Оптинское старчество и его влияние на монашествующих и мирян

Составил преимущественно по письмам православных иерархов и отзывам

других лиц Д. Д. Соколов, 1898 г.

Красива, величественна, многолюдна и знаменита в настоящее время Козельская Введенская Оптина пустынь. Не такова она была всего сто лет тому назад.

Основанная в XV или XVI веке, разграбленная до основания во время смутного времени и вскоре после того восстановленная из развалин (XVII ст.), закрытая в 1724 году в силу петровского распоряжения о малочисленных монастырях и чрез два года снова восстановленная (XVIII в.), она до самого конца прошлого столетия стояла как бы в тени, была малоизвестным, бедным, незначительным монастырьком и вообще в течение всего этого долгого времени не играла никакой более или менее выдающейся и видной роли в истории русской церкви и русского народа.

Мало того. К концу XVIII века древняя обитель, казалось, приближалась к совершенному упадку. Число братии в ней по штату не должно было превышать семи человек, а в действительности нередко не достигало и этой более чем скромной цифры; строения ее, за исключением соборного храма, были деревянные и крайне ветхие; средства содержания незначительны, да и те постоянно урезались недобрыми соседями — козельскими инвалидами и казаками... Казалось, что это были последние дни обители...

И действительно, это были последние для нее скорбные дни, за которыми настала лучшая пора ее существования, наступили никогда дотоле невиданные ею тихие, ясные дни, которые если и омрачались иногда, то не надолго, настало время ее высшего развития, внутреннего и внешнего благоустройства и процветания.

Из древней обители ярко блеснул свет старчества и озарил собою далеко, далеко окрестную Русь. В уединенных кельях ключом закипела просветительная (переводческая и издательская) деятельность скромных иноков-тружеников и вскоре объяла едва ли не всю, по крайней мере — монашествующую Русь...

Оптина пустынь в короткое время сделалась всем известным и знаменитым монастырем.

Так как, таким образом, главное значение Оптиной пустыни проявилось в развитии в ней старчества и издательской деятельности ее насельников, то мы и скажем по порядку о том и другом.

Слово «старчество» происходит от слов «старость», «старец», понимаемых не в смысле физической старости, а в смысле духовно-нравственного, совершенного (Еф 4, 13) возраста, согласно и разъяснению премудрого: «Старость бо честна не многолетна, ниже в числе лет изчитается, седина же есть мудрость человеком, и возраст старости житие нескверно (Прем. 4, 8—9); венец хвалы старость, на путех же правды обретается (Притч. 16, 31). Следовательно, «старец» — это человек, разумеется, и по возрасту не молодой, но главное — человек высокой духовной жизни, человек, много и долго, под руководством другого старца, поработавший над собою, над развитием и укреплением своего разума в познании евангельской истины, своего сердца — в любви христианской, своей воли — в смирении и послушании, и через то приобретший духовную опытность и благодатную способность руководить других на трудном и тернистом пути к духовному совершенству. А под именем старчества разумеется особый образ или путь иноческой жизни, называемый также «старческим окормлением» и состоящий в постоянном духовном руководстве старцем своих духовных детей, от которых, как необходимое условие, требуется искреннее и доверчивое отношение к своему руководителю, частое (по возможности — ежедневное) исповедание пред ним не только всех дел и поступков, но и всех, даже самых сокровенных мыслей, чувств и желаний и, наконец, совершенное послушание его советам и наставлениям.

Такое понятие о старчестве можно почерпнуть из многих аскетических писаний святых отцов церкви [1].

Руководствуясь этими писаниями, преосвященный Ювеналий, архиеп. Виленский [2], дает такое определение старчества: «Под словом «старчество», —говорит он, — разумеется искреннее отношение духовных детей к своему духовному отцу или старцу. Отношение, которое выражается со стороны учеников совершенным послушанием, т. е. отсечением пред старцем не только своей воли во всем, но и своего образа мыслей, своих разумений и откровенным, полным исповеданием тайн сердечных, а со стороны старца, не старика только летами, а мужа духовно-разумеющего и обогащенного долгою опытностью, трудами и успехами на поле добродетелей, со стороны такого старца, говорим, — духовное назидание учеников с любовью и разумным снисхождением к их немощам, долготерпение, соединенное с постоянною молитвою о преуспевании и спасении учеников, и образ действий, согласный со словами Св. Писания: «…начат Иисус творити же и учити» (Деян. 1, 1). Такой путь послушания старцу, в смысле духовного общения и руководства, есть без сомнения самый безопасный для инока, самый надежный и скорее других приводящий искреннего послушника к его цели, т. е. духовному совершенству».

Так же, в сущности, понимал старчество и знаменитый писатель Ф. М. Достоевский (тоже лично знакомый с Оптиной пустынью). В своем известном романе «Братья Карамазовы», в главе «Старцы», описывая монастырь, прославившийся на всю Россию единственно из-за старцев, Достоевский задает вопрос: «Итак, что же такое старец?» И отвечает несколько образно: «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное «послушание», всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

Своеобразнее смотрит на старчество другой известный писатель К. Леонтьев, не раз посещавший Оптину и подолгу в ней живший. В талантливо написанной биографии о. Климента Зедергольма (бывшего профессора Московского университета, а потом скромного оптинского иеромонаха) Леонтьев пытается выяснить психологические основания старчества. «Определяя точнее смысл старчества, — пишет он, — надо сказать так: разум наш недостаточен; есть минуты в жизни, когда он нам неотступно твердит: «Я знаю только то, что ничего не знаю!» Нужна положительная вера: у меня эта вера есть. Я знаю, положим, в общих чертах учения Церкви. Читал «Жития». Там я беспрестанно вижу примеры, как цари, полководцы, ученые и вообще миряне прибегали за советами к людям высокой духовной жизни, к людям, освободившимся, по возможности, по мере сил человеческих, от страстей и пристрастий. Отпущения грехов на исповеди мне не достаточно, меня это не успокаивает; я не доверяю вполне и постоянно по долгу христианского смирения свидетельству одной моей совести, ибо это свидетельство прежде всего основано на гордости личного разума; поэтому в трудных случаях моей жизни, где я беспрестанно поставлен между грехом и скорбью, я хочу обращаться с верой к человеку беспристрастному и по возможности удаленному от наших мирских волнений, хотя и понимающему их прекрасно. Я верю не в то, чтобы духовник или старец этот был безгрешен (безгрешен только Бог, и святые падали). Нет! Я с теплою верой в Бога и в Церковь, и, конечно, с личным доверием к этому человеку за его хорошую жизнь, прихожу к нему, и чтобы он мне ни ответил на откровение моих таин, даже помыслов, я приму покорно и постараюсь исполнить. А при этом я, верующий мирянин, могу быть лично и очень умен, и чрезвычайно развит, и в житейских делах даже опытнее этого старца. Но стоит мне только вспомнить историю человечества или взглянуть беспристрастно на окружающую жизнь, чтобы понять, до чего даже гений бывает иногда неразумен и до чего самый хороший человек иногда скрывается, в отдельных случаях поступает хуже худшего. И Св. Писание, и история Церкви к тому же совпадает вполне в этом отношении с практическою жизнью. Иуда был апостол; а разбойник разбойником. И как различно они кончили свою жизнь! Арий был человек лично прекрасной жизни, но он сделал Церкви и человечеству более вреда своею умственною гордостью, чем многие убийцы и развратные люди. Вот смысл отношений ученика и духовного сына к старцу».

