Титания Xарди 2 страница

Рядом юная француженка вела экскурсию, приглушенно объясняя что-то своей группе на приличном английском. Уилл улыбнулся: летняя подработка для студентов.

— Так вот, это знаменитый Шартрский лабиринт. Как мы с вами знаем, все лабиринты очень древние. Они встречаются в самых разных странах, но здесь, в средневековом соборе, этот языческий символ, несомненно, приобретает глубокий христианский смысл. Известно, что подобные лабиринты существовали и в соборе Осера, и в Амьене, точно так же, как в Реймсе, Сансе и Аррасе. Все они были разобраны, потому что люди в семнадцатом — да и в восемнадцатом — веке не понимали их назначения. Нам теперь ясно, что духовенство с подозрением относилось к тем людям, которые пытались пройти эти лабиринты! Здешний же сохранился наилучшим образом…

Уилл заинтересовался и подошел поближе к группе. Гид прервалась на полуслове и улыбнулась. Она отлично поняла, что это человек со стороны, но, видимо, ей передалось его искреннее восхищение ее знаниями, и девушка как ни в чем не бывало продолжила:

— …а создан он был в начале тринадцатого столетия. А теперь я снова попрошу вас взглянуть на то круглое окно-розетку, где изображен Страшный суд,— мы с вами только что его рассматривали. Оно относится приблизительно к тысяча двести пятнадцатому году, помните? Можно заметить, что лабиринт практически совпадает с ним по размеру и расположен на том же расстоянии от входа, что и витраж. Это наглядно иллюстрирует нам идею, что прохождение лабиринта здесь, на земле, является ступенькой по дороге на небеса. В самой широкой своей части между колоннами он насчитывает шестнадцать и четыре десятых метра, поскольку Шартрский собор, как я уже упоминала, превосходит величиной нефа другие готические святыни Франции. Общая протяженность пути, если вы последуете примеру средневековых пилигримов, составит двести шестьдесят метров. Это своеобразное «паломничество в Иерусалим», и вполне вероятно, что грешники в качестве покаяния проползали весь лабиринт на коленях, от начала и до конца. Дело в том, что на картах той эпохи Иерусалим считался центром всего мира, и даже сегодня для многих верующих Страшный суд непосредственно связан с пророчествами об этом городе и о его Великом храме. Теперь я приглашаю вас пройти со мной к витражу Адама и Евы.

Экскурсовод вскинула руку, чтобы туристам было легче не терять ее из виду, но тут Уилл осторожно коснулся ее плеча:

— Mademoiselle, s'il vous plait; je n'ai jamais vu le labyrinth comme ça — je ne l'ai apergu jusque ce jour… Comment est-ce que c'est possible?[5]

Его вмешательство ничуть ее не покоробило.

— Les vendredis seules! Chaque vendredi entre avril et octobre. Vous avez de la chance aujourd'hui, n'est-ce pas?[6]

Она дружелюбно рассмеялась и повела дальше свое «стадо».

Девушка, которая прежде стояла в центре лабиринта, теперь двигалась к его завершению, пройдя полный круг. Она казалась слегка взволнованной.

— Простите, она сказала, он открыт только по пятницам? Господи, как же мне повезло! Я пришла именно сейчас, потому что сегодня день осеннего равноденствия. С этого дня и до весны женская энергия становится доминирующей.— Это была молоденькая американка, и она открыто и радостно улыбнулась Уиллу.— Вам тоже обязательно надо, просто необходимо пройти его, это потрясающе! И время удачное, и освещение прекрасное. Я целую вечность прождала, пока схлынет толпа. Идите прямо сейчас!

Он кивнул:

— Хорошо, спасибо. Спасибо большое.

Уилл вдруг ощутил странное смущение. Он не считал себя верующим — по крайней мере, в общепринятом смысле слова. Некоторые религиозные представления у него имелись, и он осознавал, что есть на свете вещи, недоступные его пониманию, но в общем и целом он не мог серьезно относиться к идее непорочного зачатия и в любом случае был не из тех, кто готов делиться мыслями на этот счет с каждым встречным. Тем не менее оказалось, что, пока он размышлял таким образом, ноги сами привели его к началу лабиринта.

