Последний романтик Викторианской эпохи

Летом 1906 года леди Вемисс устраивала в своем лондонском особняке очередной званый обед. Среди приглашенных была молодая Вайолетт Асквит, дочь тогдашнего министра финансов и будущего премьер‑министра Герберта Асквита. Когда все гости спокойно сели за стол, она стала оглядываться вокруг, надеясь увидеть что‑то необычное. Вдруг ее взгляд остановился на мужчине, сидевшем рядом. Ему было лет тридцать, он мрачно смотрел вниз и очень выделялся среди всеобщей атмосферы веселья и непринужденности. Это был Уинстон Черчилль, занимавший в то время должность заместителя министра по делам колоний и воспринимавшийся большинством членов либеральной партии как одна из самых многообещающих фигур политического олимпа.

Почувствовав на себе пристальный взгляд Вайолет, Уинстон медленно поднял голову, повернулся к ней и скороговоркой спросил:

– Сколько вам лет?

– Девятнадцать, – раздался в ответ жизнерадостный голос мисс Асквит.

– А мне уже тридцать два, – как‑то мрачно произнес Черчилль. – О, это безжалостное время! Проклятая смерть!

Затем последовал длинный монолог о тщетности бытия и бесплодности человеческих стремлений. Заканчивая свой спич, Уинстон произнес:

– Все мы черви, но мне хочется верить, что я светлячок!

Выплеснув свое пессимистическое настроение на молодую девушку, Черчилль оживился:

– Мне кажется, что каждое слово помимо своего значения обладает волшебной мелодией. Как вы считаете?

– Да, конечно, – вторила ему мисс Асквит.

Узнав, что ее новый собеседник не чужд прекрасному, Вайолет процитировала стихи своего любимого английского поэта Уильяма Блейка. Уинстон отреагировал немедленно:

– А я и не знал, что старый адмирал Блейк находил время для занятий поэзией.

И хотя Черчилль умудрился перепутать адмирала с поэтом, мисс Асквит была поражена. Вечером, делясь с отцом своими впечатлениями, она воскликнет:

– Сегодня я первый раз в своей жизни увидела гения.

Умудренный житейским и политическим опытом сэр Герберт спокойно ответит:

– Уинстон уж точно бы с тобой согласился. Но я не уверен, что ты найдешь кого‑нибудь, кто разделил бы твое мнение. Хотя я отлично понимаю, о чем ты говоришь. Он не только замечательный, он уникальный человек. [183]

С первых же минут беседы с Черчиллем Вайолет проникнется к нему необъяснимой симпатией, которая вскоре перерастет в более сильное чувство. К несчастью для нее, Уинстон окажется слишком спокоен и сделает все возможное, чтобы их отношения так и не вышли за рамки дружбы.

Подобный диалог и поведение с мисс Асквит были более чем характерны для Черчилля. В отличие от своей невероятно активной политической и общественной деятельности его отношения с женщинами будут подчеркнуто скромными и нарочито банальными. Например, во время посещения Нью‑Йорка на рубеже веков, зимой 1900/01 года, когда Уинстону только исполнится двадцать шесть лет, он поразит друзей своим безразличием в отношении представительниц прекрасного пола. Один из свидетелей его американского турне вспоминает:

– Войдя в оживленную залу, Уинстон спокойно сел за стол и погрузился в свои мысли. Он даже не замечал тех женщин, которые могли бы ему понравиться.

Если же к нему кто‑то и подходил, предлагая обратить внимание на какую‑нибудь симпатичную девушку, то все они слышали примерно следующее:

– Возможно, она и красива для вас, но только не для меня. [184]

Такое поведение имело несколько причин. Во‑первых, Черчилль, как, впрочем, и его отец, никогда не любил танцевать. «Саврола не танцует», – писал он в своем единственном романе. Должны будут пройти десятилетия, прежде чем Уинстон изменит свое отношение к вальсам и полькам. В сентябре 1945 года он заметит в беседе с лордом Мораном:

– Я совершенно не танцевал в юности и должен признаться, что был совершенно не прав. [185]

В 1947 году Черчилль отмечал Рождество в своем любимом Марракеше, его внимание привлекла одинокая фигура сидящей неподалеку женщины. Медленно вытащив сигару изо рта, поправив пиджак и расстегнув на нем пуговицу, чтобы казаться немножко стройнее, он грузной походкой направился к таинственной незнакомке. Встретившись с ней взглядом, Уинстон, немного понизив голос, произнес:

– Вы выглядите словно рождественская фея. Можно пригласить вас потанцевать?

