This file was created 9 страница

- Это отвратительно, Николя… Тебя зовут Николя, ведь верно? Так вот, отвратительно думать, что ты один на свете, когда четыре миллиарда человек находятся в таком же положении и с каждым днем их становится все больше по демографическим причинам. Когда так себя чувствуешь, то выходит, ты не испытываешь ни к кому сострадания… Что? Подожди, дай мне подумать.

Он прикрывает рукой микрофон и поворачивается ко мне:

- Черт подери! Этот тип мне говорит, что он чувствует себя одним на свете именно потому, что на Земле живет четыре миллиарда людей и это превращает его в ничто. Что я могу ему сказать в ответ?

- Скажи ему, чтобы он перезвонил тебе через десять минут, а ты пойди посоветуйся с царем Соломоном. У него всегда на все есть ответ. А я не силен в арифметике…

- Так вот же он, нужный ответ… Алло, Николя? Послушай меня, Николя, это не вопрос арифметики. Сколько тебе лет? Семнадцать? Ты уже должен понимать, что, когда говорят, что на Земле четыре миллиарда человек, это значит, что это ты и есть четыре миллиарда. Словно на Земле четыре миллиарда тебя. Это делает тебя значительным, ведь верно? Ты понимаешь? Ты не один на свете, ты - четыре миллиарда. Представляешь себе? Это же великолепно! Это все меняет. Ты - француз, ты - африканец, ты - японец… Ты везде, старик, ты по всей Земле! Подумай об этом и перезвони мне. Я буду у телефона в пятницу от пяти часов до полуночи. Меня зовут Жером. Надо научиться по-новому считать, Николя. Тебе семнадцать лет, и ты должен знать новую математику. Один на свете - это старая математика. Тебе кажется, что ты не имеешь значения, потому что ты не умеешь считать. Не забудь мне перезвонить, Николя. Я буду ждать твоего звонка. Слышишь, я буду ждать, не забудь, Николя. Я на тебя рассчитываю, помни об этом.

Это было очень важно - убедить их, что мы ждем их звонков. Важно, когда у тебя депрессия, чувствовать, что кто-то на другом конце телефонного провода тобой интересуется и с тревогой ждет от тебя вестей. Это придает тебе значение. Есть такие, которые не открывают газ, потому что знают - их звонка ждут. Так можно продержать звонящего от одного телефонного разговора до другого, пока у него не пройдет пик кризиса и останется привычный кризис. У месье Соломона работали три психолога и помогали ему своими советами.

Любителя, который сидел рядом с Лепелетье, звали Вейнс. Месье Соломон взял его, потому что в каком-то смысле он был рекордсменом: немцы, когда они были нацистами, уничтожили всю его огромную семью - тридцать одного человека. Месье Соломон говорил, что такое количество жертв в одной семье никому, кроме Вейнса, не выпало на долю, и это несомненно придает ему известный авторитет. Он был старше всех нас, ему уже исполнилось сорок пять, рыжеватый бледный парень с вьющимися волосами, но уже с пролысинами, с веснушками того же цвета, что и волосы, и в очках. Очки были в роговой оправе, а роговую оправу делают из панцирей больших морских черепах и для этого их истребляют. Поди разберись во всем этом! Ему следовало бы носить очки в металлической оправе, учитывая его судьбу. Он был самым терпеливым из всех нас, у него был спокойный, мягкий голос, его месье Соломон нашел первым для своей ассоциации альтруистов-любителей, но он должен был вскоре нас покинуть, он уже десять лет отвечал на звонки, стал сердечным больным, и теперь врач запретил ему слушать рассказы о чужих несчастьях.

