Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


ГЛАВА 16. Когда Сима выпустили из здания через заднюю дверь, он сразу же нацепил темные очки — жест ставший настолько привычным




 

Когда Сима выпустили из здания через заднюю дверь, он сразу же нацепил темные очки — жест ставший настолько привычным, что, казалось, он являлся непременной частью его механического существования. За несколько недель следствия он купил уже три пары очков. Его походка тоже превратилась в механическую, церемонную поступь. Он уже знал, какой фатальной — едва ли не в буквальном смысле — может оказаться торопливость. Спешка привлекала к нему внимание и вызывала восклицания вроде: «Вот один из них!», или «Это тот тип, который сегодня давал показания!», или даже — «Это Гудчайлд!» Его фамилию, похоже, выкрикивали с особенным удовольствием.[16]

Он величаво прошествовал по проулку, выходящему на Флит-стрит, миновав тем самым очередь из тех, кто еще не сумел попасть внутрь. Проходивший мимо полицейский присмотрелся к нему, и Симу даже в полумраке темных очков показалось, что тот глядит на него с усмешкой и презрением.

Выпить бы чашку чаю.

Можно ли надеяться, что чем дальше ты уходишь от места следствия, тем меньше шансов быть узнанным? Ничего подобного! Телевидение стерло эту разницу. «Вон тот тип, который давал показания!» Спасения нет. Настоящая травля, настоящее общественное презрение — удел не тех, кто оказался хорошим или плохим; даже у последних из последних остается какое-то достоинство; но оказаться дураком, притом признать это публично…

В конце концов, когда нас отпустят, мы будем реабилитированы. До тех пор мы стоим у позорного столба. А потом?

Женщина в автобусе — «Вот один из них! Вы ведь тот тип из конюшен?» И плевок, неумелый, плохо нацеленный, повисший на рукаве его пальто… Мы же ничего не делали! Это было вроде молитвы!

Магазин, вокруг которого собралась толпа. Как обычно, влекомый помимо своей воли к этому расширению пространства и времени, Сим остановился и пристроился сзади. Изворачиваясь так и сяк, он урывками ухитрялся видеть витрину, где по крайней мере пятнадцать телевизоров показывали одну и ту же картинку; потом увидел экран поменьше, в верхнем углу, и перестал вертеться.

Шла дневная сводка новостей. Нижнюю треть разделенного на части экрана занимали судья Мэллори и два его помощника, над ними — дымящаяся школа: кадры, ставшие знаменитыми. Хотя Сим ни разу не видел школу в те дни, когда она стояла целая и величественная, он тем не менее сумел распознать окна, из которых выпрыгивали или были выброшены дети того-то величества, или того-то высочества, или того-то финансового воротилы. Верхняя картинка поменялась. Снова лондонский аэропорт — вот Тони с волосами во всем их великолепии, вот молодой экс-офицер (какая жалость!), ее сообщник, вот рядом с ними, под дулом пистолета, штангист, обрученный со второй сестрой, — участвовал ли он в заговоре? Просто невероятно — кто за кого и кто есть кто? Вот взлетает самолет… Картинка снова изменилась, и с тупой болью в сердце Сим увидел продолжение. Жучок смотрел с потолка в маленькую комнату, где вокруг стола сидело трое людей. Один из них кривил лицо, а затем внезапно опустил голову на стол. Они держали друг друга за руки. Человек напротив поднял голову и открыл рот.

Экран снова показывал допрос; смеялись все — судья, юристы, журналисты, и те странные личности, в чьих обязанностях он так толком и не разобрался, возможно, это были специальные агенты в подмогу вооруженным солдатам, тут и там подпирающим стены. Новый кадр, теперь — три человека в замедленном движении, его собственная голова резко опускается, затем открывается рот Эдвина — и зеваки, собравшиеся у витрины, захохотали так же, как зрители в суде.

— Все было не так!

К счастью, на его реплику никто не обратил внимания. Сим поспешил прочь, не в силах вынести мысли о том, что может снова услышать (это была такая популярная тема) свои собственные показания, о которых судья Мэллори отозвался как о непристойном фарсе посреди всей этой ужасной трагедии…

«Вы говорите, мистер Гудчайлд, что вы не были в трансе?»

«Нет, ваша честь. Мои руки были заняты, и я пытался почесать нос».

И потом взрывы смеха, снова и снова… сколько секунд или минут это длилось?

Я бы и сам не поверил. Я бы не поверил, что мы — ни в чем — не виновны.

