Аннотация 4 страница

Я все равно налил ему кофе и поделился яичницей. Через некоторое время Дженкинс принялся за еду. Мы еще сидели за столом, а сержант Зим поднялся и подошел к нам.

– Дженкинс.

– А… да, сэр?

– В девять часов явишься в санчасть.

Дженкинс сцепил зубы. Потом медленно произнес:

– Мне не нужны таблетки… сэр. Я справлюсь.

– В девять ноль-ноль. Это приказ, – Зим вышел из палатки. Дженкинс вновь затянул заунывные причитания. Наконец, он успокоился, набил рот яичницей и невнятно сказал:

– Никак не могу понять, какая мамаша произвела это на свет. Мне бы хотелось взглянуть на нее, только взглянуть. У него вообще есть мать?

Вопрос был риторический, но ответ на него мы получили. Во главе нашего стола через несколько стульев от нас сидел капрал-инструктор. Он уже расправился с завтраком и курил, одновременно ковыряя в зубах. И самым очевидным образом нас подслушивал.

– Дженкинс!

– А?.. да, сэр?

– Что ты знаешь о сержантах?

– Н-ну, я только учусь.

– У них нет матерей. Спроси любого солдата, – он выдул в нашу сторону дым. – Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.

И сказал Господь Гедеону: народа с тобой слишком много… Итак провозгласи вслух народа и скажи: «кто боязлив и робок, пусть возвратится домой»… И возвратилось народа двадцать и две тысячи, а десять тысяч осталось. И сказал Господь Гедеону: все еще много народа; веди их к воде, там Я выберу их тебе… Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить. И было число лакавших ртом своим с руки триста человек…

И сказал Господь Гедеону: тремястами лакавших… спасу Я вас… а весь народ пусть идет.

Книга Судей Израилевых 7:2-7

Через две недели у нас отобрали койки. То есть нам предоставили сомнительное удовольствие сложить их, проволочь четыре мили и сдать на склад. Но это было уже не важно; земля прогрелась и стала мягче. Об этом мы вспоминали всякий раз, когда посреди ночи начинала выть сирены, и нам приходилось вскакивать и играть в войну. Зато я научился засыпать сразу же по окончании этих издевательств. Я научился спать где угодно и когда угодно – сидя, стоя, даже маршируя в строю. Да что там, я мог заснуть на вечерней поверке в стойке «смирно», наслаждаясь музыкой сквозь сон и немедленно просыпаясь по команде «разойдись».

В лагере Карри я сделал важное открытие. Счастье состоит в возможности выспаться. Только в этом. Все богатые, несчастные люди, которых вы знаете, глотают снотворное. Пехотинцу таблетки ни к чему. Дайте солдату койку и время упасть на нее, и он будет счастлив, как червяк в яблоке, – он спит!

Теоретически положены восемь часов сна еженощно и примерно полтора часа после вечерней кормежки, выделенные на личную жизнь. А на деле ночь занята подъемами по тревоге, нарядами и муштрой, на которые так щедр Господь и приравненные к нему лица. А если вечер не испорчен строевой подготовкой и нарядом вне очереди за малейшую провинность, то он будет потрачен на полировку ботинок, стирку, стрижку (некоторые из нас неплохо умели стричь, но приемлемой считалась прическа под бильярдный шар, а это уж каждый может). И это не упоминая тысячи других мелочей, которые необходимо сделать с обмундированием, лично и по требованию сержанта. Например, мы научились на утренней поверке откликался словом «мылся», это значило, что по крайней мере один раз с последней побудки ты принимал душ. Можно было соврать, с рук сходило, я сам так поступал пару раз. Но как-то одного из нашей роты угораздило обмануть начальство при явных свидетельствах обратного, так его весь наш взвод драил швабрами и порошком для мытья пола под руководящие указания капрал-инструктора.

Но если после ужина не находилось ничего спешного, можно было написать письмо, побездельничать, поболтать, обсудить миллиарды умственных и нравственных недостатков наших сержантов, а еще лучше – на излюбленную тему, о женщинах. Мы пришли к заключению, что таких существ в природе не бывает, они – миф, порожденный воспаленным воображением. Один из наших утверждал, что видел в штабе полка девчонку. Его заклеймили как лжеца и хвастуна. Еще можно было сыграть в карты. Я на собственном горьком опыте познал, что прикупать при стрите нельзя, и никогда так больше не делал, потому что с тех пор за карты ни разу не садился.

