Часть первая. Пятнадцать минут второго

Пятнадцать минут второго. Уснувший микрорайон, забывшийся в своем куцем сне под тонкой колючей суконкой ноябрьского неба. Темные дворы, дыры проулков… Мы сидим на земле — все трое и думаем о жизни. Я курю, Варвара пытается дремать, Рыжий ждет приговора. Какая рука связала нитки наших судеб в один клубок?

Все началось, с того, что несколько недель назад в нашем дворе появился большой рыжий пес, по всей видимости, потерявшийся. При ближайшем рассмотрении он оказался кобелем, сильно смахивающим на лайку — такие же стоячие уши, пушистый хвост кольцом, густой подшерсток. На собаке болтался кожаный потрепанный ошейник, проржавевший строгач с обрывками полуистлевших веревок. Пес явно когда-то был домашним: не дичился людей, хотя вел себя с достоинством.

Шли дни, октябрь сменился ноябрем, а пес так и бегал по дворам, искал, ждал. Потом уже не бегал, а понуро ходил, нюхая голую мусорную землю, по которой ветер, ища развлечений, перекатывал бумажки, мешки, обрывки чьей-то сытой вкусно пахнущей жизни. Ярко-рыжая шуба пса поблекла, к ободранному боку прицепились репьи, глаза подернулись дымкой тоски.

Он еще ждал, но никто не приходил. Он укладывался спать всегда на одном месте — между домами, свернувшись калачиком, уткнув растрескавшийся нос в теплое брюхо. Он учился быть незаметным и учился никого не ждать. Он смотрел на меня как-то особо. Он просто смотрел, ни о чем не спрашивая. Поднимал на меня глаза — так смотрят потерявшие надежду люди. Теперь знаю, какого цвета боль. Карего. С золотым отливом.

Я уходила от этого взгляда, как могла. Шла другими тропинками, меняя маршруты, старалась не думать о нем, развлекая себя искристыми воспоминаниями… Даже про себя никак не называла эту собаку… Названное Имя — ключ к сердцу. То, что имеет имя — уже не может быть не твоим.

По ночам пес выл. Я лежала в теплой постели, на своем далеком пятом этаже в безликой, одной их сотни, многоэтажек, и знала — этот вой по мою душу. По мою сытую, привыкшую к комфорту, душу, изъеденную мелочными страстишками, страхом и туповатой беготней за главным призом — деньгами… Души осталось мало — это и есть малодушие. И она разболелась, душа. Душонка. Разболелась, расплакалась. Так ноет больной зуб, так саднит порезанный палец… Но эта боль была сильнее. Я не могла ее убаюкать, заглушить, задвинуть. Я могла только одно — что-то сделать.

Пожалуй, это не была Моя собака. Моя — чтобы сразу, всем сердцем и на веки вечные. Порода, темперамент, пол — все не мое. С Варварой нам было вполне уютно, без зияющих пустот, куда могла бы поместиться еще одна собака.

Карие глаза. Вот, что полоснуло по сердцу, оставляя глубокий кровавый след. Глаза, в которых умерло даже отчаяние. Глаза, все понявшие. И простившие — меня. За то, чего я не сделала. Глаза, равнодушные даже к смерти.

Вчера у меня был очень трудный день. На работе сдавали отчеты и планировали будущее, а мой путь домой растянулся на полтора часа пешим ходом — под унылый рассказ подруги о том, как ее все достало. Я вымоталась, устала и была на эмоциональном пределе. Мечтала только об одном — отгулять с собакой, лечь, вытянув ноги, и прикрыть покрасневшие, как у кролика, глаза. Прикрыть их теплыми, влажными веками и разрешить себе не думать — ни о потерянном рыжем псе на стылой земле, ни о своей газете, которая мечтает о сверхприбылях, ни о таможнях в московском аэропорту и измучившейся подруге Татьяне. Мне не хотелось думать даже о своей собаке, ждущей меня в сумеречной квартире. На сегодня пыток мне было уже достаточно. Более чем. Я шла домой и предвкушала большую чашку горячего чая.

С чаем не получилось. Времени было десять, собака решительно настаивала на прогулке. И мы пошли.

Пес лежал на своем месте. Он поднял глаза, узнал. И снова уткнулся носом в свой бок… Что будет раньше — рассвет или смерть?… Что может быть проще, чем ждать?

Собрав по лоскутам истерзанное сердце, окликнула свою собаку, и мы с решимостью зомби, уже не знающих ни сомнений, ни пощады, двинулись в сторону автостоянок. Охранники сильно удивлялись, видя в окошке нелепую вязаную шапочку, обрамлявшую полуневменяемое лицо с красными глазами. Лицо шевелило пергаментными губами. А вот голос был не в пример бодрее.