Я услышал ее на улице, а ее собеседница кивала и говорила одновременно, как умеют женщины: «Дыма без огня не бывает, вот что я вам скажу». Увидев меня, обе умолкли.

Переполненное метро ревело — он попал в час пик. Сим висел на поручне, опустив глаза и глядя туда, где видел бы свои ноги, если бы их не заслонял живот другого пассажира. Висеть здесь, где никто не узнает дурака, было чуть ли не облегчением.

Он вышел со станции и поднялся из-под земли на улицу чувствуя, что снова стал уязвимым. Конечно, мы все к этому причастны! Ведь мы были там, не так ли?

Человек с внешностью бухгалтера, но на самом деле из секретной службы или как ее там называют, тот, который расставлял жучки, сказал, что за ее сестрой следили почти год. Так кто кого использовал?

Я никак к этому не причастен. И тем не менее я виновен. Моя бесплотная страсть сгустила воздух и заглушила звуки реального мира.

Я безумен.

По Хай-стрит он шел, держась прямо, с болезненным напряжением. Он знал, что даже смуглые женщины с лицами, прикрытыми тканью до самых глаз — а сейчас, когда он проходил, натягивавшие ее еще выше во избежание осквернения, — даже смуглые женщины бросали на него косые взгляды.

Вот он идет.

Даже Сандра окинула его таким же взглядом. Она явилась — толстая, неуклюжая, но вся сияющая и оживленная: «Мама хотела оставить меня дома, но я заявила — пока я нужна мистеру Гудчайлду…»

Сандра, желающая приобщиться к террору, хотя бы из третьих рук.

Рядом с ним раздался звук торопливых шагов, замедлившихся и приноровившихся к его темпу. Сим взглянул искоса — это был Эдвин, подбородок вздернут, кулаки в карманах пальто. Он слегка покачнулся и задел плечо Сима. Так они и пошли, плечо к плечу. Люди расступались перед ними. Сим свернул в закоулок, где держал свой фургон. Вместо того чтобы пройти пару шагов до усадьбы Спраусона, Эдвин пошел с ним. Сим открыл боковую дверь, и Эдвин безмолвно последовал за ним.

В маленькой гостиной за магазином было темновато. Сим подумал, не раздвинуть ли шторы, но решил, что не стоит.

Эдвин спросил едва ли не шепотом:

— С Рут все в порядке?

— Что ты имеешь в виду — «все в порядке»?

— Эдвина у своей сестры. Ты слышал, где сейчас Стэнхоуп?

— Говорят, сидит в своем клубе. Не знаю.

— Какая-то газета добралась до Софи.

— «Он разбил мое сердце», — говорит сестра террористки».

— Ты, кажется, переезжаешь?

— Торговый центр хочет купить дом.

— Цена приличная?

— Куда там. Дом снесут, чтобы освободить место для проезда. Ведут дело с размахом.

— А книги?

— На аукцион. Может, что-нибудь заработаю. Мы ненадолго стали знаменитостями. Докатились!

— Мы невиновны. Он сам так сказал. «Я должен заявить, что эти два джентльмена стали жертвой печального стечения обстоятельств».

— Мы не невиновны. Мы хуже, чем виновны. Мы смешны. Мы сделали ошибку, считая, что можно видеть сквозь кирпичную стену.

— Меня подбивают уволиться. Это несправедливо. Сим засмеялся.

— Мне хочется уехать к дочери, убраться отсюда к черту.

— В Канаду?

— В ссылку.

— Думаю, Сим, я напишу книгу обо всех этих событиях.

— Да, свободного времени у тебя теперь будет навалом.

— Я найду и перепроверю всех, кто имел какое-то отношение к этой гнусной истории, и раскопаю правду.

— Знаешь, он был прав. История — это вздор. История — это ничто, которое люди пишут ни о чем.

— А как же письмена акаши…[17]

— По крайней мере, я не собираюсь повторять своих ошибок и снова ворошить эту кучу. Никто никогда не узнает, что там было на самом деле. Слишком много людей, слишком много связей, хрупкие цепочки событий, рассыпающиеся под собственным весом. Эти прелестные существа — у них было все, все на свете: юность, красота, ум! Или жизнь в самом деле бессмысленна? Вопли о свободе и справедливости! Какая свобода? Какая справедливость? О господи!

— Не понимаю, при чем тут их красота.

— Они были осыпаны сокровищами, но повернулись к ним спиной. Сокровищами, принадлежавшими не только им, но и всем нам.

