Этические и исторические науки

Ответ на вопрос, что такое познание, должен разъяснить нам место человека в мироздании. Нет сомнения, что воззрение, которое мы развили для ответа на этот вопрос, может пролить свет также на ценность и значение человеческих деяний. Все, что мы исполняем в мире, имеет для нас большее или меньшее значение, в соответствии с которым мы придаем большую или меньшую значимость и своему призванию как людей.

Первая задача, которая нам предстоит, это исследование характера человеческой деятельности. Как то, что мы рассматриваем как результат человеческой деятельности, относится к другим действиям мирового процесса? Рассмотрим две вещи: продукт природной деятельности и результат деятельности человека, - например, кристалл и колесо. Различие состоит в том, что нужно рассматривать как непосредственный продукт определяющих его природных законов, тогда как при исследовании колеса между понятием и объектом находится человек. То, что в продукте природы мы мыслим как лежащее в основе его действительное, то вводим мы в действительность посредством наших дел. В познании мы исследуем, каковы идеальные условия чувственного опыта, мы заставляем проявиться идейный мир, уже лежащий в основе действительности. Таким образом, мы завершаем мировой процесс с той точки зрения, что вызываем к явлению продуктивное, которое вечно производит продукцию, но без участия нашего мышления, вечно оставаясь сокрытым. В деятельности же мы завершаем этот процесс благодаря тому, что мир идей, еще не ставший действительностью, мы делаем таковой. Здесь мы познаем идею как то, что лежит в основе всего действительного, как обусловливающее интенцию природы. Наше познание ведет нас к тому, чтобы тенденцию мирового процесса, интенцию творения найти из указаний, содержащихся в окружающей нас природе. Как только мы этого достигли, так перед нашими деяниями тотчас встает задача самостоятельно участвовать в работе по осуществлению этой интенции. Итак, наши деяния представляются нам прямым продолжением того вида воздействий /того вида деятельности/, которые наполняют также природу. Они представляются нам непосредственным истечением мировой основы. Но насколько отличаются они от прочей (природной) деятельности! Продукт, производимый природой, ни в коем случае не является сам идеальной закономерностью, которая, как кажется, царит в ней. Для этого необходимо участие /чего-то высшего,/ человеческого мышления, тогда она /природа/ покажет последнему /т.е. человеческому мышлению/, под властью каких законов находится. При человеческих деяниях дело обстоит иначе. Ибо совершенное человеческое деяние является результатом нашего предвидения, и только его. Если мы посмотрим на природный продукт, действующий на другой продукт, то дело представляется нам так: мы видим действие; это действие обусловлено законом, познаваемым в понятиях. Но если мы хотим понять это действие, то недостаточно, чтобы мы связали его с каким-нибудь законом, мы должны иметь еще и второе - чувственно-воспринимаемую вещь, тоже, разумеется, совершенно растворимую в понятии. Когда мы видим на почве отпечаток, то мы ищем предмет, который его оставил. Это ведет к понятию такого действия, когда причина какого-либо явления снова проявляется в форме внешнего восприятия, т.е. к понятию силы. Сила может выступить перед нами там. где идея вначале проявляется в объекте, доступном восприятию, и только в этой форме действует на другой объект. Противоположностью этого является случай, когда идея непосредственно вступает в чувственный мир. Там сама идея является причиной. И это есть тот пункт, где мы говорим о воле. Воля – это сама идея, постигаемая как сила. Говорить о самостоятельной воле – полная бессмыслица. Если человек где-то что-то исполняет, то нельзя сказать, что к этому добавляется еще воля. Когда так говорят, то это означает, что недостаточно постигают понятия, ибо что такое человеческая личность, если отвлечься от мира идей? Просто – действующее бытие. Но это действующее бытие – всего лишь абстракция, не имеющая ничего действительного. Его нельзя постичь, оно бессодержательно. Если хотят его постичь, хотят иметь содержание, тогда получают постигаемый в деяниях мир. Э. фон Гартман признает эту абстракцию вторым мировым конституирующим принципом, наряду с идеей. Но это ничто иное, как сама идея, только в особой форме ее проявления. Воля без идеи была бы ничто. То же самое нельзя сказать об идее, ибо деятельность является ее элементом, тогда как она сама является несущим существом.

