Книга IV 5 страница

75. Победоносная армия находилась в земле тревиров, когда Цивилис и Классик прислали Цериалу письмо следующего содержания: Веспасиан умер, хотя в официальных донесениях это и скрывается; Рим и Италия охвачены междоусобной войной; Муциан и Домициан не популярны, за ними никто не пойдет. Если Цериал согласен принять верховную власть над всей Галлией, они — Цивилис и Классик — удовлетворятся господством над своими племенами; если же он предпочитает сражаться, они согласны и на это. Цериал ничего не ответил, а гонца, принесшего письмо, отправил к Домициану.

Отряды варваров стекались отовсюду. Многие обвиняли Цериала в том, что он дал им объединиться, а не вступал в бой с каждым в отдельности. Римляне же тем временем обносили валом и рвом лагерь, который при постройке по неосторожности оставили неукрепленным.

76. Среди германцев шли споры. Цивилис настаивал на том, чтобы дождаться прихода зарейнских племен. «Римляне так их боятся, — утверждал он, — что смешаются, едва завидя их. Правда, что белги открыто перешли на нашу сторону и преданы мне, но ведь из всех галлов только они одни и составляют настоящую силу, все остальные — не более чем добыча для победителей». Тутор считал, что всякое промедление на пользу римлянам: «Отовсюду стекаются армии, — говорил он, — один легион переправляется из Британии, несколько вызваны из Испании, из Италии тоже движутся войска, причем идут не новобранцы, а старые, закаленные в боях воины. Германцы, на которых мы возлагаем столько надежд, не привыкли слушаться приказов, не знают дисциплины, всегда и во всем движимы лишь жаждой наживы. Единственное, что на них действует, — это деньги и подарки, которых у римлян больше, чем у нас, и не настолько они любят войну, чтобы предпочесть труды и опасности возможности получить те же деньги без всякого риска. Если же мы не станем медлить и нападем на врага сейчас, то Цериалу нечего будет нам противопоставить, кроме легионов, прежде входивших в состав германской армии, связанных обязательствами, которые они на себя приняли, вступив в союз с галлами. Поражение, которое римляне неожиданно для самих себя нанесли недавно Валентину и толпе его тревиров, исполнило самомнения и солдат, и их полководцев. Теперь они рвутся к новым победам, но когда явятся к нам, то увидят перед собой не юношу, больше способного произносить речи на сходках, чем владеть мечом[882], а Цивилиса и Классика, один лишь вид которых сразу заставит их вспомнить перенесенные опасности, бегство, голод, вспомнить, сколько раз их жизнь зависела от прихоти победителя. Тревиры и лингоны тоже ведут себя спокойно не оттого, что любят римлян; пройдет страх, и они снова возьмутся за оружие». Классик присоединился к мнению Тутора, и это решило спор; тотчас же начались приготовления к бою.

77. В центре встали убии и лингоны, на правом фланге — когорты батавов, на левом — бруктеры и тенктеры. Одни устремились вперед по горам, другие — по равнине, между дорогой и Мозеллой, и столь неожиданно налетели на наши позиции, что Цериал, ночевавший не в лагере, еще лежа в постели у себя в комнате, одновременно услышал и о нападении врага, и о поражении своих войск. Он обрушился на тех, кто принес это известие, и приписал его их трусости, но вскоре его глазам открылась вся картина побоища: оборона лагеря прорвана, конница бежит, середина моста через Мозеллу, соединявшего обе части города, занята противником[883]. Цериал всегда в критических обстоятельствах сохранял полное самообладание: он своею рукой останавливает бегущих и бросается, без щита, без панциря, под град дротиков. Его храбрость тут же приносит плоды: лучшие воины сбегаются к нему со всех сторон и отбивают мост. Поручив оборону его отборному отряду, Цериал возвращается в лагерь и видит, что манипулы легионов, сдавшихся в плен под Новезием и Бонной, разбегаются, возле значков осталось лишь несколько солдат, орлы почти полностью окружены врагами. В ярости обращается он к солдатам: «Кто может сказать, что вы изменники? Вы ведь не предаете ни Флакка, ни Вокулу[884]. Вы всего лишь отступаетесь от человека, безрассудно поверившего, что вы порвали союз с галлами и вспомнили о присяге, принесенной Риму. Пусть меня постигнет судьба Нумизиев и Геренниев[885], — чтобы не осталось в живых ни одного из ваших легатов, чтобы все они пали от руки солдат или под ударами врагов. Идите, скажите Веспасиану, а еще лучше Цивилису и Классику, что вы бросили своего полководца на поле боя. Скоро наши легионы будут здесь, я не останусь неотмщенным, а вы безнаказанными».