— Тихо!

— Что такое?

Эдвин поднял палец. Они услышали шум — кто-то теребил дверь магазина. Сим вскочил и бросился туда. Мистер Педигри как раз закрывал за собой дверь.

— Мы не работаем. Здравствуйте и до свидания.

Педигри такой прием, кажется, не смутил.

— Тогда почему дверь не заперта?

— Должна быть заперта.

— Но все-таки не заперта.

— Пожалуйста, уходите!

— Гудчайлд, вы не в таком положении, чтобы диктовать условия. Ну да, я знаю, это всего лишь следствие, не суд. Но нам кое-что известно, верно? Вы завладели принадлежащим мне предметом.

Эдвин протиснулся мимо Сима.

— Вы ведь осведомитель, не так ли? Это вы сделали, вы?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Вот почему вы не остались…

— Я ушел, потому что мне не понравилась ваша компания.

— Вы приходили, чтобы включить жучок!

— Эдвин, какая разница? Тот человек из секретной службы…

— Я же сказал, что раскопаю правду!

— Ладно. Отдайте мне мой мяч. Вот он, на вашем столе. Я заплатил за него. Знаете, Мэтти был человеком честным.

— Одну минутку, Сим. Мы-то знаем, зачем он вам нужен. Снова захотели в тюрьму?

— Нам тут всем грозит тюрьма, разве нет? Откуда мне знать, может, я беседую с парой очень хитрых террористов, которые подставили тех девочек? Да, конечно, она… ничуть не лучше другой! Судья сказал, что вы невиновны, но нам, британской общественности, нам… как странно оказаться в ее рядах! — нам лучше знать, верно?

— Нет, Сим… позволь мне. Педигри, вы — грязная старая тварь, и с вами следует поскорее разделаться. Забирайте и уходите!

Мистер Педигри визгливо заржал.

— Вы думаете, мне нравится шататься по уборным и паркам в отчаянном желании… желании… Но я не хочу, я вынужден! Вынужден! Но только ради… нет, даже не ради этого, только ради ласки; и более того, ради одного прикосновения… У меня ушло шестьдесят лет, чтобы выяснить, чем я отличаюсь от других людей. Во мне живет ритм. Возможно, вы помните — или вы слишком молоды, чтобы это помнить, — когда было сказано, что во всех детях Божьих живет ритм? Мой ритм — волна. Вы не представляете себе, что значит жить такой жизнью, правда? Вы думаете, я хочу в тюрьму? Но всякий раз я чувствую, что время приходит, наползает на меня. Вы не знаете, что это такое — отчаянно желать не делать этого, и все же знать, что ты сделаешь, да, сделаешь! Предчувствовать развязку, ужасный кризис, катастрофу, все надвигающуюся, надвигающуюся, надвигающуюся… Знать это… Говорить себе, например, в пятницу — «Не буду, не буду, не буду» — и все равно осознавать с каким-то жутким изумлением, что в субботу ты сделаешь, да, сделаешь, ты будешь щупать их ширинки…

— Ради Бога, замолчите!

— Хуже того! Много лет назад доктор рассказал мне, до чего я в конце концов могу докатиться, что сделают со мной одержимость, страх и слабоумие… Чтобы утихомирить очередного ребенка… Похоже, я на грани слабоумия?

— Сдайтесь им сами. Вас положат в больницу.

— Но те-то сделали это в юном возрасте! Желание похитить ребенка… сколько бы человек ни пришлось убить… Подумать только, эти молодые люди, эта прекрасная девушка, у которой вся жизнь впереди! Нет, я отнюдь не из худших, джентльмены, не из бомбистов, похитителей и угонщиков, руководствующихся самыми высокими побуждениями… Как там она сказала? Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем можем стать. Мой любимый персонаж, джентльмены. Ну что ж, не стану благодарить вас за доброту и гостеприимство. Жаль, что мы не встретимся в камере — если, конечно, у них не найдется новых свидетельств.

Они молча следили, как он закутывается в пальто, прижимает большой разноцветный мяч к груди и уходит своей забавной, упругой и неустойчивой походкой через боковую дверь. Через секунду-другую его силуэт мелькнул в щелях жалюзи, закрывающих витрину, и пропал.

Сим устало сел.

— Неужели это происходит со мной?

— С тобой.

— Хуже всего, что конца не видно. Я сижу здесь. Перестанут они когда-нибудь показывать эту пленку с нами за столом?

— Должны перестать, рано или поздно.