Кроме психологической обрисовки старчества, приведенное высказывание важно еще и тем, что указывает и определяет громадное педагогическое и нравственное значение старчества и для мирян, и таким образом служит естественным дополнением и разъяснением к словам преосвященного Ювеналия и Ф. М. Достоевского.

Начало старчества восходит ко временам глубокой христианской древности. Точная дата появления старчества в Церкви, правда, не известна, но несомненно, что оно процветало в древних египетских и палестинских киновиях, впоследствии насаждено было на Афоне, а оттуда перенесено и к нам, в Россию. С течением времени, в силу разных исторических обстоятельств (татарщины, смут, перерыва сношений с Востоком и пр.), а также вследствие упадка веры и подвижничества вообще, оно понемногу стало приходить в забвение, так что многие даже начали отвергать его. Уже во времена Нила Сорского старческий путь многим был ненавистен, а к концу прошлого столетия и почти совсем стал неизвестен. Восстановителем старчества в России считается великий подвижник Паисий Величковский, старец и архимандрит молдавских монастырей. С великим трудом собрал он на Афоне и перевел с греческого на русский язык творения аскетических писателей, в которых содержится учение о монашеском житии вообще и о духовном отношении к старцам — в особенности; вместе с тем в подчиненных ему монастырях он показал и применение этого учения к делу.

Одним из учеников старца-архимандрита Паисия, схимонахом Феодором, жившим в Молдавии около двадцати лет, этот порядок иноческой жизни передан был иеросхимонаху Леониду (в схиме Льву), а им насажден в Оптиной пустыни в течение двенадцатилетнего (1829—1841 гг.) пребывания в ней. Старцу Леониду преемствовал его ближайший ученик, друг и соратник иеросхимонах Макарий (1841—1860 гг.), о котором без преувеличения можно сказать, что ему Оптина пустынь обязана укреплением и особенным процветанием в ней старческого подвига. Достойным продолжателем старца Макария был приснопамятный всем нам ученик его и любимейший сын по духу, иеромонах Амвросий (1860—1891 гг.). После него старчествует келейник и ученик старца Амвросия, иеромонах Иосиф, вместе с тем состоящий и начальником скита [3].

Таким образом старчество, преемственно переходя от одного лица к другому, от учителя к ученику, в конце XIX века существует в Оптиной пустыни почти семьдесят лет, причем это уже четвертое преемничество старцев.

Прямым последствием введения в Оптиной старчества было возвышение в ней духа монашеской жизни и усиление строгости подвижничества, вообще же водворение в обители внутреннего благоустройства и порядка. Оно и понятно. Ежедневное откровение иноками своих помыслов старцу и постоянная поверка всех своих действий его советами и наставлениями не могли не быть лучшим для того средством. На это великое значение старчества указывал еще преп. Кассиан Римлянин, когда говорил: «Невозможно впасть в бесовскую прелесть тому, кто живет не по своему хотению и разумению, а по наставлению старцев; не может лукавый враг посмеяться над неопытностью того, кто не привык по причине ложного стыда скрывать все, возникающие в сердце его, помышления» [4].

Ежедневно, особенно в вечернее время, к келье старца стекалась братия. Каждый спешил к нему со своею душевною нуждою, каждый спешил покаяться пред старцем, в чем согрешил в продолжение дня, и просить его совета и разрешения в встретившихся недоумениях, утешения в постигшей скорби, помощи и подкрепления во внутренней борьбе со страстями и с невидимыми врагами человеческого спасения. И старец всех принимал с отеческою любовью, и всем преподавал слово опытного назидания и утешения. «Келья старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовною помощию, — пишет один очевидец (ученик старца Леонида, иеромонах Антоний), — представляла картину, достойную кисти художника. Старец в белой одежде, в короткой мантии, был виден из-за круга учеников своих, которые стояли пред ним на коленях [5], и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы идти на конец света; на другом выражалась хладнокровная улыбка неверия ко всему видимому: он пришел наряду с другими явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судию ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовое лобызать ноги старца; там немощный, отринутый всем миром, болезненный юноша не отходил от колен о. Леонида, как от доилицы ее питомец. Между прочими видна была седая голова воина, служившего некогда в отечественной брани, и теперь ополчившегося, под начальством такого искусного вождя, против врагов невидимых. Здесь белились и власы старца [6], который, признавая свое неискусство в монашестве, начинал азбуку духовную, когда мир признавал его наставником. Таким-то разнообразным обществом был окружен великий старец и вождь духовный. В этой чудной келье можно было видеть зрелища, столь же поучительные, как и все события, напоминавшие лучшее время христианства».

Так было при первом оптинском старце, так же продолжалось и при последующих старцах.

Глубокий знаток иноческой жизни и автор многих аскетических творений, преосвященный Игнатий (Брянчанинов) так объясняет силу влияния советов и наставлений старцев Леонида и Макария (которых, к слову сказать, он лично и хорошо знал). «Оба старца, — пишет он, — были напитаны чтением отеческих писаний о монашеской жизни, сами руководствовались этими писаниями, руководствовали ими и других, обращавшихся к ним за назидательным советом... Память их была богато украшена мыслями святыми. Никогда они не давали советов от себя; всегда представляли в совет изречение или Св. Писания или отцов. Это давало советам их силу: те, которые хотели бы возразить на слово человеческое, с благоговением выслушивали слово Божие и находили справедливым покорить ему свое умствование» [7], «Но еще более придавало силы их советам то, — прибавляет преосвященный Ювеналий, архиепископ Виленский, — что они не только изучили творения св. отцов-подвижников, но и осуществили их советы в собственной своей жизни: сами проходили то, что встречали в книгах св. отцов. О. Леонид в течение многих лет находился в искреннем послушании своему старцу схимонаху Феодору, с согласия которого оставил и должность начальника Белобережской пустыни. Старцем о. Макария был сначала один из учеников архимандрита Паисия схимонах Афанасий, а потом о. Леонид, под руководство которого о. Макарий, искавший в себе плодов истинного послушания, поступил уже в то время, когда многие имели его самого своим наставником. Таким образом о. Леонид и о. Макарий, как делатели, вкусившие от плодов послушания, могли с духовною пользою вести по этому пути и других, прибегавших к ним с верою и покорностью.Бывши в начале сами хорошими послушниками, они сделались в свое время мудрыми старцамии с твердостью и искусством могли руководить и новоначальных и преуспевавших в духовной жизни. «Слава о них вскоре далеко распространилась, и из разных концов России опытные духовные мужи стали присылать под их руководство в Оптину пустынь людей всякого сословия, желавших посвятить себя монашеской жизни, но недоумевавших касательно выбора монастыря».

Насколько благотворно было влияние старцев на оптинскую братию, насколько усовершенствовалась она под таким мудрым и спасительным руководством, — можно судить по тем авторитетным отзывам компетентных современников, которые так или иначе испытали на себе это влияние или же были только близкими свидетелями действия его на других. Приведем здесь некоторые из этих отзывов.

«В бытность мою в Калужской епархии, — писал преосвященный Никанор архиепископ Варшавский, впоследствии митрополит Санкт-Петербургский (умер в 1856 г.), — я несколько раз посещал обитель и всякий раз утешался ее благосостоянием внутренним и внешним». Владыка Никанор управлял Калужской епархией с 1831 по 1834 год, следовательно — в то время, когда старчество только насаждалось в Оптиной пустыне, и когда впервые ощущались благодатные плоды его там.