«А, ладно,— подумал он.— Пройду уж… Только по пятницам». Он улыбнулся и иронически добавил про себя: «К тому же равноденствие…» Его позабавило — без всякого, впрочем, осуждения,— что такая симпатичная девушка придает этому дню особенный смысл.

Вход в лабиринт был всего один, и Уилл двинулся вперед в направлении алтаря. Через три шага дорожка повернула влево и по изогнутой линии вывела его к плавному петлеобразному повороту вспять. Вначале ему пришлось все время смотреть под ноги, чтобы не сбиться с направления, поскольку дорожка была не слишком широкой. Уилл заметил, что она светлая, но окаймлена темным, и увидел в этом символический смысл: он шествовал дорогой света, сторонясь тьмы.

Прижав к себе шлем и полуприкрыв глаза, он вскоре перестал бесконечно поглядывать под ноги. Вторая петля едва не вывела его к центру, и Уиллу показалось, что линия вот-вот оборвется у цветка посредине. Но удивительный путь продолжился, мелкими изгибами и поворотами напоминая диковинную змею; очередная длинная кривая привела Уилла почти к самому центру и вновь отдалила от него.

Теперь он оказался в другом квадранте и ненадолго остановился, не в силах оторвать глаз от витража на южной стороне и невольно впитывая в себя его ярчайшие краски. Подумав, он сделал снимок: человек, выходящий из городских ворот, каменная стена, выделяющаяся на фоне кобальтовой синевы; рядом, в медальоне, еще человек — он крадется за первым, вынимая из ножен меч на поразительном интенсивно-рубиновом фоне. Этот был облачен в зеленое и мастерски прорисован, тогда как предшествующий ему, в синих одеждах, нес перекинутым через плечо желтый плащ. Красные, синие, желтые пятна заплясали на лице Уилла, стоило полуденным солнечным лучам искоса осветить стеклянный витраж. Он почувствовал легкое головокружение; эксперимент произвел на него неожиданно глубокое и волнующее впечатление. Невольно рассмеявшись вполголоса, Уилл вспомнил случай по дороге в Дамаск[7].

Он проходил лабиринт в одиночку. Очевидно, люди из вежливости отходили подальше, но неподалеку маячило несколько лиц, с удивлением наблюдавших за его перемещениями. Уиллу, впрочем, было все равно; он наслаждался невыразимыми ощущениями от перемены света и тени, поочередно ложившихся на лицо, тогда как ноги сами следовали то короткими, то длинными дорожками, водили его взад-вперед, словно в изощренной игре в слепого. В его сознании снова всплыли строки из старинного документа…

«СВЯЗЬ НАШИХ ДУШ

Все, все сгорело в пламени на площади Цветов! Сорви бутон и вспомни о былых веках измен, и боли, и непониманья…»

Уилл шел и шел, едва ли что-то замечая перед собой. Он запомнил наизусть эту страницу и теперь невольно коснулся кармана куртки. Он шел по лабиринту, отстукивая ритм шагов и фраз…

«Я тот, кто есть,— каким бы ни был я. Я волен быть таким, как есть, и тем лишь я и буду. Своею волею я быть могу лишь тем, кем был. Пусть волею чужой я был таким — найдутся те, кто усомнится, кто я такой и кем я прежде был. Теперь своею волею я Стену заменю.

Стена такая я, что есть во мне

Дыра, иль щель, иль трещина в стене.

Влюбленные не раз сквозь эту щелку

Все про любовь шептались втихомолку.

Каждая пара подходит к любому из соединенных между собой фрагментов. Слева внизу — квадрат, справа внизу — квадрат, слева вверху — квадрат, справа вверху — квадрат. Сердцевина тоже квадрат.

НЕРАЗДЕЛИМОСТЬ

Я на орбите и на полпути. Возьми полцелого, чтобы составить пары и уравнять меня, и вскоре убедишься, что пар в запасе больше не осталось.