— Ты можешь не смотреть ее, когда показывают?

— Нет. В общем, нет. Вынужден смотреть, как и ты. Как, как… нет, не скажу, как Педигри. Но в каждых новостях, в каждом специальном выпуске, в каждой радиопрограмме…

Сим встал и перешел в гостиную. Послышался, становясь все громче, мужской голос, экран замерцал и вспыхнул. Эдвин остановился в дверях. Все это снова крутили по другому каналу. В кадре появилась школа, панорама медленно расширялась, захватывая развороченное закопченное крыло. Потом, чуть ли не целую вечность — Тони, Джерри, Мэнсфилд и Курц, подгоняющие заложников к самолету; и снова, как анонс перед очередными «Новостями», Тони в Африке, обращается к миру, прекрасная и далекая, своим серебряным голосом исполняет долгую арию о свободе и справедливости…

Сим не удержался от проклятия.

— Она безумна! Почему никто этого не скажет? Она безумная и злая.

— Сим, она не человек. Мы должны, наконец, взглянуть правде в глаза. Не все из нас — люди.

— Мы все безумны, вся наша проклятая раса! Мы опутаны иллюзиями и заблуждениями о проницаемости преград, мы все безумны и сидим по одиночным камерам.

— Мы думаем, что знаем .

— Знаем? Это хуже атомной бомбы. Всегда было хуже.

Потом они молча смотрели и слушали; и хором воскликнули:

— Дневник? Дневник Мэтти? Какой дневник?

«…Был передан судье Мэллори. Он может пролить свет…»

Вскоре Сим выключил телевизор. Двое мужчин переглянулись и улыбнулись. Их ждут новости о Мэтти — словно встреча с ним. Почему-то, сам не понимая причины, Сим приободрился при мысли о дневнике Мэтти, испытывая в этот момент едва ли не счастье. Он вдруг сообразил, что уже некоторое время безотчетно вглядывается в собственную ладонь.

 

Мистер Педигри в своем ветхом костюме из крапчатого твида, перебросив через руку пальто и сжимая обеими руками мяч, направлялся в парк. Он немного запыхался и негодовал на свою одышку, так как связывал ее с речью, произнесенной несколько дней назад перед мистером Гудчайлдом и мистером Беллом — речью, в которой добровольно заговорил о своем возрасте. И сразу же возраст выскочил из своей засады и шел сейчас рядом, из-за чего Педигри чувствовал даже меньшую, чем обычно, силу бороться с кривой своей одержимости. Кривая никуда не делась, это так, отрицать бессмысленно, иначе как бы ты мог оказаться в это осеннее время, когда дни еще теплые, но по вечерам внезапно холодает, как бы ты мог снова оказаться на пути в парк, несмотря на отчаянные слова, произнесенные всего часом раньше, и не только тогда, но звучащие здесь и сейчас, когда ноги несут тебя вопреки тебе самому — нет, нет, нет, не надо больше, о Боже! А ноги все равно (ты так и знал) несут тебя вперед и вверх по длинному подъему в райский, опасный, проклятый парк, где бегают и играют сыновья утра… И сейчас, когда впереди показались все еще открытые железные ворота, одышка как будто утратила значение; и факт , уже ожидающий его несомненный факт , что он проведет эту ночь в камере полицейского участка, чувствуя на себе всю тяжесть того особого презрения, которого они не проявляют к убийцам — несомненный факт , в котором он искал поддержку для «нет, нет, нет, о Боже!», реплики, оставшейся без ответа, этот факт терял убедительность и перекрывался дрожью предчувствия, которая в реальности, чего невозможно отрицать, способствовала возрастной одышке; не старость, но все-таки возраст, или порог старости. «Τηλικου ωζπερ εγωυ»,[18]— так он об этом говорил.

Все еще тяжело дыша, изумленный и печальный, он видел, что ноги снова несут его на крутой обрыв одержимости, вверх по гравию к воротам, ноги смотрят своими глазами, вглядываясь в ту даль, где кричат и играют дети — всего полчаса, и они будут дома с мамой. Только полчаса, и я протяну еще целый день!

Ветер швырнул охапку осенних листьев ему на ноги, но дети не замечали его и уносились прочь — быстро, слишком быстро…

— Подождите! Я сказал, подождите!

И это было разумно. Вот только у тела есть свой разум, и эгоистичные ноги пытались пройти мимо скамейки, где он сумел задержать их на некоторое время; накинув на себя пальто, он плюхнулся на железные планки.

