ЧЕТВЁРТОЕ ДЕЙСТВИЕ

Комната перед царскими апартаментами. Позади большие окна, завешенные шторами.

На сцене князь Петрович, барон Рафф, маркиз де Пуаврар, граф Рувалов.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Хорошо молодой государь начинает.

БАРОН РАФФ (пожимает плечами): Молодые государи всегда хорошо начинают.

КНЯЗЬ РУВАЛОВ: И плохо кончают.

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: Ну, мне-то грех жаловаться. По крайней мере, одной милости я от него удостоился.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Это что он отменил вам назначение в Архангельск?

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: Именно. Кто что ни говори, а нет положения хуже губернаторского.

Входит генерал Котёмкин.

БАРОН РАФФ: Что слышно, генерал? Какую ещё штуку удрал наш августейший романтик?

ГЕНЕРАЛ КОТЁМКИН: Ваша правда, барон, романтик. На прошлой неделе застаю его на каком-то чердаке: развлекается в обществе бродячих актёров. Нынче новая фантазия: воротить из Сибири всех осуждённых, а политических, как он их называет, всех амнистировать.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Политических амнистировать? Да из них добрая половина – попросту головорезы.

КНЯЗЬ РУВАЛОВ: А недобрая лучше?

БАРОН РАФФ: К чему напраслина, граф? Притом оптом амнистировать как-то солидней, чем в розницу.

ГРАФ РУВАЛОВ: Но его романтизм просто не знает удержу. Давеча просил у него монополию на сбор соляной пошлины – не дал. Народ, мол, имеет право на дешёвую соль.

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: Это что! Он, вот видите, недоволен, что во дворце каждый день банкет, когда в южных губерниях голод. (Незаметно входит царь Алексей, прислушивается)

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Quelle bêtise! Голод народу на пользу. Он приучает к воздержанности, а это высокая добродетель.

БАРОН РАФФ: Да-да, я тоже слышал. Про добродетель.

ГЕНЕРАЛ КОТЁМКИН: А ещё он поговаривает об учреждении в России парламента, чтобы, значит, депутаты там были народные избранники.

БАРОН РАФФ: Мало нам на улице мордобития. Но это, господа, ещё цветочки. Он грозит в корне пересмотреть порядок начисления сборов и пошлин: дескать, народ изнемогает под бременем налогов.

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: Ну уж это он, верно, шутит. Зачем тогда и народ, если нам от него никакой прибыли. Да, барон, касательно налогов: устройте мне завтра сорок тысяч рублей. Жена извела: подавай ей браслет с бриллиантами.

ГРАФ РУВАЛОВ (барону Раффу, тихо): Должно быть под пару тому, от князя Павла.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: А мне шестьдесят тысяч целковых нынче же. Сын кругом в долгах.

БАРОН РАФФ: Хороший сын: весь в батюшку.

ГЕНЕРАЛ КОТЁМКИН: Эх, ваши сиятельства, всё вам да вам. А мне от казённого пирога хоть бы сухая корочка. Это несносно. Это возмутительно, наконец. У меня племянник женится. Надо же мне его обеспечить.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Турок он что ли, ваш племянник? Женится по три раза в неделю.

ГЕНЕРАЛ КОТЁМКИН: Вот мне и нужно его обеспечить, чтобы он хоть немного утешился.

ГРАФ РУВАЛОВ: А мне надоело в Москве. Хочу купить подмосковную.

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: А мне надоело в подмосковной. Хочу дом в Москве.

БАРОН РАФФ: Увы, господа, и речи быть не может.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: А как же мой сын?

ГЕНЕРАЛ КОТЁМКИН: А племянник?

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: А дом в Москве?

ГЕНЕРАЛ РУВАЛОВ: А подмосковная?

МАРКИЗ ДЕ ПУАВРАР: А браслет с бриллиантами?

БАРОН РАФФ: Господа, господа, невозможно. Старый режим приказал долго жить. Нынче у нас панихида.