«Никогда не могу забыть добрых оптинских подвижников», — писал в 1835 году преосвященный Владимир, епископ Чигиринский, викарий Киевской митрополии. «В мире хвораем, — говорит он в другом письме на имя настоятеля Оптиной пустыни, — а в вашей пустыни лечимся».

«БлагословеннаяОптина пустынь, — писал в 1843 году Игнатий, тогда архимандрит Сергиевой близ Петербурга пустыни, а потом епископ и автор многих аскетических сочинений, — не выходит из моей памяти. Приглянулась она мне, и скит с его вдохновленною тишиною»...В других письмах он называет оптинскую братию «священнолепным собранием», «бесценным братством», «истинными подвижниками», «избранным иноческим обществом благою дружиною иноческою»и т. п., и не раз выражает желание навсегда поселиться в Оптиной. Так, например, в 1849 году он пишет: «Пора бы и мне, очень постаревшему и изнемогшему в здешнем северном климате, присоединиться к вашему священнолепному собранию и положить хотя некое начало покаянию»... [8]. «Утешительно видеть, — пишет он в 1853 году, — что Оптина пустынь благоразумным своим правлением доставляет пристанище благонамеренным и благовоспитанным людям, могущим поддержать монашество»... С этим отзывом преосвященного Игнатия любопытно сопоставить следующие слова из письма другого аскетического писателя, епископа Петра, адресованного старцу Макарию: «Я всегда помню вас, духом моим часто переношусь в вашу обитель, и желал бы, если бы была возможность, еще повидаться с вами, — получить наставление в духовной жизни от ваших бесед, и назидание от ваших примеров, потому что тайны духовной жизни или царствия Божия и спасения открываются не для образованных умом, а для смиренных духом, для живущих жизнию сердца и постоянно внимающих себе»... «Есть желание побеседовать с вами, — пишет он в другом письме, — но сознание обличает меня, что я только говорю, а на деле не исполняю. Справедливо говорит премудрый: горе единому.Подлинно, горе мне, потому, что здесь нет человека, с которым бы можно было разделить сердечные чувствования и искренно поговорить о духовных нуждах»... Так высоко ценили руководство оптинских старцев наши лучшие писатели-аскеты. По смерти старца Макария (1860 г.) преосвященный Петр между прочим так писал архимандриту Моисею в ответ на извещение о кончине старца: «Нечего и говорить о том, как велика эта потеря для братии вашей обители, тем более, что в настоящее время с трудом обретаются старцы духовной жизни, которые бы могли руководить неопытных в жизни, и я разделяю это горе; хотя я жил далеко, но все-таки иногда пользовался опытными наставлениями старца» (письмо от 8 мая 1863 года с острова Ситхи). «О том, как я уважал покойного старца, — говорит еще преосвященный Петр в письме к оптинскому иеромонаху о. Илариону, — и как горестна для меня его кончина, я объяснять не стану; вам по себе понятна горесть о лишении дорогого для вас наставника в духовнойжизни; от него и я иногда пользовался наставлениями; очень жаль, что вы и многие другие лишились такого доброго, опытного руководителя, который очень дорог и нужен в наши бедные времена» (письмо той же даты, что и предыдущее [9]).

Однако продолжим отзывы иерархов об оптинском монашестве.

«Очень хорошо помню вашу братскую любовь и странноприимство, — писал в 1850 году игумену Моисею преосвященный Евсевий, епископ Винницкий, ректор Петербургской духовной академии, — ношу в душе образ вашей мирной уединенной обителии того уединенного уголка, где спасаются избранные старцы. В минуты досуга не редко мыслями бываю в ограде вашей пустыни. Находясь среди шума и молвы житейской, люблю вспоминать о тишине мирного уединения».

«Я считаю вас счастливым, — писал тому же лицу в 1852 году преосвященный Смарагд, архиепископ Орловский, — что вы управляете таким сонмом нелицемерных подвижников, любя их и взаимно одушевляясь их любовью».

Преосвящененный Антоний, впоследствии архиепископ Казанский, в письме своем от 22 июля 1855 года выражает душевную радость о богоспасаемой Оптиной пустыни, что она «преуспевает внутренними и сокровенными подвигами живущей в ней братии».

Высокопреосвященный Григорий (Постников), архиепископ Казанский (впоследствии митрополит Петербургский), по словам преосвященного Игнатия, всегда с любовью отзывался об Оптиной пустыни, которую хорошо знал во время управления Калужской епархией, а в 1852 году, ощущая надобность в «хороших иноках», обратился за ними не в иной какой монастырь, а в Оптину пустынь (письмо Григория II, епископа Калужского, к игумену Моисею от 13 мая 1852 года).

Владыка Исидор, экзарх Грузии (митрополит Петербургский) в письме на имя того же настоятеля называет оптинских монахов «истинными подвижниками благочестия» и выражает «душевное утешение, что они, внимая себе и помышляя о своем спасении, с братскою любовью подают и ближним светильники, да не споткнется нога их о камен на пути ко Господу» (письмо от 12 марта 1853 года).

Весьма замечателен и следуюший отзыв Михаила, митрополита Сербского, тогда еще скромного иеромонаха — магистра Киевской академии, выраженный им в письме от 24 февраля 1854 года на имя того же о. Моисея ^[10]. «Чрез несколько дней, — писал он, — и я оставляю Россию, прощусь, может быть, навсегда с нею; при этом, внимая своему чувству, не могу пропустить, чтобы хотя и с самой почти границы не написать несколько слов вашему высокопреподобию, потому что еще помню живо вашу святую обитель, которая оставила в моей душе глубокое впечатление. Помолитесь, чтобы Господь благословил и мою родину подобною обителью по духу.Благодарю душевно ваше высокопреподобие за радушие, гостеприимство и любовь, которыми наслаждался я не только тогда, когда был у вас, но и в дальнейшем моем путешествии, буду наслаждаться и впредь сладостным воспоминанием духовного братства, исполненного любви христианской».

Приведенными отзывами бесспорно компетентных лиц достаточно характеризуется Оптин монастырь и оптинская братия за время руководства ею двух первых старцев, Льва и Макария [11]. К сожалению, мы не имеем в своем распоряжении писем иерархов за позднейшее время, за время старчествования блаженной памяти иеросхимонаха Амвросия. Поэтому-то мы не можем охарактеризовать оптинское монашество словами из писем иерархов. Впрочем, и без этих отзывов жизнь и благотворное влияние на монашествующих старца Амвросия еще у многих и многих в памяти... Стоит побывать в самой Оптиной пустыни, чтоб убедиться, как насельники ее (в большинстве духовные дети и воспитанники о. Амвросия) свято и твердо хранят заветы и наставления своего любимого старца. Конечно, всегда были и есть нежелательные исключения, но не об этих исключениях речь… И как существование разных темных сторон в жизни первоначальных иноков Печерского монастыря не воспрепятствовало составителю «Киево-Печерского патерика» назвать Печерский монастырь «святым местом», «жилищем ангелоподобных подвижников» и пр., так, думаем, и присутствие среди истинных подвижников Оптиной пустыни несчастных (и, прибавим — весьма редких) исключений не воспрепятствовало преосвященному Анастасию, тогда Калужскому (1888—1890 гг.), а ныне Воронежскому епископу, сказать при посещении им обители, что он пришел «не учить, а учиться истинно-подвижнической жизни у ее насельников». Эти слова, по нашему мнению, должны быть записаны красною строкою в летописях Оптинского монастыря, как характеризующие состояние его монашества под руководством старца Амвросия. По словам преемника преосвященного Анастасия по Калужской кафедре владыки Виталия, «старец Амвросий немало потрудился в устроении внутренней и внешней жизни»Оптиной пустыни [12]).