Это суть характеристика человеческих деяний. Мы продвинулись /в англ.: Давайте продвинемся/ к дальнейшей существенной характеристике того, что с необходимостью вытекает из уже сказанного до сих пор. Объяснение некоторого процесса в природе – это возвращение к /обращение к детерминирующим/ его условиям: отыскание производящего для данного продукта. Если я воспринимаю действие и ищу его причину, то эти два восприятия ни в коем случае не удовлетворяют моих потребностей в объяснении. Я должен вернуться к законам, по которым данная причина вызывает данное действие. При человеческих деяниях все обстоит иначе. Там в действие вступает сама обусловливающая явление закономерность. То, что производит продукт, само вступает на сцену действия. Мы имеем здесь дело с проявляющимся бытием, при котором мы можем оставаться пассивными, при котором уже нет необходимости спрашивать о глубоко заложенных в основе условиях. Мы понимаем художественное произведение, если знаем его идею, которая в нем воплощена, нам нет необходимости разыскивать закономерные связи между идеей 9причиной) и творением (действием). Деяния государственного деятеля мы постигаем, если знаем его идеи. Нам не нужно выходить за пределы того, что дано нам в явлении. Природные процессы тем отличаются от человеческих деяний, что при тех нужно рассматривать закон как обусловливающую основу проявляющегося бытия, тогда как при этих само бытие – суть закон, оно не обусловлено ничем, кроме самого себя. Вследствие этого всякий природный процесс распадается на обусловливающее и обусловленное, и последнее с необходимостью следует из первого, тогда как человеческие деяния сами себя обусловливают. Это суть действие со свободой. Когда интенция природы, стоящая за явлениями и обусловливающая их, действует в человеке, то он сама становится явлением, но в этом случае она становится свободной. Если все природные процессы суть лишь манифестация идеи, то человеческие деяния – это сама действующая идея.

Поскольку наша теория познания пришла к заключению, что содержание нашего сознания – это не просто средство для того, чтобы получить образ мировых основ, но что сама эта мировая основа в своем первозданнейшем облике вступает в наше мышление, и нигде кроме человеческих деяний, мы не можем непосредственно познавать безусловное действие этой праосновы. Мы не знаем мирового руководителя, который помимо нас давал бы нашим деяниям цель и направление. Мировой руководитель передал нам свою мощь, все передал человеку, при полном отрицании своего особенного бытия, и дал человеку задание: действуй дальше. Человек находится в мире, наблюдает природу, в ней находит признаки глубокого, обусловливающего, интенции[23]. Его мышление дает ему возможность познавать эту интенцию. Тем самым, изложенная здесь философия является истинной философией свободы. Она не признает для человеческих деяний ни природной необходимости, ни влияния внемирового творца или мирового руководителя. Как в том, так и в другом случае человек был бы несвободен. Если бы в нем действовала природная необходимость, как в других существах, то он действовал бы по принуждению, тогда для него необходимо было бы оглядываться на условия, лежащие в основе данного бытия, и о свободе не могло быть и речи. Конечно, не исключается, что есть бесчисленное множество человеческих устремлений, которые относятся именно к этим случаям, но такие мы здесь не рассматриваем. Человек, поскольку он суть природное существо, также постигается по законам, справедливым для природных воздействий. Но ни как познающее, ни как этическое существо его нельзя рассматривать только на основе законов, свойственных природным воздействиям. Здесь он выпадает из сферы природной действительности. И для этой высшей потенции его бытия, которое скорее есть идеал, чем действительность, справедливо установленное здесь. Жизненный путь человека заключается в том, что от природного существа он развивается до такого, каким мы его здесь описали; он должен освободиться от всякой природной закономерности и стать своим собственным законодателем.