Найти людей, пригодных для "SOS альтруисты-любители", было трудно, потому что трудно все время выражать симпатию, не превращаясь постепенно либо в бесчувственный автомат, либо в жертву хронической депрессии. К примеру, у нас был на редкость человечный парень, и он отвечал на звонки исправно в течение многих месяцев. Этот месье Жюстен - так его звали -расстраивался всерьез от каждого звонка, все принимал очень близко к сердцу, а тут обмануть невозможно, собеседник на том конце провода всегда чувствует меру искренности. Так вот, повторяю, от каждого звонка он всерьез волновался. Работал он у нас, скрывая это от своей жены, чтобы она не думала, что он ей изменяет, разговаривая с другими. Может быть и такая точка зрения на это, потому что, говоря с другими, иногда и вправду находишь утешение. Но это не имело ни малейшего отношения к месье Жюстену, который был чрезвычайно bona fide1. Это выражение месье Соломон сохранил в памяти со времен своих занятий латынью, и означало оно высокую пробу. Так вот, месье Жюстен из кожи вон лез, чтобы помочь тем, с кем говорил, он так и стоит у меня перед глазами, вижу, как он вытирает платком пот со лба. И вот однажды он рухнул. Ему позвонил какой-то тип и сказал, что он больше не может жить, так жестоко его преследует судьба. Он потерял работу, здоровье его совсем расстроилось, дочка принимает наркотики, а жена его бесстыдно обманывает. Месье Жюстен выслушал его не напрягаясь, как обычно, и сказал в ответ:

- Что ж, друг мой, все могло быть куда хуже.

- Что может быть еще хуже, что? - вопил его клиент. - Вы считаете, что всего этого мало?

- Нет, хватает, но могло быть куда хуже, если все эти неприятности были бы у меня.

И он захохотал. Когда начинается приступ депрессии, такое коленце люди, оказывается, часто выкидывают. Это поступок того же сорта, как, скажем, взять и опрокинуть тарелку шпината на голову ни в чем не повинного человека. Эту историю потом всем пересказывали, я ее не выдумал. Такое и не выдумаешь. Но, насколько я знаю, это здорово помогло тому, кто звонил, - он явился к нам, чтобы дать месье Жюстену по морде, в нем вновь пробудилась энергия, а это как раз то, что было нужно.

Вейнс, конечно, заметил, что со мной не все в порядке, но не стал задавать мне вопросы, потому что мы были друзьями. Он передал мне список поручений, такой список бывает каждый день, особенно после ночных дежурств, потому что не все, кто звонит, удовлетворяются телефонным разговором, многие требуют, чтобы к ним пришли, они так и говорят: не придете немедленно, брошусь в окно. На пятьдесят звонков, может, только один выполнит свою угрозу, но и этого достаточно. У нас есть специальные дежурства на эти экстренные случаи. Я сунул список в карман и чуть было не сказал Вейнсу, что провел ночь с человеком, которому нужно было мое присутствие, и что с меня хватит. Но я этого все-таки не сделал, это было бы нечестно по отношению к мадемуазель Коре.

Я вышел из коммутаторской и прошел через маленькую приемную, в которой никогда никого не было, там только стояло шесть всегда пустых кресел. Из-за этих шести всегда пустых кресел мы и называли ее приемной. На одной стене висели картина и букет желтых цветов, а напротив-репродукция автопортрета месье Леонардо да Винчи, который он написал, когда был еще очень старым. Я говорю "еще" потому, что вскоре после этого он умер. Месье Соломон много раз обращал мое внимание на этот портрет, он готов был на него смотреть без устали, потому что месье Леонардо жил шесть веков назад и дожил до девяноста с лишним лет, а ведь с тех пор продолжительность жизни сильно увеличилась благодаря научным достижениям. Месье Соломон смотрел на этот портрет, который был карандашным рисунком, и говорил мне: "Это ведь вселяет надежду, не правда ли?", и как всегда, я не знал, всерьез ли он так считает или просто смеется надо мной.

Я постучал в дверь кабинета, которая выходила в маленькую приемную. Не знаю, впрочем, почему он называл эту комнату маленькой приемной, быть может, где-то в глубине квартиры была еще и большая приемная, где можно было ждать куда дольше, а это усиливает надежду. Он крикнул мне: "Входите". Я набрался смелости и крепко сжал в руке газету с объявлениями.