Буквально уже через несколько секунд они плавно закружились под звуки «Голубого Дуная».

Черчилль так никогда и не узнает имя своей партнерши по вальсу, которую британские спецслужбы не преминут заклеймить иностранной шпионкой. Единственное, что ему останется, – мимолетное воспоминание и полученная вскоре после данного инцидента короткая телеграмма: «Я предпочту остаться неизвестной, но всю свою жизнь я буду гордиться, что танцевала с самим Уинстоном Черчиллем». [186]

Возвращаясь же к взаимоотношениям британского политика с прекрасным полом, следует сказать, что, всегда раскрепощенный в компании мужчин, среди женщин Уинстон был неуклюж и неловок. Он никогда не владел секретами светской беседы или разговоров не о чем, особенно если его собеседниками были юные леди. Как правило, все беседы с его участием превращались в длинные монологи, посвященные политике или проблемам государственного управления.

Не последнее место занимал и характер великого человека, всецело поглощенного собой и своими увлечениями.

В минуту откровенности он признается Клементу Эттли:

– Разумеется, я эгоист, а иначе в этой жизни ничего не добьешься.

Нельзя не согласиться с сэром Исайей Берлином, который, давая психологический портрет Черчилля, напишет: «Уинстон живет в своем собственном пестром мире, при этом совершенно не ясно, насколько он осведомлен о том, что происходит в душах других людей. Он совершенно не реагирует на их чувства, он действует самостоятельно. Уинстон сам воздействует на других, изменяя их соответственно с собственными желаниями». [187]

Или как считала вторая жена его двоюродного брата, девятого герцога Мальборо Глэдис Дикон:

– Уинстон совершенно не способен любить. Он всегда влюблен только в свой образ и свое отражение в зеркале. И вообще он всегда только за одного человека – за Уинстона Черчилля. [188]

Уинстон отлично понимал все свои недостатки и критически оценивал собственное поведение. Сравнивая себя с кузеном Санни, Черчилль признавался:

– Он совершенно не похож на меня. Санни великолепно понимает женщин и мгновенно находит с ними общий язык. Гармония и спокойствие его души всегда и всецело связаны с чьим‑то женским влиянием. А я туп и неуклюж в этом вопросе, поэтому мне приходится полагаться только на себя и быть самодостаточным. Тем не менее столь разными путями мы приходим к одному и тому же результату – одиночеству. [189]

Неудивительно, что его общение с женщинами не отличалось громкими скандалами и бурными сценами. Первое упоминание о противоположном поле мы находим в письме семнадцатилетнего Уинстона к леди Рандольф. В ноябре 1891 года он пишет ей: «Отправиться домой – вот досада! Я только произвел впечатление на мисс Вислет. Еще десять минут и…» [190]

В начале 1894 года, будучи в гостях у лорда Хиндлипа, Черчилль познакомится с «очаровательной» [191] Полли Хэкет. Делясь впечатлениями с братом Джеком, он не без гордости скажет:

– Сегодня утром Полли согласилась со мной прогуляться, и мы отправились по Бонд‑стрит.

Несмотря на большие надежды, общение Уинстона со своей новой знакомой будет больше напоминать, как выразился историк Норман Роуз, «детские сюсюканья», [192] нежели привычные отношения двух молодых людей.

Будучи курсантом военной академии Сэндхерст, Черчилль встретит свою вторую любовь – звезду оперетты Мейбл Лав. Уинстон часами будет дежурить у дверей Имперского театра, надеясь пробраться в гримерку или хотя бы попасть за кулисы. Всегда отличаясь излишней эмоциональностью, Черчилль станет ревновать к Мейбл весь Сэндхерст, но и эта любовь останется безответной. Хотя Мейбл и будет отвечать ему нежными письмами, она так и не решится пригласить своего страстного поклонника к себе.