А еще, если выкроить минут двадцать, можно было поспать. И это – самый мудрый выбор. По сну у нас был недобор в несколько недель.

Кажется, я создал впечатление, что жизнь в учебном лагере тяжелее, чем надо. Это не так.

Она не без оснований тяжела, как надо.

Каждый рекрут твердо убежден, что здешние порядки – безграничная подлость, изощренный садизм, злодейские забавы безмозглых идиотов, которые спят и видят, как бы заставить окружающих страдать.

Нет. Слишком тут все упорядочено, разумно, эффективно и организовано без учета личности, чтобы быть жестокостью ради больного удовольствия. Жизнь здесь спланирована, как хирургическая операция. О, признаю, что некоторые инструктора получают наслаждение, мучая новобранцев, но мне они не встречались. А вот наверняка я знаю (теперь) вот что: психологи, подбирая инструкторов, подобных бульдогов выбраковывают. Им подавай умелых, грамотных парней, которые сделают жизнь новичка горькой. А бульдоги слишком тупы, слишком влюблены в себя и слишком быстро устают от веселья. Они с задачей не справятся.

Конечно, среди инструкторов встречаются звери. Но я слышал, что есть и хирурги (и они даже неплохие врачи), которые обожают резать и пускать кровь, чего в нашей человеческой хирургии не избежать.

Вот что это было – хирургия. С целью избавиться, очистить подразделение от тех, кто слишком мягок или еще не вышел из детства, чтобы стать пехотинцем. И сержанты своей цели добивались, народ бежал стаями. Я сам был очень близок к побегу. За первые шесть недель наше подразделение сократилось до взвода. Некоторых отчислили без разговоров или позволили служить в тыловых частях. Прочих списали за проступки, по несоответствию или состоянию здоровья.

Обычно мы не знали, почему кто-то исчезал из лагеря, если только ты не видел, как он уходит или тебе добровольно не выдавали информацию. Но были и такие, кто был сыт по горло, они заявляли об этом вслух и увольнялись, навсегда распрощавшись с правом участвовать в выборах. Некоторые по возрасту не могли выдержать тренировок, даже если старались изо всех сил. Помню одного, славный чудак по имени Каррузерс, ему было, должно быть, тридцать пять лет. Так его волокли на носилках, а он слабым голосом стонал, что это нечестно, что он вернется.

Это нагнало на нас тоску, потому что Каррузерса мы любили и он действительно старался. Так что мы отвернулись и стали думать, что больше мы его не увидим, что он получил отставку по здоровью и гражданские шмотки. Только я его все-таки увидел, много времени спустя. Парень отказался уходить (так можно, если по здоровью) и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он меня вспомнил и захотел поболтать о прежних деньках, гордый своим пребыванием в лагере Карри, как мой отец – гарвардским акцентом. Он считал, что он хоть немного, но лучше любого флотского. Что ж, может, и так.

Но гораздо важнее отделения жира от мяса и экономии государственных средств была другая задача. Главное – сделать так, чтобы десантник, не прошедший должного обучения, никогда не попал в капсулу для боевой высадки. Солдат должен быть готов к бою, решителен, дисциплинирован и квалифицирован. Если нет, это не честно по отношению к Федерации, это тем более не честно по отношению к его товарищам, а пуще всего – по отношению к нему самому.

Но был ли учебный лагерь жесток сверх надобности?

Я могу сказать вот что: когда в следующий раз я отправлюсь в десант, я хочу, чтобы меня прикрывали с обоих флангов ребята, подготовленные в лагере Карри или в его сибирском эквиваленте. Иначе я в капсулу не полезу.

Но когда-то и я считал, что занимался самой что ни на есть ерундой. Вот, к примеру… Мы пробыли в лагере неделю, и нам выдали для поверок полевую форму в дополнение к нестроевой, которую мы в то время носили. Парадную мы получили много позже. Я отнес китель в каптерку и пожаловался кладовщику. Я думал, что он вольноопределяющийся, знаки различия я определять тогда не умел, иначе даже рот при нем открыть не осмелился бы.

– Сержант, мне китель велик. Командир говорит, что я будто палатку напялил.

Он поглядел на мое одеяние, но даже не притронулся к нему.

– Да ну?

– Ага, а я хочу, чтобы он был по размеру.

Он даже не шелохнулся.

– Позволь мне тебя просветить, сынок. В армии есть только два размера – слишком большой и слишком маленький.

