой, — она робко кивнула. — И все-таки… мы пережили это. Мы уже ветераны, отец.

— Давно ли вы в Китае?

— Уже больше двадцати лет! Мы поехали сюда безумно молодой парой в день нашей свадьбы. Мы всю свою жизнь посвятили этому, — ее глаза увлажнились, но она тут же весело и ясно улыбнулась. — Уилбур! Я должна показать отцу Чисхолму фотографию Джона.

Агнес встала и с гордостью взяла с камина фотографию в серебряной рамке.

— Это наш мальчик, когда он учился в Гарварде, прежде чем уехать в Оксфорд стипендиатом Родеса^[49]. Да, он все еще в Англии… работает в нашей миссии в поселке докеров в Тайнкасле.

Это название разрушило его натянутую вежливость.

— В Тайнкасле! — он улыбнулся. — Это очень близко от моего дома.

Она смотрела на него, восхищенная, улыбаясь ответно и нежно прижимая фотографию к груди.

— Ну, разве не удивительно! Мир все-таки очень мал, — миссис Фиске проворно водворила фотографию на камин. — Ну, а теперь я принесу кофе и мои любимые пончики… фамильный рецепт, — она снова прервала его протесты. — Это вовсе не обременительно. Я всегда в это время заставляю Уилбура немного закусить. У него не все в порядке с двенадцатиперстной кишкой. Кому же о нем позаботиться, как не мне?

Фрэнсис хотел побыть у них пять минут, а просидел больше часа.

Фиске были уроженцами Новой Англии, из города Бидефорде в штате Мэн, рожденные, воспитанные и поженившиеся в соответствии с принципами их строгой религии. Когда они рассказывали о своей молодости, перед отцом Чисхолмом быстро проносились картины сельской местности: большие соленые реки, текущие среди серебряных берез к туманному морю, белые деревянные дома, что стоят среди темно-красных кленов, тонкая белая колокольня, которая возвышается над деревней, звенящие колокола и темные молчаливые фигуры людей на хрустящей от мороза улице, — словом, все простая и скромная жизнь.

Но Фиске выбрали другой, более трудный путь, на котором им пришлось немало пострадать. Однажды они чуть не умерли от холеры; во время боксерского восстания, когда многие миссионеры были убиты, они просидели шесть месяцев в грязной отвратительной тюрьме, где им каждый день грозила смертная казнь. Их привязанность друг к другу и к сыну была поистине трогательна. При всей своей робости Агнес Фиске была неукротима в материнских заботах о своих мужчинах.

Несмотря на свое трудное прошлое, она была сентиментальной идеалисткой чистейшей воды. Всю ее жизнь можно было прочесть по множеству нежных сувениров, которые она тщательно хранила. Вскоре Агнес уже показывала Фрэнсису двадцатилетней давности письмо своей дорогой матери с рецептом этих самых пончиков и локон с головы Джона, который она носила в своем медальоне. Наверху в комоде было еще множество подобных драгоценностей: связки пожелтевших писем, высохший свадебный букет, передний зубок ее сына, лента, которую она надевала на биддефордское церковное собрание…

Здоровье миссис Фиске было очень хрупким и в самом непродолжительном времени, как только здесь все будет устроено, она уедет на полгода в отпуск, который проведет в Англии с сыном. Агнесса уже теперь совершенно серьезно настаивала на том, чтобы отец Чисхолм дал ей поручения туда, домой. Когда он, наконец, собрался уходить, она пошла проводить его до калитки. Глаза ее наполнились слезами.

— Я просто не могу вам сказать, какое я испытываю облегчение, как я рада вашей доброте, вашему дружелюбию, вашему приходу… особенно из-за Уилбура. Там, откуда мы приехали, ему пришлось испытать ужасные неприятности… такую ненависть возбуждали против него… такой фанатизм. Под конец дошло до того, что когда он пошел навестить больного, его сбил с ног и избил до бесчувствия этот молодой зверь… миссионер, обвинявший Уилбура в том, что он ворует бессмертную душу у того больного, — сказала она и, подавив волнение, добавила — Давайте помогать друг другу. Уилбур такой хороший врач. Зовите его в любое время, когда понадобится.