Теперь тебе понадобится только этот день. Мои альфа и омега. Составь единое из этих половинок. Число укажет песню, что найдется в книге старого монарха. Сочти по стольку же шагов вперед с начала и назад с конца, лишь исключив напутствие.

Я тот, кто есть, а кто я, ты увидишь.

Хочешь узнать? Считай и размышляй.

НЕ РВЕТСЯ, СКОЛЬ НИ ИСТОНЧИТСЯ».

Уилл вначале чувствовал в голове тяжесть, но теперь она прояснилась. Он совершенно не замечал посторонних взглядов — мальчика, не отпускавшего мамину руку; престарелой дамы, нарочно снявшей очки и без тени тревоги или назойливости наблюдавшей за каждым его шагом; жизнерадостного рыжего юнца, прервавшего болтовню со своей подружкой, поскольку она не отводила взгляда от дьявольски привлекательного незнакомца. Священник тоже смотрел и мирно кивал, а некто за колонной у северного портала, казалось, был совершенно зачарован действиями Уилла. Он даже щелкнул цифровым фотоаппаратом, запечатлевая человека в лабиринте.

Уилл двигался с легкостью танцора, перебирая четки слов: «Я волен быть таким, как есть… Пусть волею чужой я был…» Он уже прошел половину лабиринта, и его лицо теперь оказалось обращено точно к западу, а впереди над самой головой вознеслось большое окно-розетка. Восемь сияющих ангелов, сидящих парами, взирали на Уилла с лепестков розы, расположенной в самом центре витража, а перемежали их изображения орла, крылатого человека, вола и льва. Уилла переполняла радость: не то чтобы он внезапно уверовал, но его заворожил эффект от шагов, света и звуков собора, приведший его душу в экстатическое состояние. Но самое поразительное, что ему открылось нечто в послании на листке, хранившемся у самого его сердца, чего Уилл раньше не замечал. Он сам был — Воля[8]; именно ему предначертано разыскать замок для ключа, чтобы приобщиться к его сокровенной и драгоценной сути. И это непременно случится — возможно, даже без его участия, само по себе.

Шесть длинных шагов увели его от центра, где некогда была прибита пластина с изображением Тесея и побежденного им Минотавра — следы от заклепок были видны и поныне. Подавшись влево, он уловил аромат роз — так благоухать могло только розовое масло. Не останавливаясь, Уилл добрался до очередной петли и обернулся в надежде увидеть, что — или кто — являлось носителем благовония, но рядом никого не оказалось. Он свернул к востоку, и запах вновь настиг его, вызывая ощущение струящейся ткани, но виной всему была лишь игра света и головокружение.

Уилл без помех закончил прохождение лабиринта и, едва дыша, направился из его середины между колоннами нефа к часовне Богоматери, расположенной позади алтаря. Он не поскупился и поставил большую свечу за два с половиной евро. Ощущая, что мама где-то рядом, наблюдает за ним, Уилл беззвучно вымолвил: «Теперь уж я не тот, что прежде».

Он вышел из собора через северные врата, не чуя под собой ног, и не обратил никакого внимания на ускользающий силуэт в тени за колонной.

Дождь утих, и Люси, спешившая покинуть ботанический сад, сбавила шаг. Пейджер снова запищал, но в эту неделю в больнице одиночество чувствовалось сильнее обычного, и Люси пока не хотелось снова возвращаться туда с воли. К тому же ее уже не раз так дергали, и она мчалась через весь Челси обратно к докторам — и обнаруживала, что тревога оказалась ложной. Ну да, дважды за последние две недели… Но, может быть, сейчас другое дело, хотя какой-то частичкой души она все же надеялась, что еще есть время подождать. Пока он вернется…

Люси неторопливо прошла квартал по Флад-стрит, а затем ноги сами свернули налево, выводя ее на бульвар Сент-Лу. Она намеренно выбрала этот обходной путь, поскольку после нетипично погожего лета пришла золотая осень, а Люси очень любила богатое убранство деревьев на улицах в этом уголке города. Здесь находились старинный тюдоровский особняк и парк, в котором принцесса Елизавета в начале пятидесятых годов шестнадцатого столетия собственноручно посадила тутовые деревья. Они по-прежнему росли всего в нескольких улочках отсюда, неподалеку от Чейни-роу.