– Но мой командир…

– Не сомневаюсь.

– А мне-то что делать?

– А, так тебе совет нужен! Ладно, это у меня в запасе найдется. Свеженькие, только сегодня поступили. М-мм… я скажу тебе, что сделаю. Вот иголка, я даже дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе без надобности, бритвой сподручнее. Ушей в бедрах, а плечи не трогай. Это тебе на вырост.

Единственный комментарий сержанта Зима по поводу моих портновских успехов:

– Мог бы сделать получше. Два часа дополнительного дежурства.

К следующему смотру я сделал получше.

Те первые шесть недель были насыщены смотрами и муштрой. Со временем, пока народ отсеивался и разбегался по домам или еще куда, мы дошли до уровня, когда способны были сделать пятьдесят миль за десять часов. Для хорошей лошади – на тот случай, если вы никогда не пользовались ногами, – это очень прилично. Отдыхали мы не останавливаясь, просто меняли аллюр: тихий ход, быстрый ход, трусцой. Порой мы, прошагав в один конец, разбивали лагерь, съедали полевой рацион, ночевали в спальных мешках, а на следующий день отправлялись обратно.

Однажды мы вышли в однодневный маршрут, никаких спальников, никакой еды. Когда мы не остановились на завтрак, я не удивился, я уже научился воровать из столовой сахар и черствый хлеб и прятать по карманам, но когда подошло время обеда, а мы все еще шли в сторону от лагеря, я заволновался. Но я уже знал, что лучше воздержаться от глупых вопросов.

Перед тем как стемнело, мы остановились, все три роты, уже достаточно поредевшие. Был устроен батальонный смотр, без музыки, затем расставили часовых, а нас распустили. Я немедленно пошел искать капрал-инструктора Бронски, потому что с ним было немного легче общаться, чем с остальными… а еще из-за чувства ответственности. По тем временам мне посчастливилось стать рекрут-капралом. Шевроны эти ничего не значили, привилегия была одна – тебя сержант тебя пилил за то, что бы ни натворило твое отделение или ты лично. А еще лычки могли исчезнуть с рукава так же быстро, как и появились. Зим для начала опробовал в роли рекрут-капралов всех, кто был старше, а я унаследовал шевроны пару дней назад, когда прежний командир отделения сложился пополам и отправился в госпиталь. Я сказал:

– Капрал Бронски, что там слышно? Когда есть будем?

Он ухмыльнулся мне.

– У меня есть пара галет. Хочешь, чтобы я с тобой поделился?

– А? Нет, сэр, спасибо.

У меня съестных припасов было куда больше.

– Так ужина не будет?

– Мне, сынок, никто не докладывал. Но вертолетов я что-то не вижу. На твоем месте я собрал бы отделение и все выяснил. Может, кто-нибудь из вас сумеет подбить кролика камнем.

– Так точно, сэр. Но… Мы разве на ночь остаемся? Мы же не взяли спальников.

Брови капрала взлетели вверх.

– Нет спальников? Ух ты! – Он что-то обдумал. – Хм-мм… видел, как во время бурана овцы сбиваются в одну кучу?

– Никак нет, сэр.

– Попробуй. Овцы не мерзнут, может, и вы не замерзнете. А если любишь одиночество, можно всю ночь ходить кругами. Никто тебя не побеспокоит, пока не выходишь за периметр. Да и не замерзнешь на ходу. Правда, завтра немного устанешь.

Он опять ухмыльнулся.

Я откозырял и вернулся к отделению. Мы поделили припасы, и у меня оказалось намного меньше еды, чем было вначале; некоторые из моих идиотов либо не прихватили с собой что поесть, либо уже все сожрали на марше. Но несколько галет и чернослив неплохо глушит аварийную сирену в желудке.

Фокус с овцами тоже сработал; его проделали все наши три отделения. Не буду рекомендовать этот способ для ночевки; ты оказываешься либо с краю, подмерзая с одного бока, и пытаешься забраться внутрь, либо внутри, где тепло, но все только тем и занимаются, что пихают тебя локтями и коленями и дышат в лицо нечищенной пастью. Так всю ночь и мигрируешь из одного состояния в другое, своего рода броуновское движение, не просыпаешься, но и не засыпаешь как следует. Ночь продолжается сотню лет.

На рассвете нас поднял знакомый вопль:

– Па-а-адъ-ем! Вых-ходистр-роиться!