ГРАФ РУВАЛОВ: Хорошо, подожду, когда он воскреснет.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Да, но что же нам делать en attendant?

БАРОН РАФФ: А что мы в России всегда делаем, когда царь затевает реформы. Сидеть сложа руки. Мы же не горячие какие-нибудь головы. Людям умственных занятий нельзя заниматься делами. Реформы в России всегда трагедия, а под занавес фарс.

ГРАФ РУВАЛОВ: Князя бы Павла сюда. A propos de князь Павел: юный царь-батюшка не оценил его услугу. Если бы наш продувной князёк, не дав ему опомниться, не объявил его императором, цесаревич чего доброго уступил бы корону первому встречному сапожнику.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Какого вы мнения, барон, он в самом деле отъедет?

БАРОН РАФФ: Объявлен сосланным.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Но уедет ли?

БАРОН РАФФ: Не сомневаюсь. По крайней мере, он говорил, что уже отправил в Париж две телеграммы с распоряжениями насчёт обеда.

ГРАФ РУВАЛОВ: Раз так, дело решённое.

ЦАРЬ (выходя вперёд): А лучше бы князю Павлу послать ещё одну телеграмму – чтобы обед накрыли на… (считает присутствующих)… на шестерых.

БАРОН РАФФ: Чёрт!

ЦАРЬ: Нет, барон: царь. Христопродавцы! Не будь на свете дурных министров, не было бы и дурных царей. Из-за таких и гибнут могущественные империи. Русь матушка не имеет надобности в пакостных пасынках. Вины своей вам уже не загладить: поздно. Не встать мертвецам из могил, и мученикам не сойти с виселиц. Но я с вами поступлю милосерднее. Дарую вам жизнь. И этим самым предаю вас проклятью. И чтобы завтра к вечеру духу вашего в Москве не было. Иначе не сносить вам головы.

БАРОН РАФФ: Поразительно! Точь-в-точь августейший батюшка!

ЦАРЬ: Все до единого – из России вон. Ваши имения конфискуются и передаются народу. Титулы, так и быть, оставьте себе. Реформы в России, барон, под занавес оборачиваются фарсом. У вас, князь Петрович, будет прекрасный случай поупражняться в воздержанности – о, это высокая добродетель, высокая добродетель! Вы, барон, полагаете, что парламент в России соберётся для мордобития? Ну так я распоряжусь, чтобы вам посылали протоколы каждого заседания.

БАРОН РАФФ: Смилуйтесь, государь! Добро бы только изгнание...

ЦАРЬ: Ничего, теперь у вас будет довольно времени для чтения. Спешить некуда. Вы же не горячие какие-нибудь головы. Людям умственных занятий нельзя заниматься делами.

КНЯЗЬ ПЕТРОВИЧ: Государь, мы просто шутили.

ЦАРЬ: Стало быть, вы изгоняетесь за неудачные шутки. Bon voyage, господа. И если вам жизнь дорога, постарайтесь поспеть к первому же парижскому поезду. (Министры уходят) Без них Россия вздохнёт свободно. Шакалы, прихвостни льва. Своей отваги хватает лишь на разбои и грабежи. Через этих людишек да князя Павла и стал отец тираном, и принял страшную смерть. Как странно: случается иной раз что-то важное, и наяву случается – а ты как во сне. Совет, губительный для народа закон, арест, крик во дворе, выстрел, руки отца в крови – и царский венец... Как будто долгие годы не жил, а так, век вековал – и вдруг за одну минуту столько грянуло, что хватило б на сотню жизней. Я и в себя не успел придти, в ушах ещё стоял страшный батюшкин крик, как уже на голове корона, на плечи ложится порфира и мне говорят: “Ваше величество...” В ту минуту я бы отрёкся – тогда бы мне нипочём. Но сейчас... Могу ли я отречься сейчас? (Входит полковник лейб-гвардии) Что скажете, полковник?

ПОЛКОВНИК: Какой пароль угодно вашему императорскому величеству назначить на эту ночь?