Месье Соломон был в сером спортивном костюме, а на груди белыми буквами было начертано: training. Он сидел на корточках, согнув колени и вытянув вперед руки, а перед ним лежала открытая книга с разными гимнастическими позами. Он просидел так довольно долго, а потом стал медленно подниматься, раскидывая руки в стороны, широко раскрывая рот и наполняя грудь воздухом. После этого он занялся бегом на месте и прыжками с поднятыми руками. Я испытал от этого некоторый ужас, особенно когда он сел на пол и попытался коснуться руками пальцев ног, делая при этом ужасную гримасу.

- Бог ты мой, будьте осторожны! - заорал я, но он продолжал корчиться. Я подумал, что он во власти сарказма и что он корчится под его воздействием; сарказм по-латыни "sarcasmus", по-гречески "sarkasmos" -кусать свою плоть, поднять на смех, издеваться, насмехаться. Он стискивал зубы так, что у него глаза вылезали из орбит, со лба капал пот, и, быть может, он был во власти бешенства, отчаяния, враждебной старости.

Кто знает!

На несколько мгновений он замер, склонив голову и закрыв глаза, потом бросил на меня взгляд.

- Да, мой друг, я тренируюсь, тренируюсь. Я это делаю по методу, принятому в канадской авиации, по-моему, он лучший. Я был сыт по горло.

- Зачем вы тренируетесь, месье Соломон? На что это вам там понадобится?

- Что за странный вопрос! Всегда готов противостоять, это мой девиз.

- Готов к чему? Противостоять чему? Там вам ходить пешком не придется, за вами приедут на машине. Вы меня извините, месье Соломон, не думайте только, что я считаю вас мудаком или кем-то подобным, то огромное уважение, которое я к вам испытываю, мне это никогда не позволило бы, но сердце мое просто разрывается на части! Вы настолько увлеклись иронией, что рискуете сами стать предметом насмешек! Вы - герой, вы четыре года просидели в темном подвале на Елисейских полях во время немецкой оккупации, но теперь, в ваши годы, ради кого или чего вы тренируетесь, разрешите вас все же спросить, месье Соломон, при всем моем почтении к вам.

Я сел, настолько у меня от гнева тряслись колени.

Месье Соломон встал, повернулся к окну и начал глубоко вдыхать и выдыхать воздух. Он надувал свою грудь с начертанным на ней словом training, он вставал на цыпочки, разводил руки и впускал воздух в глубины легких. Потом выдыхал его полностью, не оставляя ничего, как в лопнувшей шине. И снова начинал наполнять себя воздухом до самого нутра, а затем - пс-с-с -опять выдыхал до полной пустоты.

Наконец он остановился.

- Помни, мой юный друг. Вдыхай и выдыхай. Когда ты это проделаешь в течение восьмидесяти четырех лет, как я, что ж, ты станешь мастером в искусстве вдыхать и выдыхать.

Он скрестил руки и стал делать приседания.

- Вам не следует этого делать, месье Соломон, потому что вы можете упасть, а у людей вашего поколения кости хрупкие, это очень опасно. Падая, можно сломать шейку бедра.

Месье Соломон глядел на словарь, который я держал под мышкой.

- Почему вы всегда ищете определение в словарях, Жан?

- Потому что они внушают доверие.

Месье Соломон одобрительно наклонил голову, словно слово "доверие" получило его полное одобрение.

- Это хорошо, - сказал он. - Свою веру надо хранить как зеницу ока. Без этого нельзя жить. И Робер оказывает нам в этом смысле большую помощь.

Он стоял возле окна, и лицо его было ярко освещено. Мне вспомнилось, как Чак мне сказал однажды, что у месье Соломона уже его окончательное лицо. Окончательное - зафиксированное таким образом, что изменить что-либо уже невозможно. Закрепленный, незыблемый, бесповоротный. Окончательное -решение, которое исчерпывает какой-то вопрос.