Посещения Имперского театра не пройдут для Уинстона бесследно. Во время последнего семестра в военной академии Сэндхерст он примет участие в марше протеста против кампании за нравственность, организованной миссис Лорой Ормистон Чант. Эта дама, будучи заместителем директора частной психиатрической больницы и по совместительству членом совета Лондонского округа, начнет летом 1894 года яростную кампанию за очистку столичных концертных залов от нетрезвых посетителей и дам легкого поведения. Причем выберет в качестве главной мишени галерею Имперского театра, часто посещаемую курсантами Сэндхерста.

Глубоко «возмущенный нападками и инсинуациями миссис Чант», [193] Уинстон обратится в «Westminster Gazette» и «Daily Telegraph» с открытым письмом: «Создание благопристойного общества должно базироваться на улучшениях в социальной сфере и распространении образования, а не на происках различных ханжей и блюстителей нравов. Природа придумала великие и страшные наказания для всех любителей rou? and libertine [194] – намного более ужасные, чем меры, которые сможет принять любое цивилизованное государство».

Свое послание будущий премьер‑министр закончит грозным предупреждением, что любая реформа, осуществляемая в виде репрессий, представляют собой «опасные методы регулирования, ведущие, как правило, к ответным действиям». [195]

Несмотря на все возмущения со стороны молодежи, миссис Чант удастся добиться своего. В ходе длительных обсуждений будет принято решение о разделении баров и зрительных галерей полотняными занавесками. Как вспоминает впоследствии сам Черчилль, «…размещение штор позволило утверждать, что питейные заведения формально находятся вне галереи. Согласно строгой букве закона их настолько же удалили, как если бы переместили в другое графство. Теперь храмы Венеры и Бахуса, хотя и граничили друг с другом, были разделены, а их атака на человеческие слабости и пороки сможет осуществляться лишь в последовательной или переменной, но никак не в концентрированной форме». [196]

Самое интересное произойдет дальше. В первую же субботу после размещения «полотняных препон» в галерее соберется целая толпа молодых курсантов и университетских студентов. Один из них, подняв трость, примется дырявить тряпичные заграждения. Как по единому мановению три сотни человек набросятся на полотняные занавески, ломая деревянные рамы и разрывая в клочья ненавистную материю. В результате народного гнева вино, зрелища и любовные утехи снова соединятся в единое целое.

Когда недовольство достигнет высшей стадии, из толпы выскочит молодой человек в легком пальто, спешно одетом на вечерний костюм, и, взобравшись на сломанные рейки, закричит:

– Ребята! Сейчас мы уничтожили эти препоны, так проследим же, чтобы их не воздвигли вновь!

Находившийся в тот момент в Имперском театре корреспондент «St. James\'s Gazette» вспоминает об еще одном активисте:

– Среди всеобщего хаоса на обломки влез другой молодой человек и произнес речь, в которой предупредил собравшихся, что данные полотняные заграждения являются всего лишь иллюстрацией того, что они собираются сделать с советом данного округа. [197]

Именно этим оратором и окажется наш главный герой.

Удивительно, что Уинстон, подробно описавший данный инцидент в своих мемуарах «Мои ранние годы», ничего не упоминает о первом выступающем. Вместо этого он предложит свою версию случившегося. По его словам, это именно он, оказавшись на обломках, шокировал присутствующих восторженными фразами типа: «Уважаемые дамы Имперского театра, я взобрался сюда ради Свободы. Вы видели, как мы сегодня смели эти баррикады. Не забудьте на следующих выборах убрать тех, кто их воздвиг».

Далее он вспоминает: «Эти слова были встречены восторженными аплодисментами. Мы все выбежали на улицу, размахивая обломками реек и клочками материи, словно символическими трофеями». [198]

Хвастаясь вечером перед своим братом, Уинстон скажет:

– Джек, просмотри газеты. Это я возглавил мятежников и прочитал перед огромной толпой восторженную речь! [199]

Сегодня уже трудно утверждать, что произошло на самом деле. Определенно известно только одно – выступление Черчилля не останется незамеченным. Услышав о произошедшем инциденте, лондонский епископ в ужасе воскликнет:

– Я и представить себе не мог, что потомок великого Джона Мальборо будет пользоваться такой популярностью среди уличных девиц. [200]

По всей видимости, представитель англиканской церкви слишком сгустил краски. Незаурядная активность, проявленная Уинстоном на баррикадах, имела в своей основе совершенно иные причины. Черчилль жаждал публичной деятельности и выступлений, а не общества дам легкого поведения.