«Возрыдай горько, св. Оптинская обитель! — взывал при гробе старца Амвросия молодой стипендиат Московской академии, иеромонах Григорий (будущий архимандрит): Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавших тебя. Ты лишилась своего наилучшего сына, более 50 лет служившего тебе верою и любовию и всегда отечески заботившегося о твоем духовном процветании.Уже больше вы, оптинские иноки, в минуты, когда тяжесть иноческого креста сильнее сдавит силы вашего духа, когда душа воскорбит и встоскует глубже обыкновенного, не пойдете за верным облегчением к дорогому батюшке о. Амвросию» [13]...

Кроме непосредственного воздействия на братию своего монастыря, оптинские старцы оказывали более или менее плодотворное влияние и на другие монастыри, Так, старец Леонид имел большое влияние на благоустройство, духовное утверждение и развитие Тихоновой пустыни и частию Малоярославецкого монастыря; из женских же обителей его руководством пользовались инокини Севского Троицкого монастыря, Борисовской Тихвинской пустыни и Белевского Крестовоздвиженского монастыря: в каждом из этих монастырей о. Леонид имел преданных учениц, преуспевших более других в духовной жизни, которые и при жизни и по кончине его были наставницами и старицами многих сестер. Благотворное влияние старца Макария испытали на себе Малоярославецкий и Мещовский Георгиевский монастыри и особенно Тихонова пустынь, в которой старец любил иногда пожить и всегда говаривал при этом: «Я отдыхаю здесь душою» ^[14]. Под его же опытным руководством развились и процвели Севский и Белевский женские монастыри, особенно последний, сделавшийся как по внешнему, так и по внутреннему своему благоустройству лучшею из иноческих девичьих обителей. Кроме того, руководством и наставлениями старца Макария пользовались сестры монастырей Великолуцкого, Борисовской Тихвинской пустыни, Вяземского Аркадиевского, Казанского девичьего монастыря, Курского, Серпуховского, Калужского, Елецкого, Брянского, Осташковского, Золотоношского, Смоленского и некоторых других монастырей: инокини этих монастырей по временам приезжали нарочито для свидания со старцем, чтобы, подкрепясь духовно его советами, продолжать потом поддерживать себя его письменными наставлениями. Еще более широкий район духовного воздействия принадлежал старцу Амвросию.Его положительно знала вся монашествующая Русь: монастыри и обители холодного севера и знойного юга, запада и далекого востока присылали своих иноков и инокинь в Оптину, к батюшке отцу Амвросию... Но особенным его вниманием пользовалась Казанская Шамординская женская община, возникшая по его инициативе и при его содействии и руководстве. Чем был для нее старец Амвросий — видно из следующих слов иеромонаха Григория.

«Плачь горькими слезами и ты, здешняя Шамординская община, — говорил он над гробом старца, — плачь так, как плачет малый ребенок, потерявший своих родителей и не знающий: кто-то ему заступит место усопших, кто-то приласкает, накормит, напоит его. В почившем ты лишилась своего духовного отца, который любил тебя всей силой своей самоотверженной пастырской любви. Он тебя родил рождением духовным на свет Божий, он, как нежная мать, лелеял тебя во дни твоего младенчества, он отдавал тебе все стекавшиеся к нему пожертвования, он устроил тебе сей храм святой, он отдал тебе все последние дни своей многострадальной жизни, которые провел в твоих стенах, чтобы на закате своих дней своим присутствием, своим глазом и словом сильнее вдохновить трудящихся над твоим благоустроением духовным. Он отдал тебе самый лучший расцвет своего пастырского делания. Плачьте, матери и сестры! Вашего отца и благодетеля, вашего старца и батюшки не стало. Вы остались горькими сиротами... » [15].

Таково в общих чертах значение оптинских старцев для монастырей и монашествующих лиц.

Не менее, если не более велико, широко и глубоко было воздействие оптинских старцев и на мирян.Оно и понятно из сказанного выше, особенно из приведенных слов К. Н. Леонтьева о старчестве. Мы не ошибемся и не преувеличим, если скажем, что служение народу в его духовных и отчасти материальных нуждах сделалось одною из характернейших особенностей оптинского старчества. Выражаясь словами поэта, старец был для народа «утешитель, целитель, старец, друг». По словам другого поэта, старчество «давало отраду и покой душе измученной, больной»...

В частности, служение миру, благотворное воздействие на него началось при первом же старце — о. Леониде. Искусное врачевание немощствующих душ, мудрость старца, свидетельствуемая любовью и почтением к нему настоятеля и братии (читаем мы в биографии первого оптинского старца [16]), скоро сделали о. Леонида известным и вне обители. Как золото, искушенное и очищенное в горниле тридцатилетней подвижнической жизни, старец Промыслом Божиим вызван был на великий подвиг служения человечеству.Ради духовных советов начали приходить к дверям его кельи из городов и селений разного рода люди: дворяне, купцы, мещане и простой народ обоего пола. Все были принимаемы старцем с сердобольным, отеческим расположением и любовию, и никто из приходящих не выходил из его кельи, не быв утешен им духовно. Раскрывшие пред ним свои душевные недуги и раны отходили утешенными и исцеленными... С каждым годом стечение народа в Оптиной пустыни значительно умножалось, чрез что она видимо процветала... Не взирая на слабость своего здоровья, старец никого не отказывался принимать и до самой блаженной кончины своей являл неутомимую ревность служения Богу в лице страждущего человечества. Особенно же он был расположен к принятию простого народа, ибо нужды бедных требовали неотложной помощи, а скорби смертельные скорого утешения... Старец уподоблялся великому древу, покрытому многими плодами, к которому все простирали и взоры и руки... «Благодатною силою наставлений о. Леонида многие семейства были умиротворены; люди, проводившие порочную жизнь, наставлены на путь истины: многие раскольники обращены к Православной Церкви». Такой в высшей степени плодотворной деятельности старца Леонида не могли остановить никакие препятствия. А их было не мало. С одной стороны, против старчества восстали те из прежних оптинских иноков, которые в простоте душевной привыкли обращать исключительное внимание на одно внешнее делание, на одни внешние подвиги, и которые поэтому не способны были возвыситься до понимания всего великого значения внутреннего делания — очищения совести посредством постоянного откровения помыслов и отсечения своей воли. С другой стороны, у старцев нашлись завистники, которые не могли равнодушно смотреть на обаяние, внушаемое всем старцами. Тем и другим в равной мере казалось подозрительным и крайне зазорным стечение в монастырь мирян, особенно же женщин. Все такие недовольные лица вооружились против старчества, как опасного и вредного новшества, даже начали смотреть на него, как на некоторую ересь... К епархиальному начальству посыпались доносы и жалобы. В тихом монастыре поднялась страшная буря, грозившая в самом начале в корне сокрушить старчество... Эта буря была тем опаснее, что доносчики ухитрились возыметь некоторое влияние на тогдашнего Калужского преосвященного Николая (1834—1851 гг.), от которого последовало даже запрещение о. Леониду принимать мирских особ. Можно поэтому судить, сколько горя причинила эта воздвигнутая врагом человеческого спасения буря как самому старцу, так и всем жаждавшим его наставлений и советов. Только несомненная невинность старца, его высокоподвижническая жизнь и истинно-полезная деятельность, подкрепленная заступничеством святителей Филарета Московского и Филарета Киевского, помогли старцу выйти незапятнанным из крайне стеснительных обстоятельств, в которые поставили его разные несправедливые и злостные доносы и жалобы [17]. «Высокопреосвященейший, — писал старец Леонид одному своему духовному сыну о заступничестве за него Киевского митрополита, — осчастливил своим посещением нашу пустынь (1837 г.) и подкрепил особенным благословением души наши... А как высокопреосвященнейший, видевши Оптину пустынь, остался доволен, это, кажется, и описать трудно».