Я подумал о мадемуазель Коре. Я прекрасно понимал, что против "окончательного" не попрешь, бесполезно. Но для нее кое-что сделать можно. Ей можно помочь. Я снова пойду к мадемуазель Коре и постараюсь сделать все как можно лучше. Для нее это будет легче сделать, чем для месье Соломона, потому что она еще не была в курсе того, что с ней происходит.

Тем временем месье Соломон закончил свои упражнения. Он сел против меня в большое кресло и застыл в неподвижности. Над ним на стене висела большая фотография - он стоял перед своим магазином готового платья, окруженный своими служащими. Он заметил, что я поднял глаза, разглядывая фотографию, слегка повернулся в ее сторону и тоже стал, на нее смотреть не без удовольствия.

- Это моя фотография, когда я был в расцвете сил, мужчина хоть куда, - сказал он. - Это были и годы апогея моих деловых успехов…

Сарказм - от греческого слова "sarkasmos", что значит кусать свою плоть, поднять на смех, насмехаться, издеваться. Великий актер Граучо Маркс впал к концу своей жизни в сенильный маразм, а месье Соломон страдал всего лишь от потери гибкости в ногах, от боли в суставах, от хрупкости костей и от общего состояния возмущения и неподчинения, что питало его сарказм.

Он все еще с улыбкой смотрел вверх, на фотографию, где можно было прочесть слова: Соломон Рубинштейн, брючный король. Этим все сказано, как говорится, ни добавить, ни убавить.

- Да, это был апогей моего величия, зенит успеха… Мы сидели друг против друга и молчали.

- Правда, вы не стали пианистом-виртуозом, месье Соломон, но ведь брюки тоже очень нужны.

Он барабанил пальцами по ручке кресла. У него были длинные, очень белые пальцы. Я сделал некоторое усилие, напряг башку и увидел его фотографию в рамке на стене - он сидит перед концертным роялем во фраке, а в зале не меньше десяти тысяч человек.

- Да, конечно, - сказал он, и я опустил глаза с тем уважением, которое испытываешь к глубокой мысли.

Я старался не смотреть на него чересчур пристально, как я это обычно делал помимо своей воли, замечая мельчайшие подробности, чтобы потом лучше вспоминать. Я его очень любил и сделал бы все, что угодно, чтобы сбавить ему пятьдесят лет и даже больше.

Я. встал.

- Вы уронили это в лифте.

Я догадывался, что он не покраснеет, потому что в его возрасте кровообращение такое, что уже не краснеют. Но все же я ожидал, что застану его врасплох. Ничуть не бывало! Вместо того чтобы проявить смущение и искать какие-то оправдания, месье Соломон взял у меня из рук листок с объявлениями с явным удовлетворением, он так при этом оживился, что сомнений быть не могло. Вы, может быть, читали, что в каком-то подземелье нашли головы королей Франции, которых Революция казнила в Нотр-Дам. Так вот, у месье Соломона такая голова, она выбита из камня и достоинства. Я могу вам это еще раз подтвердить, потому что, сколько бы это ни повторяли, всегда будет недостаточно, - у него вид величественный. Я знаю, что на этот счет словарь выражает сомнение, поскольку в нем стоит: Величественный - тот, кто внушает большое уважение, преклонение и кто этого достоин. И он добавляет ряд синонимов: великий, благородный, уважаемый, священный, святой, почтенный, почитаемый. В виде примера в словаре приведены строки месье Виктора Гюго: Засеет ниву до небес / Руки величественный взмах. А потом было приведено и другое значение: тип клоуна.

Месье Соломон был явно очень рад вновь получить эту страницу с брачными объявлениями, а я вам клянусь, я очень внимательно наблюдал за ним, потому что с ним никогда не знаешь, кто перед тобой в данный момент: сеятель, который величественным жестом расширяет пространство, или своего рода клоун.