В отличие от епископа первая речь Уинстона не произведет должного впечатления на юную Мейбл Лав. Через некоторое время после данного инцидента они тихо расстанутся.

Свою самую сильную любовь юношеских лет Уинстон встретит в Индии. В ноябре 1896 года Черчилль, молодой лейтенант 4‑го гусарского полка, отправится на турнир по поло в Секундерабад, где и познакомится с дочерью британского резидента в Хайдарабаде Памелой Плоуден. Делясь своими впечатлениями с леди Рандольф, он будет восклицать:

– Должен признаться, она самая прекрасная девушка, какую я когда‑либо видел! Она очень умна и красива! Мы собираемся вместе отправиться в Хайдарабад верхом на слоне. [201]

Этой поездкой начнется многолетняя дружба, которая закончится только со смертью самого Уинстона.

Наблюдая, с какой стремительностью развивались их отношения, многие друзья и родственники будут полагать, что дело идет свадьбе. Как заметит ему леди Рандольф:

– Памела предана тебе, и если ты ее любишь так же сильно, я не сомневаюсь, что это лишь вопрос времени, когда вы поженитесь.

Несмотря на всеобщий ажиотаж, молодые люди не оправдают ожиданий высшего света, решив спокойно разойтись и остаться друзьями. Некоторые скептики, как, например, лорд Минто, генерал‑губернатор Канады и близкий друг леди Рандольф, вообще будет считать, что их отношения так никогда и не выходили за рамки платонических. [202]

Памела быстро разберется в характере своего возлюбленного. Именно ей будет принадлежать одна из самых известных характеристик противоречивого и сложного черчиллевского нрава. В 1905 году она скажет молодому Эдварду Маршу, пытавшемуся устроиться к Уинстону секретарем:

– Первый раз, когда вы встречаете Черчилля, вы видите все его недостатки, и только в течение всей оставшейся жизни вы начинаете открывать его достоинства. [203]

Неудивительно, что она сразу же распознает в своем горе‑женихе заклятого эгоиста. Памела даже намекнет ему, что он не способен на искреннюю привязанность к другому человеку, на что Уинстон ей ответит в своей характерной манере:

– И почему ты так думаешь? Я способен любить. К тому же мои чувства постоянны и не подвержены переменчивым любовным капризам, навеянным сиюминутным увлечением. Моя любовь глубока и сильна. Ничто не сможет ее изменить. [204]

Как покажут дальнейшие взаимоотношения с его будущей женой Клементиной, Уинстон и вправду был способен на крепкую и верную любовь. В отличие же от своего возлюбленного, повинного разве что в чрезмерной любви к собственной персоне, Памела также была далеко не безгрешна. В высшем обществе за ней закрепилась репутация дамы кокетливой и очень капризной. Джек вообще считал подружку своего старшего брата «ужасной обманщицей» и даже обвинил в измене, заявив, что она «с тремя другими кавалерами ведет себя так же, как с Уинстоном». [205]

К 1900‑м годам их чувства сильно охладеют. Летом 1902 года мисс Плоуден выйдет замуж за графа Виктора Литтона. Несмотря на разрыв, Черчилль признается своей матери:

– Я нисколько не сомневаюсь, Памела единственная женщина, с которой я смог бы прожить долгую и счастливую жизнь. [206]

Они так и останутся друзьями. В мае 1940 года Памела, тогда уже леди Литтон, поздравит своего старого поклонника с новой должностью. В письме к нему она напишет: «Я всегда верила в тебя и знала, что когда‑нибудь ты обязательно станешь премьер‑министром». В ответной телеграмме Черчилль поблагодарит свою старую знакомую: «Спасибо тебе, дорогая Памела». [207]