Люси снова свернула налево и двинулась по Фин-стрит, мимо паба, куда уже подтягивались любители пятничного ланча. Помнится, именно доктор Фин высказал однажды «прекрасную мысль» — по крайней мере, ему ее приписывали — посадить деревья вдоль всей улицы. Королева Виктория с жаром поддержала эту идею, которая потом прижилась по всей Европе. Что ж, такая история существует, пусть и не совсем правдоподобная; так или иначе, в симпатичном палисадничке при пабе еще осталось несколько отличных деревьев — живое свидетельство дальновидности доктора Фина.

Один из завсегдатаев паба, молодой мужчина приятной наружности, при входе озорно подмигнул ей, и Люси улыбнулась в ответ на молчаливый комплимент. Значит, выглядит она вполне сносно. Несмотря на странную невесомость в теле и общую слабость, Люси пока ощущала в себе силы, поскольку, где бы она ни прогуливалась, ее настроение неизменно переходило от мрачного к приподнятому — чего, впрочем, на этот раз не случилось. Но сейчас она просто слишком больна и занята посторонними мыслями…

Подойдя к огромному зданию, служившему границей территории больничного комплекса, Люси вдруг ощутила, что ее пронизывает острое желание нашкодить — словно у школьницы, прогуливающей уроки. Ее дни теперь шли по кругу, а время спряталось за пределами внешнего мира и там застыло, поэтому ей постоянно казалось, что она куда-то проваливается — словно Алиса в кроличью нору. Все вокруг утратило конкретность, и ей беспрестанно приходилось одергивать себя и вспоминать, в какой день, в какой месяц, в какое время она в данный момент живет. Один час перетекал в другой; она потихоньку пробиралась по страницам Вордсворта, Дж. М. Барри и даже Шопенгауэра — неоцененное ею прежде тематическое разнообразие, помогающее углубленным раздумьям. Затеянное ею лоскутное покрывало едва заметно разрасталось, но и все остальное, казалось, тоже двигалось словно в замедленной съемке. Вне больницы все дышало памятью прежней жизни, и Люси вдруг захотелось остаться внутри этой бурной жизнедеятельности и больше не возвращаться в свою келью.

Но это было бы нечестно по отношению ко всем замечательным людям, проявляющим заботу о ней! Люси была пациенткой одной из лучших в мире кардиоторакальных лечебниц — форпоста новейших технологий в этой области. Попав сюда, она ожидала, что станет свидетельницей открытых проявлений конфронтации самолюбий среди персонала и вежливо-откровенного отсутствия обязательств по отношению к тяжелобольным.

Но все оказалось как раз наоборот. Людей, подобных мистеру Аззизу, ей еще не доводилось встречать; как бы он ни был занят на операциях и во время приема, он всегда урывал минутку для дружеской беседы с ней, задавая Люси массу личных вопросов и проявляя неподдельный интерес к ее жизни. Сестра Кук внешне казалась очень деловитой, но при более близком знакомстве обнаруживала удивительную сердечность, а доктор Стаффорд не пропускал ни одного вечера, чтобы перед уходом домой не забежать к ней и с едва уловимой юмористической ноткой не рассказать о событиях, случившихся в больнице за день. Взамен ее настоящей семьи — немногочисленную сиднейскую родню можно было не брать в расчет — эти люди словно дали себе слово вызывать у Люси улыбку при каждом удобном случае. Они так страстно добивались ее выздоровления, словно ни минуты не сомневались в ее возможностях. Колебания здесь были неуместны; доктора превозносили храбрость Люси, поэтому она никоим образом не должна была их разочаровать.

У входа стояла «скорая» с распахнутыми задними дверцами — обычная картина, но Люси почему-то пробрала дрожь, несмотря на яркое солнце.

— Перевод в Хэрфилдскую больницу, голубушка моя. Могу поспорить, что тебя-то мы и ждем.