- А, вот она, эта страничка! - воскликнул месье Соломон. - А я как раз думал, где же я ее потерял.

И, опираясь обеими руками о кресло, встал, пересек комнату и сел за свой большой письменный стол филателиста.

- Ее нашел месье Тапю.

- Хороший человек, хороший человек, - дважды повторил месье Соломон, видимо из любви к противоречиям.

- Да, злобный мудак, - подтвердил я.

Месье Соломон не стал настаивать на своем мнении, он предпочел промолчать. Он схватил со стола лупу филателиста и стал снова изучать брачные объявления.

- Идите сюда, Жанно, будете мне советовать.

Иногда он говорит мне "ты", а иногда "вы", это зависит от того, насколько он меня приближает к себе.

- Что советовать, месье Соломон? Вы в самом деле хотите подцепить женщину или просто меня мучаете, да так, что у меня живот болит?

- Пожалуйста, не говорите "подцепить женщину", Жанно, женщина не грипп. Мне хотелось бы, чтобы вы относились к языку Вольтера и Ришелье-Друо с большим уважением, мой друг. Поглядим-ка…

Всю свою жизнь, а это немалый срок, я буду помнить, как месье Соломон склонился над страничкой с брачными объявлениями. Невозможно себе представить, что такой величественный человек искал забвения в таком смехотворном и пустом занятии по причинам метафизического отчаяния, которые возникли, как утверждает Чак, именно в силу отсутствия метафизики. Я это рассуждение даже записал на своем магнитофоне. В силу отсутствия метафизики - так сказал Чак. Если вам так повезло, что вы чего-то не понимаете, то этот шанс упускать не надо, надо хоть зафиксировать.

- Я уже подчеркнул несколько объявлений, которые могли бы меня заинтересовать. Ищу крепкое полувековое плечо, которое не против, чтобы на него склонилась нежная, веселая, чувственная головка. Что вы об этом думаете, Жанно?

- Головка ищет плечо полувекового возраста, месье Соломон.

- Полувекового, полувекового, - пробурчал мой хозяин. - Это ведь можно обсудить, разве нет? Многие забывают, что сейчас кризис, и предъявляют непомерные требования!

У меня снова возникло сомнение, и я окинул его быстрым взглядом, чтобы посмотреть, не смеется ли он над всеми нами, причем в гомерическом масштабе, но нет, ничуть не бывало, царь Соломон был и в самом деле возмущен.

- Это все же невероятно, - гудел он своим красивым голосом, который исходит из его основ, подобных основам солидных зданий, которые строят на тысячу лет. - Просто невероятно!.. Ей нужно плечо пятидесяти лет… Какое отношение возраст имеет к плечу?

- Она хочет быть спокойной, вот и все!

- А почему мое плечо не может ей обеспечить покой? Чем мое плечо в восемьдесят четыре года стало хуже, чем было в пятьдесят? Ведь это же не вопрос качества мяса, надеюсь?

Раз он так ставил вопрос, я захотел разобраться в этом до конца.

Я прочел то, что он мне указал:

- Франсуаза, 23 года, парикмахерша, очаровательная, 1 метр 65, 50 кило, глаза голубые… Двадцать три года… Ну что вы скажете?

Месье Соломон наблюдал за мной. Потом положил на стол свою лупу и отвел глаза. Я решил не настаивать. Но между нами все же возник холодок. Я искал, что можно было бы сказать ему приятного, и совершил катастрофический ляп:

- Это придется отложить до следующего раза, - прошептал я.

Я хотел только его успокоить. Но когда в голове сидит навязчивая идея и о ней все время думаешь, то получается что-то ужасное. Надо взвешивать каждое слово. Месье Соломон медленно повернулся ко мне, слегка сжал челюсти, и я сразу понял, что возникло недоразумение, и очень серьезное. Прежде всего, евреи не верят в перевоплощение, в это верят камбоджийцы или еще какие-то более далекие народы, у которых, согласно их религии, после смерти каждый умерший снова возвращается на землю и живет новой жизнью. Но только не евреи. Их нельзя утешить, заверяя, что это случится в следующий раз.