Крик сопровождался инструкторскими стеками, с умом прилагаемых курсантам пониже спины… а потом мы начали зарядку. Я чувствовал себя как труп и никак не понимал, почему дотягиваюсь до носков ботинок. Было больно, но у меня все получалось. Когда через двадцать минут мы отправились в обратный путь, я чувствовал себя глубоким стариком. Сержант Зим, по обыкновению, был бодр и свеж, этот ублюдок каким-то образом ухитрился побриться.

Солнце согревало нам спины, Зим приказал запевать, сначала старье вроде «Le regiment de Sambre et Meuse»,^[3] «Ящики с патронами» и «Пирамиды Монтесумы», а затем уже нашу собственную «Польку полевую», которая кого угодно пустит рысью. Слуха у сержанта Зима никакого, зато голос зычный. Но Брекинридж уверенно вел мелодию, его даже Зимовы вопли не могли сбить. Мы преисполнились самоуверенности и распушили хвосты.

Спустя пятьдесят миль от нашей самоуверенности ничего не осталось. Ночь была длинной, день бесконечен, а на поверке Зим сожрал нас живьем за постные морды и за то, что за целых девять минут, которые прошли от нашего входа в лагерь до построения, мы не удосужились побриться. В тот же вечер уволилось несколько человек, я тоже подумывал, но не ушел, потому что все еще носил на рукаве дурацкие шевроны.

В два часа той же ночью нас подняли по тревоге.

Но со временем я оценил всю прелесть ночевки в куче из двух-трех дюжин вонючих и теплых тел, потому что через двадцать недель меня выбросили голышом в пустынном районе канадских гор и, чтобы вернуться домой, мне следовало одолеть сорок миль по горам. И я их прошел – проклиная армию на каждом дюйме пути.

Хотя на финише был не так уж и плох. Парочка кроликов оказалась менее бдительными, чем я, так что я даже не был голоден… и даже не слишком раздет; меня покрывал толстый слой кроличьего жира и грязи, а обут я был в мокасины – самим кроликам шкурки уже были без надобности. Изумительно, сколько при необходимости можно извлечь из удачного броска камнем. По-моему, наши пещерные предки были не такими уж дураками, какими мы их привыкли считать.

Другие с испытанием тоже справились – те, кто решил попробовать, а не уволиться. Погибло всего двое парней. Тогда мы все вернулись в горы и тринадцать дней их искали, а над нами кружили вертолеты и координировали наши действия. И рации нам дали великолепные, и все инструкторы помогали в боевых скафандрах, их посылали проверять все слухи. Потому что мобильная пехота не бросает своих, пока есть хоть какая-то надежда.

А потом мы их похоронили со всеми почестями под мелодию «Это наша земля» и посмертно присвоили им звание рядовых первого класса. Парни первыми из нашей учебки поднялись так высоко, потому что солдату не обязательно оставаться в живых (смерть – часть его работы)… суть в том, как именно ты погиб. Нужно так – нос выше, вперед шагом марш и не сдаваться.

Брекинридж был одним из этих двоих, второго, австралийца, я не знал. Они были не первыми, кто погиб на учениях; они не стали последними.

Его призванье – быть виновным, потому-то он и здесь!

Правый борт… пли!

Пули жалко на такого, бросьте его за борт!

Левый борт… пли!

Старая песня, которую пели во время пушечного салюта

Но это было уже после того, как мы покинули лагерь Карри, и много чего случилось до. Боевая подготовка, учебные тревоги, упражнения, маневры, когда пользовались всем, начиная от голых рук и заканчивая имитацией ядерного оружия. Я не знал раньше, сколько есть способов сражаться. Начали мы с рук и ног, и если кто думает, что это не оружие, тот не видел сержанта Зима и капитана Франкеля, нашего комбата, демонстрировавших нам lasavate.^[4] Или как малыш Судзуми, который мог уложить любого одними руками и с неизменной улыбкой. Зим как-то назначил Судзуми инструктором по рукопашной и обязал нас выполнять все приказы, только отдавать честь и называть его «сэр» не надо было.

По мере того как редели наши ряды, Зим перестал беспокоить себя стройподготовкой, кроме построений, и все больше времени тратил на личные тренировки, дополняя капрал-инструкторов. Убить он мог чем угодно, но обожал ножи, свой он сделал и сбалансировал лично, пренебрегая стандартными, которые тоже были хороши. В качестве персонального учителя Зим становился помягче, даже его обычное отвращение к нам сменялось некоторой терпимостью. Он мог даже выдержать дурацкие вопросы.