Шофер добродушно улыбнулся ей, словно натягивал поводья самого Пегаса, готового на крыльях домчать ее аж до луны. Люси хотелось разделить его оптимизм, но она вдруг ощутила себя ужасно маленькой и одинокой, а предстоящее путешествие вовсе не казалось ей таким романтичным. Стиснув зубы, она подошла к дверям главного входа, и они трагически сомкнулись за ней.

* * *

Несмотря на то что до желанных выходных оставалось еще несколько часов, в пабе на Фин-стрит уже толпились проголодавшиеся посетители, поэтому Саймон вышел в садик разведать, есть ли там свободные места. Дождь разогнал большинство клиентов, и Саймон провел рукой по скамье, чтобы определить, сильно ли она намокла, но потом заметил с виду почти сухой столик, приютившийся под густой древесной кроной.

Потягивая пиво, он принялся наспех заполнять открытку с изображением британского флага: «С возвращением! Ты, наверное, заметил: это похоже на отрывок из "Сна в летнюю ночь". Но что все это значит? Неужели где-то есть сад с калиткой на замке и к ней подходит твой ключ?» Он не успел закончить послание, поскольку в дверях показалась высокая стройная женщина в белом пальто-тренче и модных джинсах в обтяжку. Саймон тут же спрятал открытку в карман.

— Ты настоящий спартанец, Саймон.

Шан свернула пальто и подложила его на сиденье, чтобы не садиться на мокрое.

— Привет, Рыжик.

Чтобы не разрушать прежних дружеских отношений, он почти неосознанно назвал ее давним прозвищем, не имевшим, впрочем, ничего общего с заигрыванием. Саймон не скрывал, что чувствует себя не вполне уютно, приняв приглашение вместе пообедать от очень сексуальной «бывшей» своего друга. Он сразу уловил запах ее духов, словно попал в комнату, наполненную экзотическими лилиями и жасмином, ощутил источаемую Шан чувственность, и ему стало немного стыдно.

— Ты сегодня выглядишь чрезвычайно опасной для окружающих. Что нового в жизни?

— Работала, как маньячка,— у меня уйма работы. Когда долго сидишь без дела, потом бывает полезно немного побегать, как полоумной. Пришлось покрутиться, зато теперь мой банковский счет снова округлился. Все, с кем я раньше имела дело, вызванивали меня все это время — вот что здорово! Прошлую неделю провела на Сейшелах: нужен был стилист для рекламных съемок. Там я и выпала из жизни окончательно.

Саймону — журналисту, пишущему едкие злободневные передовицы,— тоже немало приходилось разъезжать по работе, но его почему-то ни разу не отправляли в экзотические уголки типа Сейшел.

— Представляю, как ты там исстрадалась,— прокомментировал он с преувеличенным сочувствием.

Шан рассмеялась, и Саймон обрадовался, что она снова прежняя — дерзкая, самоуверенная, не та нюня, которая, как он опасался, вытащила его на встречу, чтобы поплакаться на судьбу. Он прекрасно знал, что его друг возвращается завтра, и теперь мысленно прикидывал, какое из целого списка потенциально возможных одолжений он вынужден будет ей оказать. Но Шан держалась на высоте.

— Странно, правда? Пока я была с Уиллом, я не старалась никуда пробиться… жила как на автопилоте. Мне всегда казалось, будто моя работа его немного раздражает, поэтому и карьера моя дала крен. Но ведь я хороший стилист… Я не боюсь напрягаться, а если еще и работа интересная, то время проходит незаметно. Никаких жертв с моей стороны.— Она хихикнула и пальцем подкорректировала безупречно нанесенный на губы блеск.— Даже если приходится часами гримировать у модели декольте,— этим я и занималась в раю на прошлой неделе. Зато неплохо подзаработала. Что греха таить, деньги мне очень нужны: я ведь теперь сама по себе!

— Хм… Что-то ты темнишь. Других хороших новостей нет, кроме работы?