- Я вовсе не это хотел сказать, - пробормотал я.

- А что же именно вы хотели сказать, разрешите мне вас спросить? -произнес месье Соломон с ледяной вежливостью.

- Я никак не хотел оскорбить ваши еврейские религиозные чувства, месье Соломон.

- Какие, к черту, религиозные чувства! - заорал вконец взбешенный месье Соломон.

- Я знаю, что евреи не верят в перевоплощение, месье Соломон. Они в этом отношении как католики, для них не существует следующего раза, надо съесть сейчас или никогда. Я не хотел ни на что намекать. Не надо об этом все время думать, месье Соломон. Когда об этом все время думаешь, то только все ближе приближаешься, вместо того чтобы удаляться, давая задний ход, и дело кончается тем, что начинаешь корчиться и себя кусать. Когда я вам ее обещал в следующий раз, то это вовсе не был с моей стороны сарказм, греческое слово, произведенное от еврейского sarcazem - кусать свою плоть, рвать на себе волосы, оскорбительное высмеивание, злая насмешка, издевательство. Я просто хотел вам выразить оптимистические чувства. Я хотел вас заверить, что вы найдете, возможно, ботинки вашего размера в следующий раз, в следующем номере "Нувель обсерватер", ведь он выходит каждую неделю, а неделя, месье Соломон, это не так уж долго, вы в полном здравии, и нет никаких причин думать, что за это время с вами что-нибудь случится…

Голос у меня дрожал, с каждой фразой я все больше терял почву под ногами. Когда ты во власти страхов, так всегда бывает, теряешь контроль и говоришь как раз то, чего не хочешь,

- Месье Соломон, волноваться нечего. "Нувель обсерватер" выйдет через неделю. У них это железно, иначе не бывает. Будет следующий раз, через неделю, это пустяки в наше-то время…

Я умолк, но слишком поздно. Я загубил дружбу, которой дорожил больше, чем всем, что можно найти в словаре. У меня были слезы на глазах.

К великому моему удивлению, месье Соломон вдруг сменил гнев на милость, добрая улыбка озарила его лицо, и от этого вокруг глаз образовалось в два раза больше морщин, как всегда бывает, когда старые люди смеются. Он дружески-поучительно положил мне руку на плечо.

- Послушайте, мой юный друг, не надо все время думать о смерти. Придет день, и мудрость поможет вам перестать ее бояться. Терпение! К восьмидесяти или к девяноста годам у вас выработается та внутренняя стойкость, помогающая выстоять при любом испытании и которая есть не что иное, как сила духа, -надеюсь, что оставлю вам о ней память. Сердце не должно унывать. Вспомните бессмертные стихи великого поэта Поля Валери, уже умершего правда, который воскликнул: "Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно! / Уже листает книгу вихрь задорный? / Не презирай любовь! Живи, лови мгновенья/И розы бытия спеши срывать весной" (Строки стихотворения Пьера Ронсара из сборника "Сонеты к Елене". (Перев. В. Левина.)). Нет, это сказал во-все месье Ронсар, тоже умерший. Все они уже умерли, но сила их духа осталась. О, розы жизни! Срывайте, срывайте их! Вся мудрость в этом, Жанно! Срывайте! Есть смерть, и она нас срывает, это так, но есть и мы, и мы срываем розы жизни. Вам следовало бы чаще ездить за город, срывать розы! Дышать кислородом! Вдох, выдох!

Лицо его было освещено светом, льющимся с неба, но хоть я и смотрел во все глаза, я не мог сказать, я не знал, чем он был воодушевлен -бешенством, отчаянием, ненавистной старостью, не издевался ли он с крайней свирепостью над самим собой и своей неуемной любовью к жизни, остервенелым желанием пожить еще и еще, без ограничения срока, преступить запрет. У меня не было никаких шансов защитить свою точку зрения, он был мировым чемпионом, в восемьдесят четыре года всегда становишься мировым чемпионом.