ЦАРЬ: Пароль?

ПОЛКОВНИК: Для дворцовой охраны.

ЦАРЬ: Распустите охрану. Охраны не нужно. (Полковник удаляется. Царь подходит к столу, на котором лежит корона) Что, право, за сила такая в этой блесткой вещице? Надел – и ты божество. И можешь держать в руках лучезарный шарик, именуемый мирозданием, достигать самых дальних пределов земли, обойти своими судами все моря-океаны, превратить всю страну в шлях для походов своего воинства. Всё она, корона, корона. И взять какого-нибудь распоследнего в России мужичонку: если этого мужичонку кто-нибудь любит, то и на нём словно бы корона – куда моей. О сколь любовь превыше всех благ земных! Сколь ничтожна пред нею и пространнейшая всего дивного света империя! Живучи невольником во дворце, где на всяком шагу соглядатаи, откуда мне было узнать, что такое любовь? Вот уж три дня с той страшной минуты, как я нежданно-негаданно сделался царём всея бескрайнея Руси, и все три дня я не имею никаких от неё известий. Хоть бы миг с ней увидеться, открыть ей тайну жизни моей, которую прежде я рассказать не решался. Объяснить, отчего я, объявивший себя смертельным врагом всяческих венценосцев, теперь вот и сам принял венец. Нынче у наших собрание, и меня, не знаю кто, известили, но как я осмелюсь там появиться? Я, нарушитель присяги, клятвопреступник…

Входит камер-паж.

КАМЕР-ПАЖ: Двенадцатый час, государь. Прикажете заступить на пост в ваших покоях?

ЦАРЬ: Чего, дружок, меня охранять? Звёзды покараулят.

КАМЕР-ПАЖ: Покойный государь всегда велел, чтобы с ним ночь напролёт сидели.

ЦАРЬ: Батюшку тревожили дурные сны. Ступай к себе, дружок. Час поздний. Будешь недосыпать – с лица спадёшь. Ты вон гляди, какой румяный. (Паж хочет поцеловать ему руку) Что ты! Другу-то детства! Сколько вместе играли. – Как же это: дышу одним с нею воздухом, а её не вижу. Так без неё темно и холодно жить. Как без солнца.

КАМЕР-ПАЖ: Государь… Алёша, позволь мне остаться здесь на ночь. У меня дурные предчувствия.

ЦАРЬ: Кого мне бояться? Недругов своих я прогнал за границу. Ты вот что: подвинь жаровню. Что-то зябко. Ну, ступай, дружок. Мне нынче много надо обдумать. (Подходит к окну и отдёргивает штору. За окном залитая лунным светом Москва) С утра всё сыпет, сыпет. Город при бледной луне такой белый, холодный. Но среди снега и стужи – какие жаркие сердца пылают в заиндевелой России!.. Хоть на миг её увидать. Я ей всё расскажу. Почему взошёл на престол. Она не усомнится во мне. Она мне верит, сама говорила. Отступнику – а всё-таки верит. Холодно. Где мой плащ? Пожалуй, часок вздремну. А там – уж я и сани велел заложить. Нынче же буду с нею – пусть даже ценою жизни… Ты что же, друг ситный, не слушаешься? Прошу покорно: едва успел воцариться, как меня уже вынуждают тиранствовать. Ступай, ступай… Мне без неё никак. Ну да кони добрые, в час домчат. Час – и мы вместе… Углём потягивает. Это от жаровни… (Камер-паж уходит. Царь ложится на кушетку возле жаровни).

Входит Вера в чёрном плаще.