Однажды во время двухминутного перерыва один из наших – парень по имени Тед Хендрик – спросил:

– Сержант, я понимаю, что метать нож, в общем, весело… но зачем нам этому учиться? Чего ради?

– Ну, – ответил Зим, – предположим, кроме ножа, у тебя ничего нет. Или и того нет. Что будешь делать? Помолишься и умрешь? Или бросишься на противника и заставишь умереть его? Сынок, это жизнь, а не шашки, где всегда можно сдаться, если слишком уж зарвался.

– Но, сэр, я это и хочу сказать. Предположим, вы вообще не вооружены. Или этим вашим прутиком, например. А противник весь увешан опасным оружием. С этим ничего не поделаешь, он заставит вас сапоги ему вылизывать.

Ответил Зим почти ласково.

– Ты все неправильно понимаешь, сынок. Нет такой штуки, как «опасное оружие».

– Э-э… сэр?

– Не существует опасного оружия, есть опасные люди. Мы пытаемся научить вас быть опасными – для противника. Даже без ножа. Смертоносными, пока у вас есть хотя бы одна рука или нога, пока вы еще живы. Если не понимаете, о чем я говорю, идите и прочитайте «Горация на мосту»^[5] – книга имеется в библиотеке лагеря. Но сначала рассмотрим твой случай. Я – это ты, и все, что у меня есть, – это нож. Мишень позади меня, та, по которой ты промахнулся, номер три – это часовой, вооруженный всем, кроме ядерной бомбы. Тебе надо его снять… бесшумно, быстро и не дав ему возможности поднять тревогу.

Зим чуть повернулся – чпок! – и нож, которого у него даже в руках не было, дрожит в центре мишени.

– Ясно? Лучше иметь при себе два ножа, но сделать часового ты должен даже голыми руками.

– А-а…

– Тебя все еще что-то волнует? Говори. Я здесь для ответов на ваши вопросы.

– А, да, сэр… Вы сказали, что у часового нет ядерной бомбы. Но у него она есть, в этом весь смысл. Ну, нам же их дают, когда мы стоим на часах… значит, и часовой противника тоже должен ее иметь. Я говорил не про часового, я говорил вообще про ту сторону, на чьей он.

– Я понял.

– Вот… видите, сэр? Если мы можем использовать бомбы, и, как вы сами сказали, это не игра в шашки, это жизнь, это война, и никто не жульничает… Ну, смешно как-то ползать в камышах, бросать ножи, подставляться под пули… не дай бог, войну проиграть… когда есть настоящее оружие, им можно воспользоваться и победить. Так какой смысл толпе народа рисковать жизнью с устарелым оружием, когда любой профессор может сделать больше, всего лишь нажав кнопку?

Зим ответил не сразу, что на него не было похоже. Затем он негромко произнес:

– Тебе плохо в пехоте, Хендрик? Знаешь, ты всегда можешь уйти.

Хендрик что-то пробормотал; Зим рявкнул:

– Вслух!

– Я не спешу уволиться, сэр. Я хочу честно дослужить срок, сэр.

– Ясно. Что ж, твой вопрос не в компетенции сержанта… он даже не из тех, которые следует задавать. Предполагается, что ты знаешь ответ до того, как вступаешь в армию. Или должен знать. В твоей школе читали курс истории и философии морали?

– Что? Ну да… так точно, сэр.

– Тогда ответ ты уже слышал. Но я поделюсь с тобой своей собственной и неофициальной точкой зрения. Если хочешь чему-нибудь научить ребенка, ты станешь рубить ему голову?

– Что?.. никак нет, сэр!

– Разумеется, нет. Ты его отшлепаешь. Есть обстоятельства, когда столь же глупо бросать на город противника ядерную бомбу, как и гоняться за ребенком с топором. Война – не есть убийство и насилие, война – это контролируемое насилие с определенной целью. Цель войны – поддержать силой решение твоего правительства. Не убить врага только для того, чтобы его убить, а заставить его сделать то, что ты от него хочешь. Не убийство, но контролируемое и целенаправленное насилие. И не наше с тобой дело ставить цели. Не дело солдата решать, когда, где или как – или даже зачем – он сражается. Это дело – политиков и генералов. Политики решают, зачем и сколько, генералы говорят нам, когда, где и как. Мы поставляем насилие, другие – «постарше и поумнее», как говорят, – поставляют контроль. Так должно быть. И лучшего ответа у меня для тебя нет. Если он тебя не удовлетворяет, разрешаю тебе спросить то же самое у командира полка. Если и он тебя не убедит, отправляйся домой на гражданку! Потому что в этом случае солдатом тебе никогда не стать.