- Какие, к чертовой матери, розы жизни! - орал я, потому что только что подумал о мадемуазель Коре и у меня защемило сердце, - никакого отношения к розам жизни это не имело. - Я вам все же скажу, месье Соломон, даже если это вас рассердит, что ваше рассуждение о розах жизни должно прежде всего касаться вас самих. Мне хотелось бы видеть, как вы срываете розы жизни. Я никогда еще ни к кому не испытывал такого уважения, какое я к вам испытываю, из-за того мужества, с которым вы отдаетесь панике, поскольку речь идет о непосредственной близости… об окончательном, а что касается роз жизни, то я не говорю, что вы с вашим носом не способны вдыхать их аромат, но что касается всего остального, то разрешите мне это обойти молчанием.

И я скрестил руки на груди, как это делал мой хозяин в торжественные минуты, весь во власти старомодных привычек, и подражал я ему вовсе не из желания посмеяться над ним, я отдал бы половину своей жизни, чтобы он только мог прожить еще одну.

В одном глазу у месье Соломона была лупа, а в другом - дружеское тепло. Несколько мгновений его руки еще продолжали покоиться на моем плече, а потом он снова склонился над страницей с брачными объявлениями, и мне казалось, что он склоняется к ним с такой высоты, что я и выразить этого не могу.

- На чем я остановился… Франсуаза… 23… парикмахерша… Очаровательная… 1 метр 65, 50 кило, глаза голубые…

Он сидел склонившись, но мне кажется, не читал дальше, а вспоминал. Что ж, воспоминания, на них всегда имеешь право. Потом встал сам, мне не пришлось ему помогать, и засеменил к книжным полкам. Палец его скользил по корешкам книг, он искал, глядя в лупу. Все были в переплетах из настоящей кожи, с золотыми обрезами.

- А, вот… - Он взял томик в красном переплете. - Разрешите вам это прочесть, Жанно… Это написано нашим дорогим Виктором Гюго. Слушайте! И он поднял вверх указательный палец, чтобы привлечь внимание.

А жены думали: "Пусть юноши красивы, - Величье дивное у старца на челе".

- Не может быть, - завопил я. - Он это в самом деле написал?

- Посмотрите сами. И еще вот это, читайте… Он поднял палец еще выше.

Тот возвращается к первичному истоку,

Кто в вечность устремлен от преходящих дней.

Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока.

Мы посмотрели друг на друга, потом месье Соломон положил мне обе руки на плечи, и мы стали смеяться, согнувшись от смеха пополам, ну правда, так смеялись, что больше нельзя, а потом оба проделали несколько танцевальных па, задирая ноги, и мне даже пришлось его слегка поддержать, чтобы он не грохнулся и не разбил бы себе физиономию. Никогда еще наши отношения не были так похожи на отношения отца и сына, месье Соломон и я - мы могли бы даже выступить в эту минуту с семейным номером, как один американский акробат семидесяти трех лет, месье Валенда, который был канатоходцем и упал с высоты тридцати пяти метров прямо на мостовую американской улицы, и его сын тут же встал на его место. В таких профессиях так оно обычно и бывает, от отца к сыну.

Потом месье Соломон проводил меня до двери, все еще обхватив меня рукой за плечи.

Когда я уже выходил, он спросил меня:

- Как поживает мадемуазель Кора?

- Я ею занимаюсь.

Я знал, что бросить разом мадемуазель Кору я не могу. В таких случаях нужно быть обходительным.