Саймон наконец отважился разузнать истинное положение вещей. Уилл, конечно, ему друг, и предавать его он не собирался, но не мог запретить себе симпатизировать Шан и замечать ее несомненные достоинства. Ему очень хотелось удостовериться, что Шан справилась с сердечной раной после мучительного расставания. С Уиллом крутить романы нелегко; Саймон не сомневался, что его друг пожелал бы бывшей пассии не тушеваться и вновь обрести счастье.

Шан сосредоточила внимание на бокале с шабли, которому и сообщила:

— У меня вроде появился… друг.

Она не знала, как отнесется к новости Саймон, но ее тянуло об этом поговорить, хотелось получить негласное одобрение приятеля Уилла. Он кивнул, показывая, что слушает. Шан подперла подбородок ладонями; язык ее тела стал зазывно-жеманным. Глядя в сторону, она продолжила:

— Пока не знаю, куда все это заведет, но он такой нестандартный, такой душка… Конечно, не водка с тоником, как я привыкла, но интригует. Я пока не до конца его раскусила. Он только что из Америки — кажется, с Восточного побережья, а учится где-то на Среднем Западе, в Канзасе. Заодно и диссертацию пишет — не помню о чем. В общем, очень умный. Такой весь из себя шикарный. Блондин, и не в меру скрытный. С Уиллом не сравнить, хоть они и родня.

Не давая ему опомниться, она наспех, притворно-серьезным тоном обрисовала неожиданно емкий образ. К своему удивлению, Саймон оскорбился. Да, у Уилла были запросы, порой даже завышенные, но совершенно в его ключе. Уилл уникален, его ни с кем не сравнить. Саймон ничуть не сомневался, что Шан это известно не хуже,— и вот она беззастенчиво раскрывает перед ним подноготную нового любовника. Подловато, подумалось ему, но, следуя давней привычке делать хорошее лицо при плохой игре, если требует ситуация, Саймон сказал совсем не то, что думал:

— Раз ты теперь довольна, Шан, я считаю, тебе не за что себя укорять. Ты пережила разрыв, не потеряв ни достоинства, ни трезвой головы. И все же не спеши выплескивать все это в лицо Уиллу — если, конечно, не хочешь испытать, насколько он ревнив.

— Саймон…— Она вдруг смутилась, что при ее самоуверенности было совершенно немыслимо.— Он… я уже сказала… родственник Уилла.

Пока Шан отпивала из бокала вино, Саймон размышлял, как он должен будет воспринять неожиданно пришедшую ему на ум идею: возможно, Шан пыталась довести до его сведения, что начала встречаться с блондинистым, весьма привлекательным Александром. Бестактно до безобразия! Но Алекс на это не пойдет, так ведь? Неужели такие, как Шан, в его вкусе? Нет же, хватит выдумывать глупости — она сама сказала, что это американец. «Что за абсурдное помрачение на меня нашло,— подумал Саймон. Его передернуло.— Кто же это тогда?»

— Кэлвин — троюродный брат Уилла. Собственно, сами они ни разу не виделись, но их матери — двоюродные сестры.

Пока Шан распутывала перед Саймоном хитросплетения родословного древа матери Уилла, он понемногу успокоился и вскоре смог вернуться к разговору. Сердце перестало сражаться с рассудком, а остальное его не интересовало — Уиллу наверняка тоже будет все равно. Странно, даже, пожалуй, слегка эксцентрично? Ну да, эксцентричности тут хватает, но, вне всякого сомнения, это куда лучше, чем поставить Пятую симфонию Малера и вскрыть себе вены. Саймон вновь прислушался к ее пояснениям.

— …И когда он летом приехал в Лондон на учебу, он решил их всех навестить. Накануне сестры обменялись рождественскими поздравлениями, потом было еще одно непонятное письмо, и на этом все. В начале года Диана умерла, а маме Кэлвина не удалось приехать на похороны, и он решил, что будет правильно зайти к ним и лично передать соболезнования, ну, ты понимаешь… Он за соблюдение приличий. А самое смешное, что он постучался ко мне, когда Уилл уже уехал в Италию, а Алекс был с лекциями где-то за границей…

Саймон все кивал, с трудом сдерживаясь. Ладно, Уилл как-нибудь переживет…

— И он столько расспрашивал про Уилла, Саймон, столько расспрашивал… А я почему-то стала рассказывать. По сути, первому встречному. Часами говорила про Уилла. Дни напролет. И испытывала от этого неожиданное облегчение. Я плакала, он утешал, а остальное довершила человеческая природа. «Современный рыцарь с хорошей биографией и старомодными представлениями ищет девицу, чтобы спасти ее порушенное эго». Пусть не очень оригинальный, зато воплощенный наяву.