ВЕРА: Спит. Прямо мне Бог помогает. Теперь его никто не спасёт. Вот он лежит, подавшийся в цари демократ, республиканец в короне, лживый отступник. Прав был Михаил: не любил он народ. И меня не любил. (Склоняется над Алексеем) И эти нежные губы источали смертельный яд? Блеска ли недоставало золоту этих волос, что он заменил его позорным блеском короны? Вот и настал день моего торжества, день народа, день освобождения. И твой день, брат Митя. Хоть и подавила я что ни есть во мне естеству причастного, до сих пор невдомёк мне было, как это легко – убивать. Один удар – и дело с концом, и только руки умыть... Только руки... Ну же, я Россию спасаю! Я присягала! (Заносит кинжал)

ЦАРЬ (поднимается и обнимает Веру): Вера, ты здесь! Значит, не приснилось. Что же не приходила ты целых три дня? Мне так тебя было нужно. Господи, ты, верно, думаешь – предатель, обманщик, царь? Это я от любви к тебе царь. Это я для тебя изменил присяге, надел отцову корону. Только скажи – и я эту самую нашу родную могучую Русь сложу к твоим ногам, всю эту землю. А народ – он нас будет любить. Мы с ним ласково, по-отечески. Свободы – какие угодно: всяк будет волен думать и говорить, что захочет. Волчью стаю, что нас заедала, я прогнал и уже отправил фельдъегеря за твоим братом. Недели не пройдёт, Митя и все с ним каторжники будут дома. Свобода, Вера. Она уже наступила. Подают мне корону, я уже было думал её отшвырнуть, а как вспомнил тебя... Знаешь русский обычай – дарить любимым подарки? И я решил: подарю своей милой народ, империю, целый мир. Это я для тебя – корону, для тебя одной. Потому что ты мне дороже всякой присяги. Что ж ты молчишь? Ты, может быть, меня не любишь? Ты, может быть, пришла просто предупредить о покушении на мою жизнь? Но что мне жизнь без тебя? (За окном тихие голоса заговорщиков)

ВЕРА: Я погибла. Погибла. Погибла...

ЦАРЬ: Что ты, здесь тебя никто не тронет. Подожди до рассвета. А завтра мы с тобой выйдем к народу...

ВЕРА: Завтра...

ЦАРЬ: ...И я поведу тебя в большой собор и своими руками возложу на тебя корону империи.

ВЕРА (отталкивает его и вскакивает): Не положено мне корону! Я нигилистка!

ЦАРЬ (падает к её ногам): Ты пойми, я перед тобою не царь! Я мальчик, который любит тебя, которому ты дороже, чем даже честь и присяга. Из любви к народу я сделался патриотом, из любви к тебе стал клятвопреступником. Давай бросим всё и уйдём. Поселимся где-нибудь в деревне. Я буду землю пахать, как простой мужик. Ты только люби меня хоть самую малость. (За окном тихие голоса заговорщиков)

ВЕРА (сжимает кинжал): Подавить что ни есть во мне естеству причастного... Не жалеть и не быть жалеему, не желать и не быть желанну... Не любить... Да ведь я женщина всё-таки! Я же, прости, Господи, женщина! Алёша, я тоже клятвопреступница! Я полюбила...Тише, тише, молчи (закрывает ему рот поцелуем). В первый и последний раз полюбила... (Алексей обнимает Веру. Садятся на кушетку.)

ЦАРЬ: Вот так бы и умереть.

ВЕРА: Чего ты вдруг о смерти? Где ты и любовь твоя, никакой смерти и быть не может. Не будем о ней. Не сейчас.

ЦАРЬ: Не знаю, что-то вдруг подумалось. Должно быть, когда столько счастья сразу, кажется, что вот-вот задохнёшься. Нынче у нас брачный пир.

ВЕРА: Брачный пир!

ЦАРЬ: Смерть – чтό смерть: пусть приходит. Я и её поцелую в неживые бледные губы. Сладкая отрава.

ЦАРЬ: Брачный пир, говоришь, а сам всё про смерть. Ну её. Нам на пиру такой гостьи не нужно. Смерти вообще не бывает.

ЦАРЬ: Для нас с тобой – нет. (За окном тихие голоса заговорщиков)

ВЕРА: Что там? Ты слышал?

ЦАРЬ: Только твой голос. Дуда птицелова: манит меня, манит в силок...

ВЕРА: Кто-то смеялся?