Но также мы должны отклонить влияние на человеческие деяния внемирового руководителя. Также и там, где признается таковой, не может быть и речи об истинной свободе. Здесь он направляет человеческие деяния, и человек исполняет то, что ему предписано. Он воспринимает побуждение к своим действиям не как идеал, который он сам себе поставил, но как требование этого руководителя. Снова его деяния не безусловны, но обусловлены. Здесь человек также чувствует себя не свободным, но зависимым, играющим роль средства для проявления высшей силы.

Мы видели, что догматизм состоит в том, что основание, почему то или иное – истинно, ищется в потустороннем для нашего сознания, недоступном (транссубъективном), в противоположность нашему воззрению, которое постольку считает суждение истинным, поскольку основанием для этого являются лежащие в сознании, излившиеся в суждения понятия. Тот, кто мыслит себе мировую основу вне нашего мира идей, тому кажется, что идеальные основы, почему нечто воспринимается нами как истинное, являются другими, чем те, почему оно объективно истинно. И в области этики приказ является тем, чем в науке является догма. Человек, если он побуждения к своим деяниям ищет в приказе, действуя по законам, установление которых зависит не от него, такой человек воспринимает приказ как норму, которая извне предписана его деяниям. Он действует из долга. Говорить о долге имеет смысл только при таком образе мыслей. Мы должны воспринять побуждение извне, признать необходимость следовать ему, тогда мы действуем из долга. Наша теория познания может не считаться c такими действиями там, где человек выступает в своем нравственном совершенстве. Мы знаем, что мир идей сам – суть бесконечное совершенство; мы знаем, что вместе с ним и побуждения к нашим деяниям лежат в нас, и вследствие этого только такие деяния могут рассматриваться как этические, которые действительно проистекают из лежащей в нас идеи. С этой точки зрения, человек только тогда предпринимает какое-нибудь деяние, когда осуществление его является для него потребностью. Он действует, поскольку его побуждает к этому собственное стремление, а не внешняя сила. Объект его деятельности, поскольку он имеет о нм понятие, наполняет его так, что он стремится к осуществлению его. В потребности к осуществлению идеи, в стремлении к реализации замысла единственно должны заключаться побуждения к нашей деятельности. В идее должно изживаться все, что побуждает нас к деянию. Тогда мы действуем не из долга, не следуя приказу, мы действуем из любви к объекту, на который распространяется наше действие. Объект, поскольку мы себе его представляем, вызывает в нас стремление к соответствующей деятельности. Только такое действие будет свободным. Ибо если к интересу, который мы имеем к объекту, добавится второе, другого рода побуждение, тогда мы хотим желать этот объект не ради его самого, мы хотим другого, а исполняем это, что не хотим. Мы осуществляем деяние против нашей воли. Так бывают с действиями, которые совершаются, например, из эгоизма. В этих случаях мы к самому действию не испытываем никакого интереса, это действие не является нашей потребностью, но необходимостью, которую мы выполняем. Но тогда мы воспринимаем как принуждение то, что мы должны выполнять эти действия ради достижения цели. Сами по себе действия не являются нашей потребностью, и мы оставляем их, если не можем извлечь из них никакой пользы. Но действия, которые мы исполняем не ради их самих, - не свободны. Действия из эгоизма не свободны. Несвободно действует всякий человек, который действует из побуждений, которые сами не следуют из объективного содержания действий. Действие. Которое выполняется ради себя самого, называется действием, производимым из любви. Только тот, которым руководит любовь к делу, преданность к объекту, действует действительно свободно. Кто не способен на такую самоотверженную преданность, тот никогда не сможет рассматривать свою деятельность как свободную.