78. Все это была правда, и трибуны и префекты твердили легионерам то же самое. Солдаты собрались в когорты и манипулы. Они не могли развернуться строем, ибо враги были повсюду и территория лагеря, на которой шел бой, загромождена палатками и тюками. Тутор, Классик и Цивилис, каждый со своей стороны, воодушевляли бойцов, говорили галлам о свободе, батавам о славе, германцам о добыче. Победа склонялась на сторону варваров. Но двадцать первый легион, который не был так стеснен, как остальные, сумел выдержать атаку нападающих и заставил их отступить. Сами боги, должно быть, сломили боевой дух победителей, и они обратились в бегство. Варвары объясняли дело так, будто их испугал вид когорт, которые, смешавшись в начале сражения, отступили под натиском врага в горы, там снова построились и теперь производили впечатление шедших на помощь римлянам свежих подкреплений. На самом деле они одержали было уже победу, но забыли о противнике и начали драться между собой из-за добычи. Цериал, по небрежности чуть не проигравший сражение, поправил дело мужеством и упорством: он сумел использовать выпавшую на его долю удачу, в тот же день взял лагерь мятежников и уничтожил его.

79. Отдыхать солдатам пришлось недолго. Жители Агриппиновой колонии просили помощи и предлагали выдать жену Цивилиса, его сестру и дочь Классика, оставленных у них в залог взаимной верности батавов и галлов. Они перебили германцев, которые жили поодиночке в домах колонистов, боялись теперь, что враги, оправившись от поражения, вновь обретут уверенность в своих силах и вернутся мстить, и с полным правом просили римлян о защите. Цивилис уже шел к городу; силы его были все еще довольно значительны, ибо оставалась нетронутой лучшая его когорта, состоявшая из хавков[886]и фризов и расположенная в Тольбиаке[887], на окраине Агриппиновой колонии. В пути, однако, он получил недобрые известия, заставившие его изменить свои планы: жители колонии устроили для составлявших эту когорту германских солдат большой пир, а когда те, отяжелев от пищи и вина, заснули, заперли их в доме и сожгли; так благодаря коварству колонистов вся когорта оказалась уничтоженной. К этому же времени к Агриппиновой колонии после форсированного марша подошел Цериал. Опасность грозила Цивилису и с другой стороны: четырнадцатый легион мог с помощью британского флота напасть на батавов, живших на побережье Океана[888]. Однако легат этого легиона Фабий Приск повел своих солдат по суше, напал на племена нервиев и тунгров, и они тут же сдались ему. Флот тем временем подвергся нападению каннинефатов, потопивших или захвативших большую часть кораблей. Те же каннинефаты разгромили нервиев, по собственному почину выступивших на поддержку римлян. Классик тоже одержал победу над конным отрядом, высланным Цериалом к Новезию. Все эти поражения, сами по себе мелкие, но следовавшие одно за другим, омрачали славу, окружавшую после недавней победы армию Цериала.

80. Примерно в эти же дни Муциан приказал убить сына Вителлия[889], говоря, что нельзя считать войну по-настоящему конченной, пока не уничтожены семена смуты. Он не допустил также, чтобы Домициан включил Антония Прима в свою свиту, ибо опасался популярности Антония среди солдат и знал, что тщеславие этого человека не позволит ему терпеть кого-либо рядом с собой, а тем более — выше себя. Антоний уехал к Веспасиану, где был принят с меньшим радушием, чем рассчитывал, хотя никакой враждебности к нему император также не проявил. Противоречивые чувства владели Веспасианом. С одной стороны, он признавал заслуги Антония и понимал, что война окончилась победой лишь благодаря ему, с другой — письма Муциана убеждали его в обратном. Приближенные императора тоже всячески чернили Антония, говорили, что он человек непостоянный, обуянный гордыней, напоминали о неблаговидных поступках, совершенных им в молодости[890]. Антоний и сам оскорблял людей своей заносчивостью: он без конца напоминал о своих заслугах, всех считал трусами, бранил Цецину, уверяя, что тот сдался в плен без боя[891]. Постепенно уважать его перестали и даже начали презирать, хотя, казалось, он по-прежнему окружен дружеским расположением.