Еще при жизни старца Леонида, особенно во время предсмертной болезни его, продолжавшейся с лишком пять месяцев, все посещавшие Оптину пустынь привыкли смотреть на о. Макария, как на духовного друга и сотаинника о. Леонида. Неудивительно поэтому, что по смерти последнего они отнеслись к о. Макарию, как к желательному преемнику и продолжателю дела о. Леонида, тем более, что о. Макарий обладал всеми необходимыми для того качествами: и теплою любовью к страждущему и греховному человечеству, и сердобольным участием к его нуждам, и уменьем радоваться с радующимися и плакать с плачущими, и необыкновенным искусством врачевать духовные язвы и раны. Вот почему число желавших пользоваться советами старца не только не уменьшилось со смертью о. Леонида, а, напротив, с каждым годом все более и более возрастало.

Мало того. Именно в это время, — во время старчествования о. Макария, — Оптина пустынь приобрела ту широкую и вполне заслуженную известность, какую затем сохраняла во все время старчествования о. Амвросия.

Самые высокопоставленные лица (не говоря уже о простом и среднем классах народа), по словам автора «Путешествий к святым местам» и «Русской Фиваиды на Севере», стали интересоваться Оптиной и спрашивать: «Где это Оптина пустынь, и как мы доселе не слыхали об иноческой жизни ее братии и всех прежде бывших учеников Паисия (Величковского)?!»[18].

В Оптину проложились дороги, по которым устремились к ней, к ее дивному старцу, и писатели, и сановники, и обыкновенные смертные... Все шли и ехали в Оптину пустынь, чтобы найти там то, чего жаждали, но не находили в мире —душевного покоя, примирение с собственною своею совестью, примирение с Богом... Среди многочисленных паломников в Оптину за это время мы встречаем дорогие имена: Гоголя, многих славянофилов:Аксаковых (Сергея, Ивана и Константина), Толстыхъ (Александра и Егора), Хомякова [19], особенно братьев Киреевских, Шевырева, А. Муравьева, Норова и пр., и пр. Чем была для них Оптина пустынь, видно, например, из следующего письма Н. В. Гоголя, адресованного одному оптинскому иноку.

«Ради самого Христа, молитесь обо мне, — писал незабвенный творец «Мертвых душ», — «просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у вас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден, дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией мое перо и силы мои не только ничтожны, но их нет без осязанья свыше. Говорю вам об этом не ложно. Ради Христа обо мне молите. Покажите эту записочку мою отцу игумену и умоляйте его вознести свои мольбы обо мне грешном, чтобы удостоил Бог меня недостойного поведать славу имени Его, не смотря на то, что я всех грешнейший и недостойнейший. Он силен, Милосердый, сделать все и меня черного как уголь убелить и возвести до такой чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Ради самого Христа молитесь. Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейских дрязг и на всяком месте странствия быть в Оптиной пустыни.Бог да воздаст вам всем сторицею за ваше доброе дело» [20]. Итак, великий писатель признавал необходимым для себя везде и всегда мыслить и чувствовать, словом — испытывать такое настроение, какое ощущал он, находясь в Оптиной: «На всяком месте странствия быть в Оптиной пустыни». Это ли не лучшая и достойнейшая похвала оптинской братии, возведенной на такую высоту руководством старцев!.. Это ли не золотой лист в пышный венок Оптиной пустыни!..

Приведя несколько примеров искусного врачевания старцем Макарием душ обращавшихся к нему лиц, биограф его замечает далее: «Эти примеры я привел потому, что они известны многим, как в обители, так и вне ее. А сколько еще таких, которые известны лишь ближним ученикам старца, или тем, которых они непосредственно касаются! Сколько можно было ежедневно насчитать исцеленных душевно! Одни уходили утешенными в скорбях, другие были возбуждены от греховного оцепенения, иные разрешены от уз отчаяния. Сказанное пророку: «…аще изведеши честное от недостойнаго, яко уста Моя будеши» (Иер. 15, 19) можно применить и к старцу. Его смиренное слово было вместе с тем и слово действенное,слово со властию:ибо оно заставляло повиноваться и веровать неверующего; оно восставляло безнадежного и мало-помалу делало духовным человека плотского; хотя и нельзя было назвать его красноречивым, но оно заключало в себе деятельное поучение старца — опытное и кроткое. Известно несомненно, что все следовавшие с верою советам старца, который имел благодатный дар духовного рассуждения, получали не только душевную пользу, но и благопоспешество в житейских делах, примеров этому так много, что было бы излишне указывать на кого-либо в частности. Были, конечно, и такие, которые претыкались о камень неверия и отходили, не воспользовавшись советом его. Иные приходили к старцу, составив о нем высокое, но своеобразное понятие: мудрствуя земное, воображали, например, что это человек с обширными научными познаниями и что стоит лишь представиться ему, дабы услышать поток речей из уст его. Само собою разумеется, что составившие такие о нем представления оставались совершенно разочарованными, увидев пред собою простого, смиренного старца, который не только не забрасывал приходящих словами, но иногда от беседы с действительно нуждающимися и скорбными в течение целого дня, страдая занятием духа, едва был в силах вести краткий разговор, особенно в последние годы своей жизни. Были и такие, которые, посещая старца из одного любопытства, во время беседы с ним более походили на явившихся более поучать его, нежели с желанием услышать от него что-либо полезное. Старец, посвятив себя всецело на служение ближним и не желая никого оскорбить, принимал и их, хотя по временам и жаловался своим ближним ученикам, что такие посетители лишь отнимают у него дорогое время, ему не принадлежащее… Впрочем, многие, как после сами сознавались, не успев или не умея воспользоваться духовною мудростью старца, по сказанному: «не требуют здравии (то есть, мнящие себя здравыми душевно) врача, но болящии» (Мф. 9, 12), воспользовались одним видением его; ибо всех он привлекал к себе любовию, как магнит железо,весь был исполнен благости, весь разлиян в милости...»

«Надобно было слышать, — продолжает биограф старца Макария, — с каким одушевлением, сердечною теплотою и сердоболием вел он беседу с вопрошавшими его о болезнях душевных и скорбях своих. Видя искренность и действительную нужду, старец забывал все: и свои немощные силы, и необходимый отдых, и пищу, и письма, которые не сходили со стола его... И хотя нередко выходил из такой беседы изнеможденный до крайности, едва переводя дыхание, но был весел в духе, говоря на замечание учеников, что он вовсе не щадит себя: «Что делать? Жаль бедного; если бы вы знали, сколько у него скорбей; а душа-то смягчена ими, есть искреннее желание попасть на путь истинный»...