Если действие человека должны быть ничем иным, как осуществлением своего собственного идейного содержания, то естественно, что такое содержание должно лежать в нем. Его дух должен быть продуктивным. Ибо что еще может служить побуждением для исполнения чего-либо, как не вырабатываемая в его духе идея? Эта идея проявит себя тем плодотворней, чем определеннее контуры, чем отчетливее содержание, с которым она выступает в духе. Ибо только тогда со всей мощью можно стремиться к осуществлению чего-либо, когда полностью определено его «что». Что в нем может нас вдохновить, если его содержание темно и неясно? Поэтому побуждения к нашим деяниям должны всегда выступать в форме индивидуальной интенции[24]. Всем плодотворным, что исполняет человек, мы обязаны таким индивидуальным импульсам его становления. Полностью бесполезными проявляют себя общие нравственные законы, этические нормы и т.д., которые должны иметь значение для всех людей. Когда кант определяет как нравственное то, что должно быть законом для всех людей, тем самым сказано, что должна прекратиться всякая позитивная деятельность, все великое должно исчезнуть из мира, поскольку каждый должен исполнять лишь то, что подходит для всех. Нет, не такие неопределенные, общие этические нормы должны направлять наши деяния, но индивидуальные идеалы. Не все для всех годится, но для каждого то, к чему склоняет его призвание. Крайенбюль в своей статье «Этическая свобода у Канта»[lix] сказал удачные слова: «Если свобода должна быть моею свободой, нравственные деяния – моими деяниями, если добро и право должны осуществляться через меня, посредством деятельности этой особой индивидуальной личности, то я не могу удовлетворять всеобщему закону, который отворачивается от всякой индивидуальности и особенности в деяниях и предписывает мне перед каждым деянием испытать, соответствует ли лежащий в его основе мотив абстрактным нормам общей человеческой природы. Может ли стать то, что во мне живет и действует, общезначимой человеческой максимой?» «… Такое приспособление к общеупотребительному и привычному сделало бы невозможными всякую свободу, всякий прогресс за пределы ординарного и мещанского, всякое значительное, выдающееся, преобразующее этическое поведение».

Эти рассуждения проливают свет на те вопросы, на которые должна дать ответ общая этика. Но последнюю рассматривают так, как если бы она была суммой норм, в соответствии с которыми должно направлять человеческие дела. С этой точки зрения к этике подходят как к естественной науке и вообще как к науке о существующем. Поскольку последняя должна сообщать нам законы того, что существует, что есть, этика должна, якобы, давать нам законы того, что должно быть. Этика должна быть кодексом всех человеческих идеалов, давать окончательный ответ на вопрос «Что есть добро?» Но такая наука невозможна. На этот вопрос нельзя дать общего ответа. Этическое деяние является продуктом того, что осуществляется в индивидууме. Оно всегда заключено в особенном, но никогда в общем. Не существует общего закона относительно того, что должно делать, а что нет. Рассмотрите общие законы различных народов, как таковые. Они также являются ничем иным, как излиянием индивидуальной интенции. То, что та или иная личность воспринимает как нравственный мотив, сообщается всему народу и становится «правом этого народа». Общего естественного права, которое было бы справедливо для всех людей и всех времен, не существует. Правовые воззрения и нравственные понятия возникают и преходят вместе с народами и даже с индивидуумами. Здесь мерой всегда является индивидуальность. Говорить об этике в вышеприведенном смысле необоснованно. Но есть и другие вопросы, на которые эта наука может ответить, вопросы, которые были кратко освещены в этом изложении. Я упомяну лишь установление различия между человеческими деяниями и природными воздействиями, вопросы о существе воли и свободы. Все эти отдельные вопросы можно сублимировать[25] /суммировать, соединить/ в один: насколько человек является этическим существом? Но эта цель суть ничто иное, как познание нравственной природы человека. Вопрос должен ставиться не так: «Что должен человек делать?», а так: «Чем по своему внутреннему существу является то, что он делает?» И, тем самым, рушится стена, разделяющая все науки на две сферы: на учение о существующем и учение о том, что должно быть. Этика, так же как и любая другая наука – это учение о существующем. С этой точки зрения, сквозь все науки проходит одна мысль /один импульс/, что все они исходят от данного и переходят к его условиям /определяющим, или обусловливающим, его факторам/. О самих же человеческих деяниях не может быть никакой науки, ибо они не обусловлены, они суть творчество. Юриспруденция – это не наука, но свод записей тех правовых обычаев, которые свойственны некоей народной индивидуальности.