81. За несколько месяцев, что Веспасиан провел в Александрии, дожидаясь, пока установятся попутные ветры и море станет совсем спокойным[892], произошло множество чудес, как бы доказывавших благоволение неба и приязнь богов к новому принцепсу. Один из александрийских простолюдинов, у которого, как все знали, болезнь отняла зрение, пал Веспасиану в ноги, со слезами умоляя об исцелении. Он уверял, что поступает так по велению Сераписа, почитаемого этим суеверным народом больше всех прочих богов, и просил принцепса смазать ему слюной веки и глазницы. Другой, с парализованной рукой, якобы по указанию того же бога, умолял Цезаря наступить ему на больную руку. Сначала Веспасиан посмеялся над обоими и наотрез отказал им. Однако, когда они стали настаивать, он заколебался: ему не хотелось прослыть слишком самоуверенным, но мольбы обоих калек и уверения льстецов рождали в нем надежду, что исцеление может удасться. Наконец, он приказал спросить у врачей, в человеческих ли силах справиться с подобной болезнью глаз и с таким увечьем руки. После долгих споров те ответили, что слепой утратил зрение не до конца и его можно восстановить, устранив помехи, которые не дают больному видеть; что же касается руки, то она вывихнута и под действием целительной силы может вернуться в обычное положение. «Может быть, — говорили врачи, — это угодно богам, и они избрали принцепса для исполнения своей воли. Кроме того, если исцеление удастся, слава достанется Цезарю; если ничего не получится, посмешищем станут калеки». Веспасиан, решив, что удача сопутствует ему во всем, и нет вещи, даже самой невероятной, которой ему не дано было бы совершить, весело улыбаясь, исполнил то, о чем его просили. Огромная толпа следила за ним с напряженным вниманием. Увечный тут же начал двигать рукой, слепой узрел дневной свет. Люди, присутствовавшие там, уверяют, что все так в точности и происходило; они повторяют это до сего дня, когда им уже нет выгоды говорить неправду.

82. После этого случая Веспасиан еще сильнее захотел посетить святилище божества[893], дабы узнать о судьбах империи. Он приказал, чтобы в храм никого не пускали, но когда вошел в святилище и с напряженным вниманием ждал, что скажет оракул, заметил позади себя знатного египтянина по имени Басилид; Веспасиан знал, что этот Басилид лежит сейчас больной в нескольких днях пути от Александрии. Он спросил жрецов, приходил ли в тот день Басилид в храм, расспросил прохожих, видели ли его в городе, и, наконец, послал верховых к месту, где он находился. Вернувшись, всадники донесли, что в тот момент, когда Веспасиан видел его в храме, Басилид был в восьмидесяти милях от Александрии. Тогда Веспасиану стал ясен смысл божественного видения, и он понял, что само имя Басилида содержало ответ оракула на его вопрос[894].

83. Из наших писателей никто еще достойным образом не рассказал о происхождении этого божества[895]. Египетские жрецы говорят о нем следующее. Первый из македонян, кто сумел превратить Египет в мощную державу, был царь Птолемей[896]. Когда он обносил стенами только что основанную в ту пору Александрию[897], строил в ней храмы и создавал религиозные обряды, ему было видение, — во сне предстал ему юноша необычайного роста и редкой красоты и приказал: «Пошли самых верных друзей своих в Понт[898], дабы они привезли оттуда мое изображение. Царству твоему оно принесет счастье, а храму, где его поставят, — величие и славу». Едва юноша произнес эти слова, как огненный вихрь вознес его на небо. Встревоженный пророческим видением, Птолемей рассказал о нем египетским жрецам, опытным в толковании вещих снов. Те признались, однако, что почти ничего не слыхали о Понте и народах, живущих за пределами Египта. Тогда Птолемей обратился к Тимофею, афинянину из рода Евмолпидов[899], которого он еще раньше вызвал из Элевсина, поручив руководить отправлением священных обрядов, попросил его объяснить видение и истолковать волю божества. Тимофей расспросил людей, бывавших в Понте, и узнал от них, что есть в этих краях город, называемый Синопа[900], а недалеко от города — древний храм, известный у жителей под именем храма Юпитеру Диту[901]: в святилище, рядом со статуей самого божества, стоит и изображение женщины, которую многие считают Прозерпиной[902]. Но Птолемей был царь, и как то свойственно царям, действовал быстро, лишь пока ему угрожала опасность; видя, что все кругом по-прежнему спокойно, он снова стал больше помышлять о развлечениях, чем о почитании богов, мало-помалу забыл о пророчестве и обратился к другим делам, как вдруг тот же юноша явился ему в еще более грозном облике и сказал, что, если царь не исполнит приказания, немедленная гибель ждет и его самого, и его царство. Жителями Синопы правил в ту пору царь Скидрофемид; Птолемей тут же отправил к нему послов с дарами, велев им по дороге посетить святилище Аполлона Пифийского. Плавание их было удачно, и бог сказал им вполне ясно, что они должны ехать и возвратиться с изображением его отца, статую же сестры оставить на прежнем месте[903].