После неудачных любовных отношений с мисс Плоуден Уинстон положил глаз на юную Мюриель Уилсон, происходившую из семьи крупных судовладельцев. Его новая избранница была недурна собой и баснословно богата. Что было немаловажно, особенно для Черчилля, всегда отличавшегося особой расточительностью и никак не желавшего усмирять себя в расходах. Главным финансовым правилом британского политика, которому он будет следовать всю жизнь, станет: «Если расходы превысили доходы – поступления должны быть увеличены». [208]

Впервые молодые люди познакомились еще в 1895 году, когда давняя подружка Уинстона по Сэндхерсту Полли Хэкет вышла замуж за Эдварда Уилсона, брата Мюриель. Спустя пять лет они продолжат свои отношения. В 1900 году Мюриель будет помогать Уинстону справиться с шепелявостью. Они частенько гуляли в саду ее дома, повторяя затейливые скороговорки, содержащие шипящие и свистящие звуки: «The Spanish ships I cannot see, for they are not in sight». [209]

Не привыкший долго ждать Черчилль предложит ей руку и сердце, но она ответит отказом. Современники утверждают, что причиной ее решения стало неверие в будущее своего жениха. [210] Весьма пессимистичный прогноз, учитывая последующие достижения нашего главного героя.

Несмотря на разрыв, Уинстон также сохранит с ней дружеские отношения. В 1906 году они совершат дорогостоящую поездку на автомобилях по Центральной Италии – Болонья, Равенна, Римини, Урбино, Перуджия и Сиена. В ходе путешествия Черчилль напишет леди Рандольф о «спокойной banalit?» в их отношениях с Мюриель. [211]

Спустя год после этой поездки высшее английское общество заговорит о якобы готовящейся свадьбе между подающим большие надежды молодым членом либеральной партии Уинстоном Черчиллем и девятнадцатилетней Хелен Ботой, дочерью бурского генерала Луиса Боты. Спустя шестьдесят лет Хелен Бота официально опровергнет данную информацию в своем интервью «Sunday Express»: «Это было очень маловероятно. К тому же не забывайте, что я из Трансвааля!» [212]

Третья неудача постигнет нашего главного героя осенью 1902 года. На этот раз его новой возлюбленной станет американская актриса Этель Бэрримор. Она была из семьи довольно известных в то время актеров, поэтому быстро поднялась по крутой лестнице славы и успеха. Ей даже посчастливилось сыграть на одной сцене с великим Генри Ирвингом.

Когда Уинстон откроет ей свои чувства и предложит узаконить их отношения, мисс Бэрримор ответит отказом. [213] На этот раз причиной станет политическая деятельность Уинстона. Позже Этель признается:

– Я никогда не считала себя способной к нормальному существованию в мире большой политики. [214]

Какой бы ни была причина, но это был уже третий (или второй) отказ, полученный Черчиллем за два года. Уинстон так и не стал сердцеедом. Если у него и была любимая женщина, то ее звали Политика. Он совершенно не умел угождать представительницам прекрасного пола. По воспоминаниям современников и друзей, его отношения с женщинами были «неловки», «наивны», «романтичны» и «неуклюжи». Если Черчилль писал, что какая‑то женщина «замечательна», то под этим подразумевалось лишь сочетание «благоразумия» и «целомудрия». Неудивительно, что его бабка, герцогиня Френсис Мальборо, рассуждая об амурных делах своего внука, сделала следующее заключение:

– Уинстон до сих пор не узнал, что значит женщина. Для меня очевидно, и я этому несказанно рада, что у него нет никакого опыта в любви. [215]

Подобных же взглядов придерживались не только близкие Черчилля. Одна леди заявила Дэвиду Ллойд Джорджу:

– Я слышала, что еще никому не удавалось связать имя Уинстона с какой‑либо определенной дамой. Про него говорят, что он не похож на дамского угодника и на женщин смотрит уж как‑то очень странно.

– По‑моему, вы сгущаете краски, – качал головой Дэвид.

– Говорю же вам, Уинстон стал бы в миллион раз популярнее, если бы выяснилось, что он ради женщины готов хоть чуточку поступиться своими интересами. Возможно, когда‑нибудь такое и произойдет, в чем я очень сильно сомневаюсь. [216]