Человек принадлежит не только себе, он является членом двух высших тотальностей. Во-первых, он член своего народа, соединенный с ним общими нравами, общей культурной жизнью, общим языком и общими воззрениями. Кроме того, он – гражданин истории, отдельный член в великом историческом процессе человеческого развития. Кажется, что эта его двойная принадлежность целому вредит его свободным деяниям. То, что он делает, представляется не только выражением его собственного индивидуального «я», но оно обусловлено общностью, которую он имеет со своим народом. Кажется, что его индивидуальность подавлена народным характером: остаюсь ли я еще свободным и тогда, когда мои деяния объясняются не только моей природой, но еще и природой моего народа? Не поступаю ли я так, поскольку природа сделала меня членом этой народности? Так же обстоит дело и со второй тотальностью. История указывает мне место моей деятельности. Я зависим от культурной эпохи, я – дитя своего времени. Но когда человек выступает как познающее и действующее существо, тогда это противоречие исчезает. Посредством своих познавательных возможностей человек проникает в характер своего народа, ему становится ясным, куда нужно направлять своих граждан; чем он казался обусловленным, то он преодолевает и воспринимает в себя как полностью познанное представление; оно становится в нем индивидуальным и обретает совершенно личностный характер, действие которого производится исходя из свободы. Так же обстоит дело и с историческим развитием, в ходе которого выступает человек. Он возвышается к познанию руководящих идей, господствующих нравственных сил, и тогда они действуют уже не как обусловливающие его, но становятся в нем индивидуальными побуждающими силами. Человек должен так себя переработать, чтобы он был не ведомым, но чтобы он вел себя сам. Он не слепо должен быть ведом своим народным характером, но возвыситься к познанию его, чтобы он сознательно действовал в духе своего народа. Он должен быть не несом культурным прогрессом, но должен идеи своего времени сделать своими собственными. Для этого необходимо, прежде всего, чтобы человек понимал свое время. Тогда он сможет со свободой выполнять свою задачу, тогда он со своей работой займет правильную позицию, правильное место. Здесь посредниками выступают духовные /гуманитарные/ науки[lx] (история, история литературы и литература). В духовных науках человек имеет дело со своими собственными произведениями, с творениями культуры, литературы и искусства и т.д. Духовное постигается /человеческим/ духом, и целью духовных наук является ничто иное как дать человеку познание того, откуда он пришел, что сделано уже и что ему надлежит еще сделать. Посредством духовной науки он должен найти правильную точку зрения, чтобы своей личностью соучаствовать в процессе мирового свершения. Человек должен знать духовный мир и в соответствии с этим знанием определять свое в нем участие.

Густав Фрейтан говорит в предисловии к первому тому своей книги «Картины немецкого прошлого»[lxi]: Все великие творения народной силы: религия, обычаи, право, государственность, - для нас не что иное как результаты деятельности отдельных людей; они суть творения высшей жизни, которая всегда проявляется посредством индивидуумов, и во все времена духовное содержание индивидуумов собирает в великое целое… Так, поистине не впадая в мистическое, можно говорить о народной душе… Но не менее необходимо сознавать, как волевая сила человека обрабатывает жизнь народа. Свободное, разумное в истории осуществляет человек, народная сила действует посредством темных побуждений и первобытных сил». Если бы Фрейтаг исследовал эту жизнь народа, то он бы нашел, что она растворяется в действиях суммы отдельных индивидуумов, которые преодолевают эти темные побуждения, бессознательное в ней возвышают к сознательному, и он увидел бы, как то, что он определил как народную душу, темное побуждение, исходит из индивидуальных волевых импульсов, из свободных деяний людей.

Но еще нечто следует принять во внимание, рассматривая действия человека среди своего народа. Всякая личность представляет собой духовную потенцию, сумму сил, которая по возможности стремится к проявлению. Каждому нужно найти место, где он целесообразно может вплести свои действия в организм своего народа. Он не должен быть предоставлен случаю, найдет ли он это место или нет. Государство не имеет иной цели кроме заботы о том. чтобы каждый нашел подходящее место для приложения своих сил. Государство – это форма, в которой изживается организм народа.