«Для окружающих старца было очевидно, что Промысл Божий, направляя к нему истинно-нуждающихся в духовной помощи, указывал им и на ближайшие средства получить действительную помощь от мудрого старца. Иные же, напротив, и по нескольку раз посещая старца, не знали, как получить от него духовную пользу, тогда как средство к сему было самое простое: надобно было сперва отбросить более чем неуместные в душевных нуждах мысли: «Боюсь беспокоить», «Не знаю, как приступить» и т. п., а прямо объявить старцу: «Я желаю с вами поговорить о своих душевных болезнях и нуждах и, видя, что у вас так мало свободного времени, прошу назначить, когда вы можете принять и выслушать меня». Нельзя при этом не заметить, что затруднения этого рода несравненно реже встречались с людьми среднего сословия и простонародьем, а чаще с людьми так называемыми светскими. Первые, будучи водимы верою, всегда доходили до старца с своими нуждами: при большом стечении народа с изумительным терпением выжидали его по целым часам или на крыльце кельи, или на дорожке, ведущей из скита в гостиницу, или в последней, — и, увидав, кланялись до лица земли смиренному рабу Божию и, видя его отеческое сердолюбие, любовь и участие, прямо, без оговорок, раскрывали пред ним, как пред духовном врачом, свои сердечные раны и скорби, прося совета и вразумления, и, по дару благодати Божией, присущей старцу, отходили утешенными и исцеленными, славя Бога и Его благого и верного раба» [21].

Такое детски доверчивое отношение к старцу простого народа хорошо подметил и изобразил в своем романе «Братья Карамазовы», в главе «Верующие бабы [22])», глубокий психолог и знаток человеческой души Ф. М. Достоевский, давший нам в то же время образчик и двойственного, характеризуемого полуверием-полусомнением, отношения к старцу мирских особ в главе «Маловерная дама».

Наконец, в лице третьего старца, батюшки о. Амвросия, оптинское старчество достигло апогея своего развития, приобрело высшую степень влияния на народ. Поистине, это был человек, «которого знала вся святая Русь»; это был «великий пастырь — печальник Русской земли[23]». Без преувеличения можно сказать, что «смиренная келья, убогий одр и на нем полурасслабленный с виду старец привлекал к себе православную Русь [24]»... В его тесной монашеской келье перебывали и святители ^[25], и князья [26], и вельможи, и мужички, и богачи, и бедняки. «Его имя было известно и в царских палатах и деревенских избах». А потому и смерть его признана была «потерею всеобщею, потерею невознаградимою, потерею всероссийскою» [27]. «Не одно сердце русское, — говорит биограф покойного старца, — болезненно сжалось при этой скорбной вести. Во всех концах России повторилось эхо, что «батюшки отца Амвросия не стало!»Не стало отца, покровителя, утешителя, защитника и всеобщего благодетеля. Столп, на котором утверждались тысячи людей, рушился, и они остались, как овцы, без пастыря» ^[28]. «Плачь, святая Русь! — восклицал при гробе старца молодой ученый проповедник. — Ты лишилась в этом нищем телом и духом отшельнике своего великого печальника, любившего тебя всею силою христианской любви, отдавшего тебе всю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе ее в жертву. Уж больше ты не придешь к оптинскому старцу о. Амвросию со своими скорбями и горестями за утешением... Те замечательные глаза, оживлявшие почти совсем омертвелое тело, в которых всегда светился огонек неба, так действовавший на сердца человеческие, лучи которого будто проникали в самую глубь души собеседника и читали там, как по бумаге, летопись прошлого и настоящего, эти глаза померкли и закрылись мертвенною печалью. Уж больше им не пронизать души человеческой! Те учительные уста, сильные не пре?ретельными человеческой мудрости словами, но явлением духа сильнейшей любви к ближнему, умевшие самым безыскусственным словом побеждать избалованные красноречием и наукой умы, уста, дышавшие только миром, любовью и утешением, теперь замкнулись навсегда... Те сильные в своей немощи руки, которые утирали бесчисленные чужие слезы, теперь сами орошены слезами. Раньше они направо и налево благотворили всем и каждому, а теперь — не поднимутся больше для благотворений. Раньше они не только твердо несли свой крест, но имели неимоверную силу помогать и другим в несении многочисленных жизненных крестов, а теперь они сложились сами в крест на страдальческой груди, и эта грудь понесет за собою тяжесть этого креста в могилу. Увы! Старца не стало».

«Посмотрите, братие, — продолжает еще тот же оратор, — кого здесь больше:монахов или мирян?Зачем тут у гроба схимника, все время жившего в монастыре, зачем тут собрались эти несметные толпы мирян?Зачем этот плач мира о сем иноке? Затем, что усопший, живя вне мира и бегая его, умел жить для него.Поверьте, что ни в одной приемной комнате любого мирского человека, пастыря или сановника, не перебывало столько мирян, сколько побывало их в тесной, убогой келье этого отшельника. Его имя столько же дорого инокам, сколько и мирянам. Отчего это? Оттого, что он умел силою своей веры и любви раздвигать тесные стены своей кельи на необъятные пространства. Оттого, что он, как пастырь, знал, что там, в грешном, но ищущем Бога мире много алчущих и жаждущих Христова слова любви и веры, любил этот мир и отдал ему всю свою жизнь. Он шел в мир весь и проповедовал всей твари. К нему шли из мира все труждающиеся и обремененные, и он успокаивал их. Он жил для мира; он был в нем апостолом Христовым».

В таких ярких красках рисует нам обаятельный образ старца Амвросия и его влияние на народ молодой ученый иеромонах Григорий. А вот слова об этом влиянии опытного мужа, покойного Калужского преосвященного Виталия.

«В лице почившего о Господе иеросхимонаха Амвросия, — говорил маститый владыка 15 октября 1891 года в Казанском соборном храме Оптиной пустыни, —достолюбезно и глубокоуважаемо для всего православного русского народа особенно то, что известно под именем так называемого старчества,ярко процветшего в Оптиной пустыни. Старец — это подвижник, трудящийся на ниве Христовой, и денно и нощно пребывающий в исполнении закона Божия, и делающийся таким образом надежным руководителем и воспитателем и других на пути ко спасению. Св. апостол Павел говорит: «…Праведнику закон не лежит»(1 Тим. 1, 9). Почему? Потому что, исполняя закон, он при помощи благодати Божией воплотил его в своей жизни и деятельности так, что сам сделался законом для других. И кто не усматривал всего этого в лице высокого старца-подвижника Амвросия?! Кто в нем не находил своего мудрого советника, руководителя и наставника на всякую истину?! Вот тайна, в которой заключается вся разгадка того всеобщего уважения к старцу со стороны знатных и незнатных, богатых и убогих, ученых и не книжных, и всех, кто к нему по желанию или даже из-за одного любопытства обращался. Старчество, развившееся на почве христианских начал, представляет собою цвет иноческой жизни. Господь наш Иисус Христос учил: люби Господа Бога твоего и ближнего твоего, как самого себя. Вот две заповеди, в которых заключается весь закон. Обращаясь к Своим ученикам, Спаситель сказал им: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга»(Ин. 13, 34). Св. апостол Павел говорит, если не имеем любви, то все наши дела, а тем более слова, все вообще наше внешнее благочестие есть не что иное, как медь звенящая и кимвал бряцающий (См. 1 Кор. 13, 1). Любовь Христова заключает в себе все христианские добродетели и служит союзом совершенства. Любовь, по учению великого апостола, долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит(См. 1 Кор. 13, 4—7). Вот этою-то любовью, спасающею нас, и был проникнут великий старец Амвросий, воспитавшийся и созревший в знаменитой Оптиной пустыни. Вот почему, повторяю, достолюбезно и глубокочтимо имя великого старца Амвросия не только у нас, в пределах православной Руси, но оно также известно и уважаемо далеко — на востоке» [29].