В первый день после нашего выхода в "Слюш", когда я не зашел к ней, она дважды звонила к альтруистам-любителям, чтобы меня найти, но получилось очень неудачно, она попала на Жинетт, которая не знала, что это личный звонок, и предложила ей прислать кого-то другого. Мадемуазель Кора приняла это болезненно. Я выждал еще три дня" не появляясь, потому что в таких случаях также очень важно увеличивать интервал между встречами. Но я не спал по ночам, меня это мучило. Я всегда хотел быть негодяем, которому на все наплевать с высокой горы, но если вы не негодяй, то тут-то вы и начинаете себя чувствовать негодяем, потому что настоящие негодяи вообще ничего не чувствуют. Из чего выходит, что единственный способ не чувствовать себя негодяем - это стать им.

Чем меньше мне хотелось увидеть мадемуазель Кору, тем больше мне хотелось ее увидеть. Самым правильным было бы пойти к ней и объяснить, что мы поддались опьянению того вечера, но что теперь надо, чтобы нормальная жизнь взяла верх. Надо уметь делать различие между голосом плоти и настоящей любовью. Все это я приготовил заранее и обдумал. Но как это скажешь?

В конце концов я подумал, что лучше ничего заранее не готовить и прийти к ней как ни в чем не бывало, будто между нами никогда ничего и не было. Это никак нельзя было больше откладывать, потому что после первых трех дней она звонить перестала и, видимо, решила, что я ее бросил.

Было около трех дня, и когда она открыла дверь и увидела меня, мне стало тепло на сердце, настолько она была счастлива, что я пришел. Нам всегда нужен человек, которому мы нужны. Она обхватила меня руками за шею и прижалась ко мне и ничего не сказала, но улыбнулась так, словно она была уверена, всегда знала, что я в ней нуждаюсь. Она, видимо, много думала, и я почувствовал, что она нашла "объяснение" моему поведению не без помощи психологии. На ней были брюки канареечно-желтого цвета и голубой купальный халат. Она ходила по квартире босиком. Я сел, а она отправилась на кухню, мы ничего друг другу не сказали, но вид у нее был довольный, словно она все поняла. Я немного беспокоился, боясь, что она, возможно, и в самом деле поняла и пошлет меня к черту, потому что, несмотря на свои шестьдесят пять лет, у нее своя женская гордость. Как только она вернулась из кухни с сидром и пирогом, я хотел было объясниться, сказать ей, что она ошибается, что то, что было между нами, не имеет никакого отношения к нашей службе SOS, где любители помогают одиноким людям, поддерживая их душевно, у меня это был не профессиональный поступок, а что-то гораздо более общее, протест против несправедливости. Но когда мы сели к столу, чтобы пить сидр и есть пирог, и она, глядя мне в глаза, протянула руку и прикрыла ею мою руку, меня словно по башке стукнуло - я понял, какое объяснение она нашла с помощью психологии.

- Расскажи мне о своей маме, Жанно.

- Да мне особенно-то сказать о ней нечего, мадемуазель Кора, она оставила о себе добрую память, когда ушла из дому.

- Сколько тебе было лет?

- Одиннадцать, но раньше она не могла уйти. В ее жизни еще не было другого постоянного мужчины.

- Для тебя это был, наверное, ужасный удар.

- Почему, мадемуазель Кора?

- В одиннадцать лет, если уходит мать…

- Послушайте, мадемуазель Кора, не мог же я ее раньше выставить. Я был слишком мал, и мама - это мама. Отец должен был этим заняться, а не я. Мне она ничего плохого не делала, и мне нечего было в это влезать. Иногда, когда отец уходил компостировать билеты в метро, она приводила домой мужика, но у меня всегда было все, что надо, а это касалось только моего отца. Конечно, я считал, что мой отец тряпка, но я предпочел быть с тряпкой, чем с другими. Как-то раз она отвела меня в сторону и стала говорить: я так больше не могу, я не в силах так жить, я ухожу, потом ты меня поймешь. Я и теперь, когда говорю с вами, еще не понял, что значит так жить. Всегда так живут. Я видел ее время от времени, у нас сохранились хорошие отношения. Единственная вещь, которую я могу подтвердить, мадемуазель Кора, что по отношению к тряпке это в самом деле несправедливо.