Саймон расхохотался, но обошелся без комментариев. Шан, не вполне поняв его реакцию, решила уточнить:

— Ты думаешь, Уилл будет против?

— А ты этого хочешь? — поддразнил он ее.

Она оставила вопрос без ответа, обронив:

— Наверное, он не самый идеальный человек, чтобы строить с ним отношения, но, знаешь, сердцу не прикажешь.— Она умоляюще поглядела на него.— А мое совсем разбито, Саймон. Я как закоченела в Рождество, так и не согрелась до июня, когда приехал Кэлвин. И я старалась не очень афишировать… Другого Уилла уже не будет, я прекрасно понимаю. Но что мне теперь остается? Только покончить с этим. В прошлом году у нас с Уиллом бывали тягостные моменты, о которых знает один Алекс. Уилл меня никогда не простит. Но я не хочу, чтобы кто-то обсуждал, как меня угораздило… Я выбрала его брата не нарочно, не затем, чтобы кому-то досадить… Я думаю, сама судьба выбрала нас обоих — просто свела вместе. Кэлвин говорит, что еще никому не дарил своего сердца. Может, и мне тоже не отдаст. Но мне все-таки кажется…

Она замолчала: вероятно, не могла толком объяснить, что именно ей кажется. Саймону польстила ее честность; темно-синие глаза и медно-рыжие локоны придавали Шан неотразимость прерафаэлитовых femmes fatales[9].

— Шан, я думаю, все обойдется. Уилл уже большой мальчик, и, хотя я допускаю, что все мы сейчас немножко опечалены, все же у него благородное сердце. Может, он даже подружится с этим парнем.

Шан благодарно ему улыбнулась. Она не могла и представить, чтобы Уилл уделил Кэлвину хотя бы пять минут: тот настолько озабочен своим костюмом и внешним видом и настолько нелюдим, что это довело бы Уилла до исступления, но она была признательна Саймону за его слова и радовалась, что больше не надо ничего скрывать.

— Давай закажем что-нибудь поесть.

Саймон сгреб пустые стаканы, собираясь взять еще пива, и Шан коснулась его локтя:

— Я угощаю. Не забудь, что я разбогатела.

Шан была счастлива: как всегда, она добилась того, к чему стремилась.

Массивные цепи поползли назад, и огромные створки парома «Мон-Сен-Мишель» открылись, обнажая его необъятные белые внутренности, забитые, несмотря на конец сентября, автомобилями. Обычно в это время поток семейных туристов иссякает: все уже вернулись к школьным и рабочим обязанностям, к домашнему очагу. Как всегда, здесь можно было встретить дальнобойщиков на грузовиках, сомнительных антикварных дельцов и торговцев, бегающих от налогов. Несколько французских парочек и кучка студентов, не спешивших к началу учебного года, направлялись в Портсмут на уик-энд. Не обошлось и без дорогих авто — с собаками и без. Уилл залюбовался новенькой темно-синей «ланчией-фульвией» с римскими номерами. Он уже видел такие на континенте — шикарные модели в стиле шестидесятых. Вот красота в ее классическом понимании, подумал он. Узкие скошенные окна, низкий обтекаемый корпус — быстрая, стремительная. От подобной машины Уилл не отказался бы, но когда-нибудь потом. А пока на своем «дукати» он вмиг преодолеет последний этап дороги домой, куда его уже неудержимо тянет.