В заключение своего обозрения оптинского старчества иего широкого и многообъемлющего влияния на монашествующих и мирян считаем нужным отметить еще одну форму этого влияния — письменную.Весьма многие лица, слыша об оптинских старцах, чувствуя нужду в их советах и в то же время будучи, по разным обстоятельствам, не в состоянии посетить их лично, обращались к ним письменно со своими вопросами и недоумениями, и — оптинские старцы спешили удовлетворить духовные нужды и этих своих заочных учеников, отвечая на их письма письмами же. С другой стороны, сами духовные дети старцев, не имея возможности постоянно быть при них, тоже обращались к ним письмами, прося подкрепления в житейских напастях и наставлений в духовной жизни; и — опять любвеобильные старцы не отказывались отвечать письмами вопрошавшим их. Вследствие этих причин переписка старцев с разными лицами достигла громадных размеров. От одного старца Макария мы имеем шесть томов его писем; и это, однако, далеко не все, написанное им [30]. Письма же старца Амвросия печатаются в журнале «Душеполезное чтение». Все эти письма в целом составляют богатую сокровищницу, из которой каждый духовно нуждающийся может почерпать необходимое ему вразумление, утешение, подкрепление, отраду... В этих письмах заключается целая система нравственного богословия, изложенная не в форме отвлеченных теоретических рассуждений о христианской жизни, о добродетели и пороках, а в положительных и ясных указаниях, советах и наставлениях, выведенных из опыта глубокого познания слова Божия и деятельного изучения святоотеческих творений, а потому и непреодолимо действующих на душу, на сердце и волю, — указаниях, как, живя в мире, среди общества со всеми его подчас деспотическими условиями, приличиями и законами, быть настоящим христианином, сохранять свое сердце в чистоте и непорочности, бороться со страстями, воюющими на душу, и постепенно возвышаться по лестнице христианских добродетелей, постоянно совершенствоваться в любви, которая есть союз совершенства.

[1] См. Василия Великого слова о подвижничестве и правила пространно и кратко изложенные (часть 5, в особенности страницы 49—51, 80—83, 157, 442—458: часть 6, стр. 67); Иоанна Лествичника слово 4 и слово к пастырю; преп. Аввы Дорофея слово 5; преп. Феодора Студита огласительные слова, в особенности 2, 4, 8, 9, 10, 12, 17, 26, 29, 46, 47 и 95; Симеона Нового Богослова главы 15—19, 38—44 (в 1-й части Добротолюбия); Каллиста и Игнатия главы 14 и 15 (во 2-й части Добротолюбия); преп. Кассиана Римлянина слово о рассуждении и Феодора Едесского главы 40—46 (в 4-й части Добротолюбия) и др.

[2] Владыка Ювеналий, постриженик и воспитанник Оптиной пустыни.

[3] Сообщим краткие биографические сведения об оптинских старцах.

Старец Леонидродился в 1768 году в городе Карачеве Орловской губернии; родители его были простые карачевские граждане, по фамилии Наголкины. В 1797 году он оставил мир и первоначально поступил в Оптину пустынь, откуда чрез два года перешел в пустынную обитель Белобережскую Орловской епархии, в которой и был пострижен в 1801 году, в том же году рукоположен во иеродиакона и затем во иеромонаха. В 1804 году он был определен настоятелем Белобережской пустыни. В 1811 году оставил настоятельство и переселился в Валаамский скит, откуда перешел в Александро-Свирский монастырь в 1817 году. Из Свирского монастыря он перешел в Площанскую пустынь (6 октября 1828 г.), а оттуда — в Оптину пустынь в апреле 1829 года.

Старец Макарийпроисходил из дворянской фамилии Ивановых, родился он 20 ноября 1788 года в сельце Железниках, вблизи Лаврентиева монастыря (имение графа Делянова). В 1810 году он удалился в Площанскую пустынь, в которой 24 декабря того же года и был пострижен. Во время пребывания в Площанской пустыни он находился под руководством схимонаха Афанасия, ученика старца Паисия Величковского, а в 1817 году рукоположен был во иеромонаха. В этой же пустыни сблизился он и с о. Леонидом и с тех пор сделался его ближайшим и любимейшим учеником и другом. В Оптину пустынь он переселился в 1834 году.

Старец Амвросий происходил из духовного звания, родился в 1812 году 21 ноября в Тамбовской губернии, в селе Большие Липовицы, где дед его был священником, а отец — чтецом. Фамилия его была Гренков. Образование он получил в Тамбовской семинарии, по окончании курса которой в первом разряде занимал должность учителя в Липецком духовном училище. В Оптину пустынь он прибыл 8 октября 1839 года, а 29 ноября 1842 года пострижен был в монашество; в 1843 году был рукоположен во иеродиакона, а в 1845 году — во иеромонаха.

Старец Иосиф (Литовкин) родом из крестьянского сословия, в монашество пострижен 17 июня 1872 году в Оптиной пустыни, в 1877 году рукоположен во иеродиакона, а в 1884 году — во иеромонаха; затем — братский духовник и скитоначальник.

[4] Кассиан Римлянин. Собеседование 2-е о рассуждении. Глава 10.

[5] Исповедание помыслов на коленях в знак смирения — древний христианский обычай (см. Лествицу, сл. IV, гл. 62, 34).

[6] Иеромонаха Макария, преемника о. Леонида по старчеству.

[7] Аскетические опыты. Ч. 1. О монашестве. Стр. 235 и 542.

[8] В этом отношении особенно замечательно письмо от сего 10 ноября 1855 года, в котором он просит старца о. Макария построить для него келью в скиту и прилагает план этой кельи. «Я весьма утешился, — пишет между прочим в этом письме преосвященный Игнатий, — что вы меня многогрешного в ваше сожительство принимаете. Надеюсь, что начатое вами благое дело вы и докончите, т. е. не откажетесь быть моим духовным отцом: объятия отча отверзти ми потщися: блудно мое житие иждих, достигшаго до единодесятаго часа и покаянию едва начало помыслившаго положити не отвергни»!.. Однако Промысл Божий не судил ему поступить в число оптинской братии, а призвал к высшему в Церкви епископскому служению.

[9] Вот еще слова преосвященного Григория, тогдашнего епископа Калужского (1881 г.), из письма его к оптинскому архимандриту Моисею: «Великое лишениесудил Господь обители вашей и благоговейным чтителям оной чрез воззвание достопочтенного старца Макария… прискорбно отнятие такого благого сочлена и такого благого сотрудникавашего… должно надеяться, что и попечение его об обители не совсем прекратилось, только бы насельники оной не уклонялись от пути, по которому шествовал он и старался вести послушных ему»... (Письмо от 22 сентября 1860 г. из С.-Петербурга, где владыка в то время пребывал, будучи вызван для присутствования в Св. Синоде).