84. Прибыв в Синопу, послы вручили Скидрофемиду подарки, передали ему просьбу Птолемея и умоляли его эту просьбу исполнить. Царь не знал, что делать, — веление божества приводило его в трепет, народ требовал, чтобы статуи никто не касался, и своим буйством внушал Скидрофемиду ужас: однако подарки и обещания послов делали свое дело, и он все больше склонялся на их сторону. Так прошло три года, в течение которых Птолемей не ослаблял своих усилий и не скупился на подношения; от него приезжали послы все более высокого ранга, росло число прибывавших из Египта кораблей, все увеличивался вес золота, которое они привозили. Грозная тень явилась Скидрофемиду, приказала не медлить долее и тотчас выполнить веление бога. Он продолжал колебаться. Тогда на него обрушились беды; начались болезни, гнев небес, день ото дня все более неумолимый, разразился над жителями Синопы. Царь собрал народ и стал говорить о велении божества, о видениях, которые являлись ему и Птолемею, о несчастьях, все более свирепо терзавших Синопу. Жители не хотели слушаться царя; они ненавидели египтян, боялись за себя и кончили тем, что выставили у храма охрану. Поэтому и приходится так часто слышать, будто статуя сама поднялась на один из кораблей, стоявших у берега. Не меньшее удивление вызывает и та невиданная быстрота, с которой суда прошли огромное расстояние от Синопы до Египта: уже на третий день они появились в гавани Александрии. Святилище, размерами своими соответствующее величию города, было выстроено в месте, называемом Ракотис[904], где стоял старинный маленький храм, посвященный Серапису и Изиде. Именно так рассказывают чаще всего о происхождении храма и о том, каким образом попала сюда статуя бога. Я знаю, что, по мнению некоторых, статуя была привезена из сирийского города Селевкии[905]в правление Птолемея, третьего царя с этим именем[906]. Есть также люди, считающие, что привез ее тот самый Птолемей, о котором шла речь выше, но не из Синопы, а из Мемфиса, твердыни древнего Египта, пользовавшейся некогда громкой славой. Бога этого одни считают Эскулапом, так как он излечивает болезни, другие Озирисом — древнейшим божеством Египта; многие говорят, что раз он правит всем сущим, то это должен быть Юпитер; большинство же видит в нем отца Дита, поскольку многие признаки указывают на это прямо, а другие могут быть истолкованы в таком же смысле.

85. Еще не дойдя до Альп, Домициан и Муциан получили известие о благополучном исходе военных действии против тревиров. Яснее всего говорило об одержанной победе пленение Валентина, полководца противника[907]. Он держал себя мужественно, и лицо его еще выражало то одушевление, с которым он вел в бой своих соплеменников. Его участь была решена заранее, его выслушали лишь для того, чтобы узнать его образ мыслей, и осудили на смерть. Когда во время казни кто-то, желая уязвить Валентина, сказал, что его родина снова находится под игом победителя, он ответил: «Смерть меня утешит».

Муциан, сделав вид, что все это только что пришло ему в голову, выступил, наконец, с предложением, которое вынашивал издавна: вряд ли будет достойно Домициана теперь, когда кампания по сути дела кончена и сопротивление врага милостью богов сломлено, появиться на театре военных действий и делить славу с другими; если бы речь шла о судьбе империи, о спасении галльских провинций, тогда действительно место Цезаря было бы в первых рядах сражающихся, но борьбу с каннинефатами и батавами лучше предоставить не столь выдающимся полководцам; правильнее будет остановиться в Лугдунуме и, не подвергая себя мелким повседневным опасностям, но в то же время не избегая настоящих трудностей, показать окружающим народам принципат во всем его величии и мощи[908].

86. Домициан последовал этому совету; он разгадал замысел Муциана, но не хотел, чтобы тот это понял, и вместе с ним прибыл в Лугдунум. Существует мнение, что из Лугдунума Домициан отправил тайных послов к Цериалу, дабы выяснить, передаст ли тот ему, если он явится в армию, свои войска и командование над ними. Так и осталось неясным, что было у Домициана на уме: готовился ли он к войне с отцом или собирал силы и средства для борьбы с братом, ибо Цериал, с присущими ему умеренностью и здравым смыслом, сумел представить этот поступок Домициана как проявление детского тщеславия и превратил все в шутку. Видя, что его юный возраст вызывает презрение у людей пожилых, Домициан перестал выполнять даже те немногие государственные обязанности, которые на себя принял, прикинулся скромным, простоватым и, удалившись в уединение, сделал вид, будто всецело предался изучению литературы и сочинению стихов. Он хотел таким образом скрыть свои подлинные намерения и избежать соперничества с братом, чью мягкую душу, столь непохожую на его собственную, он никогда не был в состоянии понять.