Народоведение и учение о государстве /социология и политические науки/ имеют своей целью исследовать, каким образом отдельная личность может проявить себя соответствующим образом в государстве. Законодательство должно быть определено исходя из внутреннейшего существа народа. Самое лучшее законодательство – это в отдельных предложениях выразить характер народа. Государственный деятель не может навязать народу конституцию. Государственный лидер должен глубочайшим образом исследовать своеобразие своего народа и дремлющие в нем тенденции и посредством законодательства дать им определенное направление. Может случиться, что большинство народа захочет идти путем, который противоречит его собственной природе. Гете считает, что в этом случае государственный деятель должен руководствоваться характером народа, а не случайными требованиями большинства; в этом случае он защищает интересы народа от /наличествующего/ народа (Изречения в прозе).

В дополнение к этому мы должны сказать еще несколько слов о методе истории. История всегда должна иметь в виду, что причины исторических событий следует искать в индивидуальных намерениях, планах и т.д. Всякий вывод исторических фактов из планов, лежащих в основе истории, суть заблуждение. Здесь всегда следует считаться только с тем, какие цели ставит та или иная личность, какой путь она прокладывает и т.д. История /целиком и полностью/ основана на природе человека. В /ее/ основе лежит его воля. /Выверить перевод – Р.И./

Снова приведем, для иллюстрации сказанного здесь, изречения Гете касательно исторических наук. Когда он говорит: «Разумный мир следует представлять себе как огромный бессмертный индивидуум, который неудержимо производит необходимое и благодаря этому становится господином даже над случайным»[lxii], то это может быть объяснено только из отношений, которые мы определили как отношения человека к истории. Указание на позитивный индивидуальный субстрат деятельности лежит в словах: «Необусловленная деятельность, какого бы вида она ни была, в конце концов, приводит к банкротству». Также: «Наименьший из людей может быть сложным, если он движется в пределах своих способностей и навыков». Мысль о необходимости того, чтобы человек возвысился к ведущим идеям своего народа и времени, мы находим в словах: «Спроси себя каждый, каким органом смог бы он воздействовать на свою эпоху» и «Нужно знать, где мы находимся и куда хотят остальные». Наши взгляды на долг мы узнаем из изречения: «Долг – это когда любят приказывать самому себе».

Человека, как познающее и действующее существо, мы целиком поставили на свои собственные ноги. Его идейный мир мы показали совпадающим с мировой основой, и то, что он делает, мы определили как излияние его индивидуальности. Ядро бытия мы ищем в самом человеке. Ему никто не открывает догматической истины, его никто не побуждает к деяниям. Ему довольно самого себя, а не другого существа. Он все должен сотворить сам, так же как и источник для своего счастья. Мы уже говорили, что не может быть и речи о какой-нибудь силе, которая руководит человеком, определяет направление и содержание его бытия, приводя его к несвободе. Если человек должен стать счастливым, то это может произойти только благодаря ему самому. Как внешняя сила не может предписывать нам нормы нашего поведения, так не способна она пробудить в нас чувство удовлетворения, если мы этого не сделаем сами. Радость и горе существуют для человека только там, где предварительно сам он вложил в объекты возможность вызывать в нем такие чувства. Творец, который извне определял бы, что нам должно доставлять радость, а что – горе, водил бы нас на помочах.

Тем самым устраняется всякий оптимизм и пессимизм. Оптимист считает, что мир совершенен, и должен быть для человека источником высшего удовлетворения. Но если бы это было так, то человек должен был бы только в себе развить те потребности, посредством которых он будет испытывать эти удовольствия. Он должен был бы стремиться приобрести те предметы, которых он желает. Пессимист думает, что устройство мира таково, что человек вечно должен оставаться неудовлетворенным, что он никогда не сможет стать счастливым. Каким жалким творением был бы человек, если бы природа извне предлагала ему удовлетворение! Всякие жалобы на бытие, которое нас не удовлетворяет, на жестокость мира должны умолкнуть перед мыслью, что никакая сила мира не может нас удовлетворить, если мы сами не вложим в нее эту волшебную мощь, посредством которой она возвышается и радует нас. Удовлетворение должны мы черпать из того, во что мы превратили вещи, из собственного творчества. Только это достойно свободного существа.