— Ну и утомили вы меня, вы двое!

Двое сидели смирно в своих сияющих ботинках, и он чуть-чуть успокоился, чувствуя себя глуповато в окутывающем облаке иллюзий. Сейчас важнее ног стало протестующее сердце. Педигри прислушивался к нему, надеясь, что за этим тук-тук-тук не последует нечто ужасное; и, заметив, что удары замедляются, сказал про себя, не рискуя облекать слова в колебания воздуха, поскольку воздух в первую очередь должно было получать нуждавшееся в нем сердце:

«Еле спасся!»

Вскоре он открыл глаза и заставил яркие цвета мяча обрести четкую форму. Мальчики не задержатся долго в дальнем конце парка. Некоторые из них пройдут здесь, должны пройти, чтобы попасть к главным воротам, они пойдут по дороге, увидят разноцветный мяч и вернут мяч ему, когда он его бросит… Безотказная уловка, в худшем случае она закончится скоротечной забавой, в лучшем…

Солнце вынырнуло из-за облака, обхватило его множеством золотых рук и согрело. Педигри с удивлением понял, как он благодарен солнцу за эту милость и за то, что осталось еще немного времени до прихода детей. Размышление и принятие решения не только возбуждают, они еще и утомляют, а иногда доводят до истерики или чего похуже. Он подумал, что следует дать сердцу передохнуть, прежде чем приниматься за дело, и поэтому закутался в свое широкое пальто и склонил голову на грудь. Золотые солнечные руки ласкали его теплом, и он воспринимал свет солнца как волны, бегущие по воде от взмахов весла. Конечно, это было невозможно, но он с радостью обнаружил, что свет — сам по себе стихия, более того, нечто реальное, обволакивающее тебя второй кожей. Это заставило его открыть глаза и осмотреться. Тут он выяснил, что роль света — не только пропитывать предметы золотом, но и прятать их, ибо ему показалось, что он сидит по самые глаза в море света. Он посмотрел налево и не увидел ничего; тогда он посмотрел направо и без всякого изумления увидел, что к нему приближается Мэтти. Он понимал, что это должно его изумить, ведь Мэтти умер. Но вот он, Мэтти, входит в парк через главные ворота, одетый, как обычно, в черное. Он медленно подходит к мистеру Педигри, которому его общество кажется не только естественным, но даже приятным, поскольку мальчик выглядит вовсе не так ужасно, как можно было подумать, — теперь, когда он бредет по пояс в золоте. Он подошел, встал перед Педигри и посмотрел на него. Педигри понял, что они оба — в парке взаимности и близости, где солнечный свет ложится на тебя второй кожей.

— Знаешь, Мэтти, это ты во всем виноват.

Казалось, Мэтти соглашался. А ведь мальчик и в самом деле так хорош собой!

— Так что не надо читать мне проповедей, Мэтти. Больше мы об этом ни слова не скажем, ага?

Виндров продолжал покачиваться, ухватившись за шляпу. Мистер Педигри видел, что необыкновенно живая природа этого золота, этого ветра, этого чудесного света и тепла заставляет Виндрова ритмично колебаться, чтобы устоять на одном месте. Очень долго он чувствовал такое удовольствие от происходящего, что не испытывал необходимости думать о чем-либо ином. Но затем в том объеме, который мистер Педигри привык считать своей личностью, зашевелились разрозненные мысли.

Он воплотил одну из них в слове:

— Знаешь, я не хочу проснуться и оказаться под замком. Это слишком часто со мной случалось. В казенном доме, как выражались в дни моей молодости.

Виндров, похоже, соглашался; а потом, без единого слова, мистер Педигри понял, что он действительно соглашается, — и эта уверенность преисполнила его такой радости, что мистер Педигри почувствовал, как по лицу заструились слезы. Вскоре, немного придя в себя, он воплотил свою уверенность в слова:

— Ты странный парень, Мэтти, и всегда был странным с этой твоей привычкой — внезапно появляться. Я, бывало, сомневался, существуешь ли ты на самом деле, когда никто тебя не видит и не слышит, если ты понимаешь, о чем я. Бывало, я задумывался — связан ли ты с остальным миропорядком или просто существуешь сам по себе. Не знаю, не знаю.