Зим вскочил на ноги.

– По-моему, вы тут заставляете меня разглагольствовать, чтобы отдыхать. Встать! Живо! По местам. К мишеням, Хендрик, ты первый. И на этот раз я хочу, чтобы ты бросил нож на юг от себя. На юг, понял? Не север. Мишень – на юге, я хочу, чтобы нож летел в южном направлении хотя бы примерно. Знаю, в цель ты не попадешь, но попробуй ее хотя бы напугать. И ухо себе не отхвати и не выпусти нож, не то в соседа попадешь. Просто затверди себе – на юг! Готовы?. мишень… пошел!

Хендрик опять промахнулся.

Мы тренировались со стеками, мы тренировались с проволокой (кучу гадостей можно натворить с помощью обычного куска проволоки), мы узнали, чего можно достичь с помощью современного оружия, и как этого достичь, и как обращаться с оружием. У нас было учебное ядерное вооружение и пехотные ракеты, газы всех сортов, яды, взрывчатка и зажигательные снаряды. Кое-что лучше не обсуждать. Но об «устаревшем» оружии мы тоже многое узнали. Например, о штыках на учебных винтовках, и на настоящих тоже. У нас были винтовки, почти идентичные тем, что стояли на вооружении у пехоты XX века. Очень похожи на охотничьи ружья, только стреляют пулями, либо целиком свинцовыми, либо в рубашке. Стреляли мы по неподвижным мишеням и таким, что выпрыгивают неожиданно. Считалось, что это подготовит нас к использованию любого оружия, которое окажется под рукой, а также научит нас быть готовыми ко всему. Что ж, им удалось. Я уверен.

Мы пользовались теми винтовками на учениях, они заменяли нам более серьезное и смертоносное вооружение. Мы вообще много пользовались заменами, приходилось. «Взрыв» бомбы или гранаты, использованных против техники или живой силы, был похож на облако черного дыма. Учебный газ заставлял только чихать и прослезиться, это означало, что ты мертв или парализован… гадость такая, что уже не забудешь о мерах безопасности в случае газовой атаки. Если не считать, что сержант потом жрал тебя перед строем с потрохами.

Спали мы по-прежнему мало, больше половины учений происходили ночью, с инфравизорами и радарами, аудиоснаряжением и прочим.

Винтовки заряжали холостыми, но на каждые пятьсот холостых патронов приходился один боевой. Опасно? B lа и нет. Просто жить – тоже опасно. Да и невзрывающаяся пуля не убивает, разве что в голову попадет или в сердце, да и то едва ли. Но этот один настоящий патрон на пятьсот холостых заставлял проявлять повышенный интерес к укрытиям, особенно когда стало известно, что некоторые винтовки оказываются в руках инструкторов. А эти уж были снайперами и действительно старались нас подстрелить. Уверяли, правда, что в голову преднамеренно никто не целит… но инциденты случались.

Дружеские заверения инструкторов не слишком вдохновляли. Эта пятисотая пуля превращала учения в масштабную русскую рулетку; скучать перестаешь в ту же секунду, как слышишь, как мимо ухо свистит пуля и лишь потом – щелчок выстрела.

Мы все равно расслабились, и начальство распустило слух, что, если мы не подтянемся, настоящая пуля станет одной на сотню… а если и это не сработает, то одна на пятьдесят. Не знаю, внесли эти коррективы или нет, зато знаю, что мы подтянулись, потому что парню из соседней роты чиркнуло по заду настоящей пулей. В результате – восхитительный шрам, куча придурковатых шуточек и возросший интерес к маскировке. Мы смеялись над тем парнишкой за то, что выстрел пришел в филейную часть… но все мы знали, что мишенью могла оказаться его голова. Или наши головы.