Она пожала ему руку и пошла обратно. Отец Чисхолм шел домой в странном состоянии духа.

Несколько дней Фрэнсис ничего не слыхал о Фиске. Но в субботу в миссию святого Андрея доставили груду домашнего печенья. Когда он принес печенье, еще теплое и завернутое в салфетку в детскую столовую, Марта нахмурилась.

— Что же она думает, эта новая женщина, что мы сами не можем испечь такое же?

— Она старается быть доброй, Марта. И мы тоже должны стараться.

Уже несколько месяцев сестра Клотильда страдала от болезненного раздражения кожи. Какие только примочки не пробовали, начиная с жидкости от солнечных ожогов и кончая карболкой, но все безуспешно. Она так мучительно страдала, что делала даже специальную новену об исцелении. Через неделю отец Чисхолм, увидев, как она трет свои красные, с облезшей кожей, мучительно чешущиеся руки, нахмурился и, поборов внутреннее сопротивление, послал записку доктору Фиске.

Доктор пришел через полчаса. Спокойно осмотрел пациентку в присутствии старшей сестры; не говоря громких слов, похвалил применявшееся лечение; потом приготовил микстуру, которую надо было принимать внутрь каждые три часа, и незаметно ушел. Через десять дней скверная сыпь исчезла и сестра Клотильда стала другим человеком. Но когда первая радость прошла, она пришла на исповедь, терзаемая сомнениями.

— Отец, я так усердно просила Бога… а…

— А вас исцелил протестантский миссионер?

— Да, отец…

— Дитя мое, пусть это не смущает вашу веру. Бог ответил на вашу молитву. Мы все орудия в Его руках… каждый из нас, — он вдруг улыбнулся. — Не забывайте слов старого Лаоцзы: "Религий много, разум один, все мы братья".

В тот же вечер, когда отец Чисхолм гулял в саду, Мария- Вероника сказала почти нехотя:

— А этот американец… оказывается, хороший врач. Он кивнул:

— И хороший человек.

Работа обеих миссий продолжалась без всяких трений. Обеим хватало места в Байтане, и каждый старался ничем не ущемить другого. Мудрость решения отца Чисхолма не иметь в своем стаде платных христиан теперь была очевидна. Только один из его прихожан переметнулся на Улицу Фонарей. Он был возвращен оттуда с короткой запиской: "Дорогой Чисхолм! Податель этой записки плохой католик, но будет еще худшим методистом. Всегда Ваш друг в Едином Боге, Уилбур Фиске.

P.S. Если кого-нибудь из ваших надо будет положить в больницу, присылайте. Они не услышат никаких грязных намеков на греховность Борджиа^[50]".

Священник радовался. "Господи, — думал он, — доброта и терпимость — с ними двумя как прекрасна была бы Твоя земля!"

Фиске не выставлял напоказ свою образованность: мало-помалу открылось, что он был археологом и китаеведом первой величины. Доктор посылал недоступные для понимания статьи каким-то неизвестным ученым обществам в Америке. Его хобби был фарфор, а его коллекция "Черное семейство" восемнадцатого века была поистине прекрасна. Как большинство маленьких мужчин, находящихся под властью своих жен, он любил поспорить. Вскоре они с Фрэнсисом подружились настолько, что могли уже вести дебаты — осторожно, очень искусно, а иногда, увы! и с чрезмерным пылом — о некоторых пунктах разногласий между их вероучениями. Подчас страсти разгорались так сильно, что противники расставались несколько недовольные друг другом, так как маленький педантичный доктор мог быть очень неприятным, если его вывести из себя, но это быстро проходило.

Однажды после одного из таких споров Фиске встретил священника на улице. Он резко остановился, словно только этого и ждал.

— Мой дорогой Чисхолм, я размышлял о проповеди, которую я однажды слышал из уст Эльдера Каммингса, нашего знаменитого богослова. Вот что он утверждал: "Величайшим злом наших дней является рост Римской церкви, происходящий благодаря гнусным, дьявольским интригам ее священников". Я хотел бы поставить вас в известность, что с тех пор, как я имел честь с вами познакомиться, я считаю, что преподобный Каммингс несет чушь.

Фрэнсис, улыбаясь в предвкушении достойного ответа, покопался в своих богословских книгах и через десять дней, чопорно поклонясь, сказал Фиске:

— Мой дорогой Фиске, в катехизисе кардинала Куэста я нашел, напечатанную черным по белому, следующую просвещающую фразу: "Протестантство является безнравственным учением, хулящим Бога, оно унижает человека и угрожает обществу." Я хочу поставить вас в известность, мой дорогой Фиске, что даже прежде, чем я имел честь с вами познакомиться, я считал высказывания кардинала непростительными, — приподняв шляпу, он торжественно удалился.

Находившийся по соседству китаец подумал, что согнувшийся пополам от смеха маленький чужеземный дьявол методи совсем рехнулся.

Как-то в ветреный осенний день в конце октября отец Чисхолм встретил супругу доктора на Маньчжурском мосту. Миссис Фиске возвращалась с базара, в одной руке она держала плетеную сумку, другой прижимала к голове шляпу.

— О, Господи! — жизнерадостно воскликнула она, — ведь это прямо настоящая буря! Мне в волосы надуло столько пыли, что придется опять мыть голову вечером.

Привыкнув уже к этой ее странности, к этому единственному пятну на безупречной душе, Фрэнсис не улыбнулся. При каждом удобном случае Агнес Фиске невинно старалась выдать свой ужасный парик за роскошную гриву волос. Его даже трогали ее маленькие наивные попытки обмануть.

— Я надеюсь, вы все здоровы.

Она улыбнулась, склонив голову и прочно придерживая шляпу.

— Я-то здоровехонька, а вот Уилбур скис немного — это оттого, что я завтра уезжаю. Он будет так одинок, бедный мальчик. Впрочем, вы-то всегда одиноки, — какая у вас одинокая жизнь! — она помолчала. — Ну, скажите же мне, раз уж я еду в Англию, не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Я привезу Уилбуру новое теплое белье, нигде нет такого шерстяного белья, как в Англии. Привезти и вам тоже?

Он, улыбаясь, покачал головой. Потом вдруг странная мысль пришла ему в голову.

— Если вам когда-нибудь будет нечего делать, загляните к моей милой старой тетке в Тайнкасле. Ее зовут мисс Полли Бэннон. Подождите, я сейчас напишу вам ее адрес. Он нацарапал адрес огрызком карандаша на клочке бумаги, оторванной от свертка в ее сумке. Она засунула его в перчатку.

— Передать ей что-нибудь?

— Расскажите ей, как я хорошо живу и как я счастлив… и какое здесь чудесное место. Скажите ей, что, не считая вашего мужа, я самый важный человек в Китае.

Ее глаза засветились теплой лаской.

— Может быть, я расскажу ей больше, чем вы предполагаете. Женщины умеют понимать друг друга. Ну, до свиданья. Смотрите же, заглядывайте иногда к Уилбуру. И берегите себя.

Агнес пожала ему руку и ушла, бедная слабая женщина с железной волей.

Фрэнсис дал себе обещание навестить доктора Фиске. Но недели летели одна за другой, а он никак не мог выкроить свободного часа. Сначала надо было устраивать дом для Иосифа. Когда же маленькая привратницкая была построена, нужно было заниматься приготовлениями к свадебной церемонии и торжественной свадебной мессе. После того как Иосиф с женой были окончательно устроены, отец Чисхолм поехал в деревню Лиу вместе с возвращавшимися со свадьбы отцом и братьями Иосифа. Он давно уже лелеял мечту о создании в Лиу маленького филиала миссии. Поговаривали о том, что через горы Гуан будет проложена большая торговая дорога. Когда-нибудь в будущем у него, может быть, будет молодой помощник — священник, который мог бы работать в этом новом центре в горах. Ему почему-то хотелось начать осуществление своих планов с увеличения посевных площадей деревни Лиу. Для этого надо было договориться со своими тамошними друзьями, чтобы они расчистили, вспахали и засеяли еще 60 му^[51] пахотной земли.

Все эти дела служили Фрэнсису вполне основательным извинением, что не помешало ему почувствовать острый укол совести, когда спустя почти пять месяцев, он неожиданно встретился с Фиске. Впрочем, доктор был в отличном настроении и не мог скрыть радости и какой-то странной игривости, что позволяло сделать только один вывод.

— Да, — он радостно засмеялся, но быстро принял подобающе важный вид. — Да, Вы совершенно правы, миссис Фиске возвращается в начале будущего месяца.

— Я очень рад. Далеконько ей пришлось путешествовать одной.

— Ей повезло. Она нашла себе чрезвычайно подходящую попутчицу.

— Ваша жена очень общительный и дружелюбный человек.

— Да, и у нее большой талант совать нос в чужие дела, — прибавил мистер Фиске. Казалось, он все время подавлял ни с чем не сообразную наклонность к хихиканью. — Вы должны прийти и пообедать с нами, когда она приедет.

Отец Чисхолм редко бывал где-нибудь, его образ жизни не позволял ему этого, но теперь чувство раскаяния заставило его принять приглашение.

— Спасибо, я приду.

Через три недели ему напомнила о его обещании каллиграфически выполненная записочка: "Сегодня, обязательно, в половине восьмого".

Не очень-то ему хотелось идти, да и неудобно было — вечерня назачена была на семь часов. Но, перенеся службу на полчаса раньше, он послал Иосифа за носилками — в этот вечер отец Чисхолм отправился во всем блеске.

Методистская миссия была ярко освещена и выглядела необычайно празднично. Он вышел во дворе. Фрэнсис надеялся, что никакого особого торжества не будет и что это не затянется надолго. Он вовсе не был нелюдимом, но жизнь его за эти последние годы как- то все больше сосредоточивалась внутри, и унаследованная от отца шотландская наклонность к сдержанности развилась в какую-то странную скованность с чужими.

Отец Чисхолм почувствовал облегчение, когда, войдя в верхнюю комнату, которая была украшена сегодня цветами и гирляндами цветной бумаги, увидел, что в ней нет никого, кроме хозяина и хозяйки. Они стояли вместе на коврике у камина, немного раскрасневшиеся в жаркой комнате, и были похожи на детей, которые ждут гостей. Толстые линзы доктора сияли гостеприимством. Миссис Фиске быстро подошла и взяла его за руку.

— Я так рада видеть вас, мой бедный заброшенный человек.

Невозможно было усомниться в теплоте и искренности ее слов. Она, казалось, совершенно забыла свою застенчивость.

— Вы, наверное, рады, что вернулись. Я уверен, что вы замечательно съездили.

— Да, да, это была чудесная поездка. У нашего дорогого сына все обстоит великолепно. Как бы я хотела, чтобы сегодня вечером он был здесь, с нами. — Агнес мило болтала, простодушная, как девочка, с блестевшими от возбуждения глазами. — Я должна вам столько рассказать. Но вы услышите… правда, вы услышите… когда придет наша гостья.

Он не удержался и вопросительно поднял брови.

— Да, сегодня нас будет четверо. Одна дама… хотя мы с ней и разных взглядов… теперь она мой самый близкий друг. Она гостит у нас, — миссис Фиске запнулась, увидя его удивление, потом обеспокоенно и как бы просительно сказала:

— Мой милый, добрый отец, вы не должны сердиться на меня.

Она обернулась лицом к двери и хлопнула в ладоши, подавая условный сигнал.