Опять надолго наступила тишина. Наконец, мистер Педигри нарушил ее:

— Они придумали для этого столько названий, правда? Секс, деньги, власть, знания… и всякий раз это липнет к ним второй кожей! То, чего все они хотят, сами о том не зная… И однако же, только ты, уродливый маленький Мэтти, действительно любил меня! Знаешь, я пытался от этого отвязаться, но ничего не вышло. Кто ты, Мэтти? Здесь по соседству жили такие люди, такие чудовища, эта девчонка и ее мужчины, Стэнхоуп, Гудчайлд, даже Белл и его ужасная жена… Я не такой, как они, — плохой, но не настолько плохой, я никогда никому не делал больно… Они думали, что я причиняю вред детям, но это неправда, я делал больно себе. И ты знаешь о том последнем, что я сделаю от страха, если доживу до этого момента, — только для того, чтобы утихомирить ребенка, чтобы он не рассказал… Это ад, Мэтти, это будет ад! Помоги мне!

В это мгновение Себастьян Педигри обнаружил, что он не спит — ибо золотой напор ветра изменился в самом своем сердце и сперва поплыл вверх, затем закружился и подался вперед, обвивая Мэтти. Золото вспыхнуло неистовым пламенем. Себастьян в ужасе смотрел, как стоявший перед ним человек растворялся, таял, исчезал, будто чучело на костре; и его лицо уже не было двухцветным, оно стало золотым, как огонь, и суровым, и повсюду чудились павлиньи глаза огромных перьев, и улыбка на его устах была любящей и ужасной. Это существо притянуло Себастьяна к себе, и ужас золотых губ вырвал из него крик:

— Зачем? Зачем?

Лицо, нависшее над ним, казалось, сказало или пропело, но не человеческой речью:

Свобода.

Тогда Себастьян, прижимая к груди разноцветный мяч и зная, что сейчас случится, закричал в смертном страхе:

— Нет! Нет! Нет!

Он стиснул мяч крепче, втянул его в себя, чтобы спастись от простертых к нему огромных рук. Он прижимал к себе мяч плотнее, чем прилипло к коже золото, чувствовал, как тот бьется от ужаса в его руках, и, схватившись за него, кричал снова и снова. Но большие руки прошли сквозь его плоть. Они взяли трепещущий мяч, отняли у него, и связывающие его с мячом струны лопались одновременно с его криком. Потом все кончилось.

 

Смотритель парка, идущий от дальних ворот, увидел его, сидевшего с опущенной на грудь головой. Смотритель устал, и его раздражало, что в нескольких ярдах от ног старика валяется яркий мяч, выпавший из его рук и откатившийся в сторону. Смотритель знал, что гнусного старикашку невозможно излечить, и еще не дойдя до него начал осыпать его едкими упреками.

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора


[1]Да будет мне позволено высказать услышанное (лат.) .

 

[2]Windup — испуг (англ.) .

 

[3]Жажду (др. — греч.) .

 

[4]Это слово также означает «жажду», но на классическом древнегреческом языке. Тем самым автор подчеркивает образованность мистера Педигри. (Прим. перев.)

 

[5]Bell — звонок, колокол (англ.) .

 

[6]Абориген говорит на исковерканном английском. Его фраза «большой небо-парень его родом Иисус Христос» означает «Иисус Христос, сын божий» (прим. перев.) .

 

[7]Имеется в виду итальянский архитектор Андреа Палладио (1508–1580). (Прим. ред.) .

 

[8]Сеть канцелярских и книжных магазинов, одна из самых крупных в Англии (прим. перев.) .

 

[9]Имеется в виду территория вокруг частной школы, куда запрещен доступ посторонним (прим. ред.) .

 

[10]Се человек (лат.) .

 

[11]Это и последующие ошибки Гудчайлда связаны с тем, что в Великобритании незадолго до того прошла денежная реформа: вместо старого фунта, равнявшегося двадцати шилингам, был введен новый, равняющийся пятидесяти пенсам (прим. ред.) .

 

[12]В буддизме — пять составляющих человеческого существа (прим. перев.) .

 

[13]Праязык (нем.) .

 

[14][Прилично и] девушкам и детям (лат.) . Здесь употребляется в смысле: «Я не делал ничего недозволенного» (прим. перев.) .

 

[15]Имеется в виду, вероятно, Стоунхендж (прим. перев.) .

 

[16]«Гудчайлд» по-английски означает «хороший ребенок» (прим. перев.) .

 

[17]В оккультизме акаша — мировой эфир, запечатлевший образы всех событий всемирной истории (прим. перев.) .

 

[18]В таком возрасте, как мой (греч.) .

 


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 67; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.007 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты