Ваша мама в большей тени для общественности, чем Марина Влади. Почему?

— Жизнь отца и ее личные с ним отношения — разные вещи. Мама много помогает музею, передала много писем, вещей. Она очень хорошо проводит экскурсии. А не говорить публично о жизни с Высоцким — ее право. Они разошлись в 68-м году, а официально оформили развод в 70-м. Марина — главный персонаж его жизни, она сыграла большую роль, много для него сделала. Он ее любил. Благодаря ей он много ездил по миру, общался с интересными людьми.

Когда и как произошла ваша последняя встреча с отцом?

— Это было у него дома, на Грузинской. Вместе с ним и бабушкой мы смотрели по ТВ открытие Олимпиады. Он сидел мрачный, без эмоций и реакций. Нина Максимовна, его мама, видела и чувствовала, что это был конец. А в телевизоре негры пляшут, веселый текст, «калинка-малинка»… Бабушка стала пританцовывать. Он увидел: «Ой, мамочка!» Захлопал в ладоши, засмеялся… И опять замкнулся. Его тогда уже «накрывало». В этот день он ушел к одному из своих товарищей. Помню его в серой майке с нарисованным на ней бейсболистом с битой. А тогда еще мало кто знал, что такое бейсбол. Вообще он всегда был человеком аккуратным. Но тут — растрепанный весь какой-то. Слишком бледный, больной. Он вышел из дома, и больше я его не видел.

В то лето я несколько раз, почему-то без приглашения, заваливался к ним с бабушкой в гости. Обычно уезжал из города на все три месяца, а тут был в Москве. И попадал именно в те моменты, когда с отцом случался кризис. Печальные дни, никакого просвета. Однажды я пришел, он лежал на диване, с ним сидел его товарищ. Ему было совсем плохо. Я попытался рассказать что-то, поучаствовать в разговоре. Он встал, сказал: «Не надо». И вышел из комнаты. Отец был в жутком состоянии, к

ак будто из него воздух вышел.

Я спрашивал людей, которые приходили к нему тогда: «Чем это может кончиться?» Но что они мне могли сказать? Говорили: «Все будет нормально». Я мыслил по-взрослому и понимал, что с ним происходит. От нас, конечно, долго это скрывалось, а он старался быть «комильфо». Но шила в мешке не утаишь. Хотя откровенно пьяным я его никогда не видел.

Много есть чьих-то воспоминаний и рассуждений о последнем годе его жизни. Он был действительно тяжелым. Все сошлось: кризис личный, творческий, он хотел уйти из театра, снимать что-то свое. Но я помню этот год разным. Нельзя сказать, что все было беспросветным. Он строил планы и умирать не собирался. Хотел успеть свозить меня за границу, так как мне еще не исполнилось 16. Мы, бывало, весело общались, я выпрашивал у него подарки, джинсы… Мне бабушка рассказывала, что в день его смерти, когда она выходила из дома, он ей сказал: «Мамочка, все будет хорошо…»