А. В. Богдановичу

Отправлено 4 января 1934

Ницца

Милый и дорогой Александр Владимирович!

Прежде всего хочу поблагодарить Вас за Ваши два письма. Первое из них, посланное Вами в Royat, я не получил; второе же прочел с удовольствием, с большим интересом. Спасибо Вам за него.

Знаю о театре только то, что мне писали брат с сестрой.

Я тоже не писал по многим причинам. В первое время -- очень устал, и под впечатлением "знаменитого" заседания не хотелось думать о театре¹. Потом я сам плохо чувствовал себя и не смог бы писать бодрых писем, которые нужны Вам теперь, когда началась работа.

"Севильский" прошел с успехом. От души еще раз поздравляю, благодарю, понимаю, что Вам пришлось много потрепать нервы, не столько на дело (что не утомляет), сколько на пустяки (которые убивают).

По правде сказать, я не почувствовал удовлетворения от своей работы. Для меня лично -- она безрезультатна. Представьте себе, что Вы изобретатель, экспериментатор и делаете опыт. Он требует огромной подготовительной работы и много сил. Вы их истратили, опыт имел успех, но Вы не видели его результатов и никто Вам не рассказал, что получилось от общей дружной и долгой работы. Те чисто технические, режиссерско-преподавательские задачи, требовавшие разрешения на практике, ничего не дали мне, и я остался в том же положении, при котором начинал работу.

Новый тип моей работы в театре -- как нашем, так и художественном -- удручает меня. Это работа для работы, репетиция для репетиции, не видя результатов. Как быть дальше и как выйти из положения, пока еще не знаю.

Вот одна из причин, почему я не могу никак разогреться на работу над "Кармен".

Я говорю о третьем акте.

Другие акты более или менее мне ясны. Но ключ к третьему еще не найден. Павел Иванович² дал мне экземпляр либретто (3-го акта). Но без музыки оно мне ничего не говорит. Достать же здесь концертмейстера, инструмент, клавир -- стоит безумных денег, а я экономлю каждый франк, так как мои финансы в самом натянутом положении.

Пока мне, по внутреннему чувству, по разным режиссерским соображениям, ясно, что третий акт должен быть гораздо страшнее, опаснее. Мне чудятся какие-то остатки какого-то города, выдолбленного в скалах, вроде Чуфут-кале. Там удобно скрывать контрабанду. Высоко в горах. Там -- снег. Люди закутаны. Оборванные меховые испанские плащи. Одеты по-зимнему. Сурово -- в противоположность жаркому солнцу первых актов. Люди не маршируют с контрабандным товаром, как это делается обычно в постановках "Кармен". Люди с огромной опасностью пробираются, крадутся. Вот этот тон большой опасности, и не театральной, а подлинной, мне представляется основным для акта. Все спрятаны. Никого не видно. Только торчит внизу из пола голова Кармен, освещенная снизу костром, да где-то в одной из дыр, заменяющих окна, веселые цыганочки. Да там и сям спрятаны сторожа. Но чуть что-то случится, сразу все оживет, как в разбуженном муравейнике. Тогда изо всех окон высовываются толпы народа, точно по щучьему велению. А потом опять все скрываются. Эскамилио приходит сюда не для прогулочки в блестящем костюме. Он знает, куда идет и к кому. Он тоже одет по-дорожному. Хочется убить театральную романтику и дать подлинную. Встреча двух соперников -- страшная, фатальная, последняя, -- на жизнь и на смерть.

Когда я погружаюсь в эту атмосферу, тогда я начинаю как-то по-новому чувствовать оперу. Но, Вы сами знаете, так мечтать, -- безответственно, вне музыки -- легко. А стоит ей заиграть -- оказывается, что сделал не то, чего хочет сам композитор! Беда в том, что я плохо помню музыку "Кармен" и особенно забылся в моей памяти третий акт. Как видите, я не могу сойти с мертвой точки без концертмейстера³, и моя неожиданная...

Письмо не окончено.