Инструктора, которым не нужно было стрелять, в укрытие не прятались. Они надевали белые рубашки и разгуливали, не пригибаясь, со своими глупыми стеками, очевидно пребывая в хладнокровной уверенности, что ни один рекрут не станет намеренно стрелять в инструктора. В отношении некоторых скажу: чрезмерная самоуверенность. Тем не менее, при шансе один на пятьсот попадание считается прицельным выстрелом, а это приравнивается к убийству. Фактор риска снижался еще и потому, что рекруты все равно не умели настолько хорошо стрелять. С винтовкой не так легко справиться, на ней даже «поисковика цели» нет. Я понимаю так, что давно, когда на войне сражались с такими винтовками, требовалось сделать несколько тысяч выстрелов, чтобы подстрелить одного человека. Кажется невероятным, но военная история утверждает, что это так. Очевидно, большая часть выстрелов производилась не для того, чтобы убить противника, а для того, чтобы он пригнул голову и не стрелял в ответ.

В любом случае, ни один инструктор не был ранен или убит на учениях. Как и мы – пулями. Смерть приносило иное оружие или случай. Знаете, кое-что может обратиться против тебя, если действовать не по правилам. Один из ребят ухитрился сломать себе шею, со слишком большим энтузиазмом прыгнув в укрытие, когда по нему выстрелили в первый раз. Пули его даже не задели.

Фокус с настоящими пулями был причиной моего понижения в звании. Сначала с меня сняли шевроны, и вовсе не за то, что я что-то сделал, но за то, что совершило мое подразделение, когда меня и рядом не было. Об этом я и заявил. Бронски велел мне заткнуться. Тогда я пошел к сержанту Зиму. Тот холодно сообщил мне, что я отвечаю за то, что делают мои люди… и вкатил мне шесть нарядов вне очереди за то, что обратился к нему без разрешения Бронски. А тут еще мне пришло письмо, которое меня здорово расстроило, мама наконец-то мне написала. Потом я вышиб плечо во время первого упражнения с доспехами (в скафандры вшиты всякие примочки, и инструктора могут вызвать по радио различные неисправности; я свалился и повредил плечо), и все закончилось переводом меня на «облегченную службу». Времени было много, чтобы подумать, и множество причин, чтобы пожалеть себя.

На этой «легкой службе» я оказался приписан к командиру батальона. Поначалу я старался, поскольку никогда раньше не был в штабе и хотел произвести хорошее впечатление. Я выяснил, что капитан Франкель не поборник усердия; от меня требовалось сидеть смирно, ничего не говорить и начальство не беспокоить. Времени на сочувствие себе появилось еще больше, потому что спать я не рисковал.

А потом вообще стало не до сна. Явился сержант Зим в сопровождении троих. Зим был, как обычно, подтянут и опрятен, но выражением лица в точности напоминал Смерть на коне бледном, а под правым глазом у него явно собирался набухнуть фонарь. Выглядело все это невероятно. В центре тройки стоял Тед Хендрик. Он был весь в грязи – рота находилась на учениях; в прериях не подметают, и большую часть времени возишься в грязи. Губа у Хендрика была рассажена, по подбородку текла кровь и капала на рубашку, головной убор отсутствовал. Глаза у парня были дикие.

Сопровождение было при оружии, у Хендрика винтовки не наблюдалось. Один из парней был из моего взвода, его звали Лейви. Он был возбужден и обрадован и украдкой подмигнул мне, когда никто не видел.

Капитан Франкель удивился.

– Что это значит, сержант?

Зим застыл в стойке «смирно» и отбарабанил как по писаному:

– Сэр, командир роты «Эйч» докладывает командиру батальона. Нарушение дисциплины. Статья девять-один-ноль-семь. Неповиновение командиру и нарушение установки во время учебного боя. Статья девять-один-два-ноль. Игнорирование приказа при тех же условиях.

Капитан Франкель был озадачен.

– И вы пришли ко мне с этим, сержант? Официально?

В жизни не видел, чтобы человек сумел выглядеть смущенным и невозмутимым одновременно. Зим смог.

– Сэр, если капитан позволит. Рядовой отказался от административного взыскания. Он настаивает на встрече с командиром батальона.

– Ясно. Законник доморощенный. И хотя я по-прежнему ничего не понимаю, сержант, фактически у рядового есть такая привилегия. Каков был приказ и установка?

– «Замри», сэр.

Я посмотрел на Хендрика и подумал: «Ой-ей, парень влип». На команду «замри» падаешь в грязь, быстро используешь любое укрытие и замираешь, не двигаешься с места, вообще не шевелишься, даже не моргаешь, пока не отменят приказ. Рассказывали, что людей ранило в положении «замри»… и они медленно умирали, без стона и движения.