[10] Иеромонах Михаил прибыл в Оптину с рекомендательным письмом ректора Киевской академии, архимандрита Антония, впоследствии архиепископа Казанского, от 6 сентября 1853 года. «Рекомендую вашему высокопреподобию, — писал в этом письме архимандрит Антоний, — подателя письма сего. Это весьма добрый и благочестивый иеромонах Михаил, родом серб, воспитанник мой и по семинарии и по академии, кончивший теперь курс и по воле своего митрополита путешествующий по особенно замечательным монастырям России, примите его с любовью, свойственною вам, и покажите ему весь благолепный чин святой обители вашей, как внутренний, так и внешний, и уделите ему сколько возможно времени на духовную беседу с ним, чтобы он вынес от вас самую благую и назидательную память и воспользовался виденным и слышанным у вас в своем отечестве во благо. Уповаю, что ваша любовь не откажет ему в этом».

[11] Вот еще отзыв игумена Саровской пустыни Исаии, посетившего Оптину пустынь в 1856 году. В письме на имя архимандрита Моисея он выразился: «Как счастлива Оптина обитель, что есть в ней мужи, в них же сердце и душа едина». «Чин и устав Оптиной обители, — писал он же к игумену Антонию, — весьма назидательны и, можно сказать, редкие в настоящее время, и видится особенная над обителью благодать Божия» (Биография о. архимандрита Моисея, стр. 153). Этот отзыв тем более заслуживает внимания, что сделавший его по опыту знал, как трудно управлять большим братством и поддерживать в нем внутреннее благоустройство.

[12] Речь преосвященного Виталия за Литургией 15 октября 1891 года в Казанском соборном храме Оптиной пустыни. Калужские Епархиальные Ведомости. 1892. № 16. С. 504.

[13] Калужские епархиальные ведомости. 1892. № 15. С. 465— 466; ср. № 16. С. 500—503.

[14] Из оптинских иноков, испытавших на себе спасительное влияние старца Макария, отметим следующих лиц, занимавших впоследствии настоятельские должности: настоятеля Сергиевой пустыни архимандрита Игнатия Брянчанинова,впоследствии епископа Кавказского и Ставропольского; о. архимандрита Никодима,бывшего настоятеля Малоярославецкого монастыря; архимандрита Мелетия,бывшего экклезиарха Киево-Печерской Лавры; архимандрита Моисея, бывшего настоятеля Тихоновой пустыни; архимандрита Ювеналия,бывшего наместника Александро-Невской Лавры; архимандрита Леонида,бывшего наместника Троице-Сергиевой Лавры; игумена Антония, бывшего настоятеля Малоярославецкого монастыря; игумена Антония Бочкова,бывшего настоятеля Череменецкого монастыря; игумена Геронтия,бывшего настоятеля Тихоновой пустыни; игумена Пафнутия,бывшего настоятеля Малоярославецкого монастыря; игумена Марка,бывшего настоятеля Мещовского монастыря, и др. Чрез этих лиц влияние старца Макария широко распространилось по русским монастырям.

[15] Калужские епархиальные ведомости. 1892. № 15. С. 466.

[16] Жизнеописание старца Оптиной Пустыни Иеромонаха Леонида (в схиме Льва). М.: Изд. Оптиной пустыни. 1876.

[17] Как смотрел на свое служение страждущему человечеству сам старец Леонид, — видно из следующих двух рассказов. Однажды оптинский игумен Моисей, проходя по монастырю, увидел огромную толпу народа пред кельей старца, между тем как недавно последовало из Калуги повеление никого не пускать к нему. О. игумен вошел в келью.

— О. Леонид! — сказал он, — как вы принимаете народ? Ведь Владыка запретил принимать.

Вместо ответа старец, отпустив тех, с кем занимался, велел келейникам своим внести к себе калеку, который в это время лежал у дверей его кельи. Они принесли его и положили. Игумен с недоумением смотрел на это.

— Вот, — начал свою речь о. Леонид, посмотрите на этого человека. Видите, как у него все члены телесные поражены. Господь наказал его за нераскаянные грехи. Он сделал то и то и за все это он теперь страдает: он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я его обличил и наставил. Могу ли я его не принять? Что вы на это скажете?

Слушая о. Леонида и смотря на лежавшего пред ним страдальца, о. игумен содрогнулся.

— Но преосвященный, — промолвил он, — грозит послать вас под начало.

— Ну, так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать не могу. Особенно в простонародье многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?

О. игумен Моисей ничего не мог на это возразить и молча удалился, предоставляя старцу жить и действовать, как укажет ему Сам Бог.

В другой раз приехал в Оптину пустынь сам преосвященный Николай и, увидев старца, окруженного толпою, сказал ему: «Долго ли ты, старец, будешь возиться с народом? Не пора ли тебе успокоиться?»

— «Пою Богу моему, дондеже есмь», — возразил на это псаломскими словами правдивый и прямодушный старец.

Ответ этот очень понравился преосвященному: он молча предоставил старцу жить по-прежнему, а впоследствии и в назидание другим приводил слова о. Леонида. Так, когда Малоярославецкий игумен о. Антоний в 1843 году просил уволить его на покой, то преосвященный между прочим писал ему: «Прежних времен старцы в подобных случаях говорили с царем-пророком: «Пою Богу моему, дондеже есмь». Рекомендую и вам следовать сих богомудрых мужей примеру». (Жизнеописание настоятеля Малоярославецкого Николаевского монастыря игумена Антония. Москва. 1870. С. 43).

[18] Из письма его к отцам Моисею и Макарию. Перу А. Н. Муравьева принадлежат специальные труды: «Святые горы и Оптина пустынь» и «Всенощная и ранняя обедня в Оптиной пустыни» (последняя статья — в «Дополнении к письмам о богослужении Восточной кафолической церкви», СПб., 1883).

[19] «Любители благочестия, каковыми были все первые славянофилы, — говорит между прочим П. Аристов, автор «Духовенства и общества в современном религиозном движении», — писали, говорили, действовали все с благословения оптинских старцев. Аксаковы — Сергей, Иван и Константин, Хомяков, Киреевские, Толстые — Александр и Егор и Оптина пустынь с ее старцами — все это жило в неразрывной дружбе и единении духовном» (Благовест. 1892. Декабрь. С. 1659—1666).

[20] Письмо получено было 26 июня 1850 г.

[21] «Сказание о жизни и подвигах старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Макария», составленное архимандритом Троице-Сергиевой Лавры Леонидом Кавелиным, пострижеником и воспитанником Оптиной пустыни. Изд. Оптиной пустыни. М., 1881 г.

[22] Ср. эту главу с тем, что говорится в биографии старца Макария.

[23] Из Слова профессорского стипендиата Московской духовной академии, иеромонаха Григория (позже архимандритом), произнесенного им за литургией 13 октября 1891 года в храме Казанской женской общины. Калужские Епархиальные Ведомости. 1892. № 15.

[24] Из Слова студента Московской духовной академии, иеромонаха Трифона (позже архимандрита и ректора Вифанской семинарии), за отпеванием 13 октября 1891 года в храме Казанской Шамординской общины. Калужские Епархиальные Ведомости. 1892. № 16. С. 501.

[25] Разумеем посещение старца высокопреосвященным Иоанникием, митрополитом Киевским и Галицким в 1887 году.

[26] Разумеем посещение старца великим князем Константином Константиновичем в том же 1887 году.

[27] Из цитированного Слова о. Григория.

[28] Иеросхимонах Амвросий, старец Оптиной пустыни». М., 1892 г. С. 5.

[29] Калужские епархиальные ведомости. 1892. № 16. С. 504— 505.

[30] См. Собрание писем блаженныя памяти Оптинскаго старца иеросхимонаха Макария к монахам, монахиням и мирским особам, изд. 1862—1863 гг. и 1880 г.