Дверь открылась, и тетя Полли вошла в комнату.

В этот сентябрьский день 1914 года ни Полли, ни сестра Марта, сидевшие на кухне, не обращали ни малейшего внимания на привычный слабый треск стрельбы в горах. Марта готовила обед, орудуя своими непорочно чистыми медными кастрюлями, а тетя Полли стояла у окна и гладила стопку полотняных апостольников. За три месяца эта пара стала неразлучной, словно две коричневые курочки, попавшие в курятник с белыми курами. Они отдавали должное друг другу. Марта заявила, что она никогда не видела лучшего вышивания гладью, чем у Полли, а Полли, пощупав Мартину вышивку крестом, первый раз в жизни признала, что ее вышивка хуже. Кроме того, у них, конечно, была неисчерпаемая тема для разговоров: — Фрэнсис.

Сейчас Полли спрыскивала белье, с видом знатока подносила утюг к щеке, чтобы удостовериться в том, что он горяч, и жаловалась:

— Он опять очень скверно выглядит.

Марта одной рукой подбросила дров в плиту, не переставая другой задумчиво помешивать суп.

— А чего другого можно ожидать? Он же ничего не ест.

— Когда он был молодым, у него был очень хороший аппетит.

Бельгийка с безнадежным видом пожала плечами.

— Я еще не встречала священника, который так мало ест. Ах, я знавала нескольких настоящих обжор. У нас в Метье был один аббат, так он съедал великим постом по шесть рыбных блюд. У меня на этот счет своя теория. Если человек есть очень мало, у него сжимается желудок, и потом он уже не может есть больше.

Полли, мягко выражая свое несогласие, покачала головой.

— Вчера, когда я принесла ему несколько свежих лепешек, он посмотрел на них и сказал: "Как можно есть, когда тысячи людей голодают, их видно даже из этой комнаты".

— Ба! Они всегда голодают. В этой стране привыкли есть траву.

— Но он говорит, что теперь будет еще хуже из-за войны.

Сестра Марта попробовала свой знаменитый pot-au-feu^[52], одобрила его, повернулась к Полли и сделала гримасу.

— Здесь всегда война. Так же как и голод. Мы в Байтане привыкли к бандитам. Они палят себе из ружей, вот как сейчас. Потом город откупается от них, и они убираются восвояси. Так как же, съел он мои ячменные лепешки?

— Он съел одну. Да. И сказал, что она просто восхитительная. А потом он велел мне отдать остальные преподобной матери, чтобы она раздала их бедным.

— Этот добрый отец сведет меня с ума.

Хотя за пределами своей кухни сестра Марта была кротка, как ягненок, сейчас она напустила на себя грозный вид и выглядела прямо свирепо.

— Отдает, отдает, отдает! Так и шкура не выдержит. Рассказать вам, что случилось прошлой зимой? Однажды в городе, когда шел снег, он снял свое пальто, свое новое прекрасное пальто, которое мы, сестры, сшили ему из лучшей импортной шерсти, и отдал его какому-то уже полузамерзшему бездельнику. Уж я-то заставила бы его самого рассказать все, но старшая решила сама отчитать его. Он посмотрел на нее такими удивленными глазами, что от их взгляда вам становится как-то не по себе, и сказал: "Но почему же нет? Что толку проповедовать христианство, если мы сами не будем жить, как христиане? Христос отдал бы свое пальто нищему. Почему я не должен этого делать?" Когда преподобная мать очень сердито ответила ему, что пальто было нашим подарком, он улыбнулся и, дрожа от холода, сказал: "Ну, значит, это вы хорошие христиане, а не я". Просто невероятно! Вы просто не поверили бы, если бы были, как я, воспитаны в деревне, где вам всячески внушают быть бережливым. Ну ладно, хватит! Давайте сядем и похлебаем супу. Если ждать, пока наедятся эти прожорливые ребятишки, можно в обморок упасть от голода.