— Возьмите собаку. Корм буду привозить. Подстилку дам. Собака хорошая. Иначе погибнет зимой.

От усталости я невольно перешла на телеграфный стиль. Но не это удивляло охранников, а мающаяся в отдалении ухоженная Варишна. На нее они зыркали с удивлением и оторопью, и глазки постепенно разгорались. Через две стоянки в свою программную речь внесла коррективы.

— Возьмите собаку. Не эту. Корм буду привозить. Подстилку дам. Собака хорошая. Иначе погибнет зимой.

Я просила, заискивала, уговаривала, по-дурацки хихикала, настаивала, давила, взывала к совести, к сочувствию, сулила прибыли и место в раю. Я курила с охранниками, плевала, как они, на землю, цыкала зубом, критиковала владельцев и автолюбителей. Я шутила, шептала, рыдала.

На пятой стоянке нам повезло. Собственно, это была не настоящая стоянка — так, внебрачная дочь строительного склада и кладбища автокранов. Но она раскинулась на пустыре, где когда-то мы гуляли с Варишной. Это был знак. Охранник сказал, что им нужна собака, но точный ответ дадут в понедельник. Поныв по инерции, но ничего более толкового не выкрутив, мы со смешанным чувством двинулись в сторону дома.

Время подходило к часу ночи. Я не мечтала даже о чашке чая. Мне хотелось лечь прямо здесь, под кустом. За мной плелась уставшая от впечатлений Варвара. Я знала, что увижу пса и скажу ему о хороших новостях. Что надо продержаться всего лишь до понедельника.

Всего лишь 4 дня и 5 ночей. Холодных, страшных ночей. И что я буду рядом. В своей стылой многоэтажке, но с незримой, протянувшейся между нами ниточкой. Будет трудно — позови. Помощь потребовалась раньше…

На него натравливали собаку. Стаффорда, кажется. И кидали камнями. Съехавшая с катушек шпана, ублюдки, выродки, не отражающие уже ничего — ни неба, ни земли. Была жертва и была охота — в их понимании. Травля — в обычном человеческом. Тот «карман» между домами, где спал рыжий, где чуть меньше ветра и чуть больше пожухлой травы, стал ловушкой. Пес стоял на слабых ногах и готовился, возможно, к последней в жизни схватке. Он не продержался бы долго: у него не было шансов победить холеного стаффорда. Но Рыжий с усилием встал и посмотрел в глаза противникам. Он ждал.

И тут из-за угла выкатились мы. Невменяемые от усталости и поэтому уже почти беззаботные.

Сначала я не поняла мизансцену. Слишком много проблем для одного дня. Слишком много и слишком насыщенно. Слишком плохо, чтобы быть правдой. И слишком хорошо. Потому что в следующую секунду меня накрыла волна ярости. Ярости — холодной, обжигающе-ледяной, восхитительной, излечивающей мое выжженное сердце. Потому что я решила. Потому что кто-то решил за меня. Я была свободна и знала, кого сейчас буду убивать. Видимо, на моем лице была написана такая чистая, ничем не замутненная кровожадность, такое предвкушение пиршества человеческим мяском, в глазах — такой яркий огонь садизма, в ноздрях — жажда пронзительного запаха чужого страха — что отморозки остолбенели.

Закон подворотен они усвоили четко: на каждого отмороженного найдется еще более отмороженный. И это будет не просто урод, развлекающийся за чужой счет, — нет, это будет Настоящий Беспредельщик.

Именно в этом образе я и предстала перед ними. Безумная с Собакой. Стафф, менее чувствительный к эффектам, еще пытался что-то нам сказать… Но Варишна… Ах, эта Варишна! Ну не боится она стаффов. Не нападает — просто не боится. А какой смысл в драке, если тебя игнорируют? Вцепиться Варе в холку стафф не смог — не дал натянутый поводок. Видимо, когда ублюдки еще не были ублюдками, они отработали выгул на поводке до автоматизма. И на том спасибо.

В общем, обошлось без крови. Психическая атака с нашей стороны, тяжелые оборонительные матершинные бои — с их. Схлопотав все-таки по плечу камнем, я осталась победителем… С Большой Собакой. И Рыжим.

Все это время он молча стоял у стены. Он понимал — в эту ночь решается его судьба. Он не бросился к нам с благодарностями, не стал юлить, заискивать, лизать руки. Он сделал больше. Подошел и сел передо мной. Близко-близко. И посмотрел своими карими глазами. В них больше не было смерти.