Стылый утренний воздух напомнил Уиллу, что осень, по всем приметам, пришла в Британию раньше, чем в Нормандию. Бледные солнечные лучи еще пробивались сквозь водянистую пелену над морем, но становилось все холоднее. Вынув перчатки из бардачка под сиденьем и проверив, переложил ли он паспорт в кожаную куртку, Уилл откатил мотоцикл от стойки и включил зажигание, затем ногой установил первую передачу и неторопливо отжал сцепление. Легкая усталость все же ощущалась: ему редко удавалось высыпаться на ночных переправах, даже когда он плыл первым классом, как и на этот раз. Но он всю ночь не мог избавиться от мыслей — вернее, размышлял начиная от самого Шарт-ра — и был не в состоянии привести в порядок разношерстные догадки и идеи, приходившие ему в голову и не дававшие покоя. Нет, нельзя начинать думать по новой — он дождется встречи с Алексом, поговорит с ним, и тогда есть надежда, что кое-что все же прояснится.

«Спокойно, Клавдия[10], скоро будем дома»,— чуть не обратился Уилл вслух к своей капризной красотке, осторожно съезжая по скользкому металлическому трапу и затем повернув к таможенному контролю. Дежурный офицер взмахом руки велел ему остановиться; Уилл расстегнул «молнию» на куртке, вытащил из-за пазухи паспорт и подал проверяющему, а затем стащил с головы шлем. Таможенник мельком оценил сходство человека с фотографией и, кивнув, пропустил.

Уилл поудобнее устроился в седле и по карте прикинул, каким маршрутом лучше добираться до дома. Наверное, автострадой А-34 — в объезд Саутгемтона до Уинчестера. Он свернет с нее у Кингс-Уорти, проселками доберется до Бартон-Стейси, далее вниз под горку, по мосту через Тест, мимо форелевого питомника — и он уже у себя в Лонгпэриш. На мгновение Уилл заколебался, не проехать ли ему по А-34 до самого Тафтона, а затем до Уитчерча. Но там есть один неприятный участок, где по субботам часто случаются аварии из-за нарушений. Нет уж, черные линии проселков справедливо напоминают, что в Англии есть свои красоты, сравнимые с подсолнуховыми и маковыми полями Тосканы, лавандовыми грядами Прованса и белеными домиками земли Ож. Правда, в это время года на реке непременно стоит туман и расползается по долине, пока не взойдет солнце и не разгонит его, а это произойдет уже скоро — в ближайшие несколько часов.

Уилла пронзила неожиданная тоска по дому; ему не терпелось увидеть отца и племянника, стиснуть их в объятиях, потолковать по душам с Алексом. Потом они все вместе могут посидеть в пабе и там же пообедать. «Ну и черт с ним,— решил Уилл.— Подумаешь, сожгу побольше бензина, зато налюбуюсь окрестностями, и никто по дороге не будет докучать проверками». Перед самым домом есть коровья переправа, но ему некуда торопиться. Все равно не известно, когда вернется Алекс,— может, уже ближе к вечеру. Уилл беззвучно вздохнул: кто-то же должен служить громоотводом в его осложнившихся отношениях с отцом.

Он резко затормозил и попробовал вновь набрать номер брата. «Сэнди, ну куда ты запропастился? Как-никак, сегодня суббота! Неужели тебя срочно вызвали вчера вечером? Ты, скорее всего, еще на дежурстве, потому что мобильник отключен. Я везде наоставлял сообщений». Его захлестнула волна досады. Судя по непринятым звонкам и SMS, Алексу сейчас не вырваться из больницы, а Уиллу срочно нужно с ним поделиться. Он старался говорить не слишком безапелляционным тоном. «Я поеду прямо в часовню. Отец не отвечает — может, уехал или вышел по делам. Мы можем встретиться попозже в пабе, но наедине? Ты не представляешь, сколько всего я должен тебе рассказать, но перед папой мне что-то не хочется. Пожалуйста, приходи туда сегодня, мне так нужна твоя светлая голова. Если же сегодня не выйдет…» Уилл замолк, недовольный тем, что приходится учитывать и такую возможность. «Тогда позвони мне, пожалуйста, как получишь это сообщение, ладно?» Подумав еще, он прибавил: «Ты не знаешь, где лежит мамина Библия? Та, старинная? Ладно, до скорого».