ЦАРЬ: Ветер. Ветер поднимается. “Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя”.

ВЕРА: “Вихри снежные...” Где охрана? Где твоя охрана?

ЦАРЬ: Как где? Разошлись по домам. Не стану же я прятаться за штыками и саблями. Надёжнейшая царю защита – любовь народная.

ВЕРА: Любовь народная!

ЦАРЬ: Да ты не бойся, родная. Никто тебя здесь не тронет. Славная моя, поверила мне. Я знал, что поверишь. Ты сама говорила.

ВЕРА: Да, поверила. Всё, что выпало нам до сих пор, было мутным больным сновидением. Мы только теперь живём наяву.

ЦАРЬ: Теперь – наяву.

ВЕРА: Наш брачный пир. Наша брачная ночь. Я хочу всю-всю любовь, сколько нам отмеряно, исчерпать в эту ночь до капли. Нет-нет, милый, не сразу... Как тихо. И в воздухе всё же точно музыка разлита. Как будто поёт соловей. Заскучал в южных краях и прилетел на морозный север попеть двум влюблённым. Ну совсем соловьиная трель. Неужели не слышишь?

ЦАРЬ: Я тебя заслушался. Я ничего вокруг, когда ты рядом, не замечаю. Даже если б сама розовоперстая Эос от зависти к твоей красоте вздумала просиять на востоке прежде времени, я бы и то не заметил.

ВЕРА: Жалко, что ты соловья не услышал. Больше уж, кажется, этой пичуге не петь.

ЦАРЬ: Бог с тобою, какой соловей. Это любовь. Это она ликует, оттого что ты наконец признала её владычицей. (Часы бьют полночь) Слышишь? Час влюблённых. Выйдем на улицу. Сейчас заснеженный город почтит полночь колоколами своих сорока сороков. Брачный пир!... Что это? Кто там? (За окном громкие голоса заговорщиков)

ВЕРА (вырывается из его объятий и бежит через сцену): Гости на свадьбу. Знака ждёте? Будет вам знак! (Ударяет себя кинжалом). Будет вам знак! (Бросается к окну)

ЦАРЬ (бросается ей наперерез и выхватывает у неё кинжал): Вера!

ВЕРА (прижимается к нему): Отдай! Отдай! Те, на улице, хотят лишить тебя жизни. Охрана тебя оставила. Кинжал в крови – знак, что ты убит. (За окном крики заговорщиков) Дорог каждый миг. Брось им кинжал! Брось! Меня уже не спасти: лезвие отравлено... Ох, к сердцу подступило... Мне ничего не оставалось другого.

ЦАРЬ (отводит руку с кинжалом, не давая его Вере): Моему-то сердцу лучше ли? Вместе умрём!

ВЕРА: Милый мой, славный мой, пожалей ты меня. Эти волчьи отродья от тебя не отстанут. А тебе надо жить. Для Руси, для свободы её. Для меня. Так-то ты меня любишь? Империю только что дарил. Ну отдай мне кинжал, слышишь? Не мучь ты меня! Будет им вместо твоей жизни моя. Всё едино... (За окном громкие крики: “Вера! Вера! Спасём её!”)

ЦАРЬ: Что мне теперь смерть.

ВЕРА: Двери ломают... Ой, кто это? Вон, позади. (Царь оборачивается) Ага! (Вера выхватывает у него кинжал и бросает в окно)

ЗАГОВОРЩИКИ (за окном): Да здравствует народ!

ЦАРЬ: Что ты наделала!

ВЕРА: Россию спасла... (Умирает)

Немая сцена.

ЗАНАВЕС

[1] Сравните: “Proposals came for our girl away back in early spring. Our girl won’t be left on the shelf. We can’t grumble to the good God… She can do everything in the field or at home”. Это – «Тихий Дон» в переводе Стивена Гэрри. У Шолохова так: «За нашу наезжали сваты ещё на провесне. Наша не засидится. Девка – нечего Бога гневовать – всем взяла: что на полях, что дома».