Часть вторая. СИНЕГЛАЗЫЕ ВОРОНЫ 2 страница

Малышка замерла с выражением потрясения и страха на лице. Что бы ни происходило в больнице, что бы ни случилось с больным, которого она ждала, самое страшное для нее – это трепка от ее опекунши. Ей скажут: «Папочка умер» или «Мамочка очень больна», но это известие потрясет ее гораздо меньше, чем злобная вспышка ее испуганной спутницы. Вот что в ее понимании – конец света. Смирно стоя возле женщины, девочка засунула в рот большой палец и посмотрела на меня просто с ненавистью. Моего плеча коснулась чья-то рука, я не успел обернуться, как мужской голос произнес:

– Мистер Аарон?

Мгновение я думал, что меня с кем-то перепутали. Аарон? Потом по мне пробежала зловещая неестественная дрожь, как по листве перед грозой, – я понял, что меня приняли за Рика Аарона.

Я обернулся и уже собирался поправить, но тут до меня дошло: они так решили, потому что я привез мальчика. И я сказал:

– Я его отец.

Врача звали Кейси. Уильям Кейси. Потрясенный, я слишком долго глядел невидящим взглядом на его нагрудную табличку с именем. Уильям Кейси.

– Мистер Аарон, все будет в порядке. Вашему мальчику повезло. Мяч ударил его в висок, и он потерял сознание. Там большая гематома, и некоторое время у него будет сильно болеть голова, но, в остальном, все хорошо. Ни трещины в кости, ни серьезного сотрясения. Он пришел в себя сразу после вашего ухода.

– ДА! – Я вскинул оба кулака вверх и закрыл глаза. – Да!

– Мы бы хотели оставить его для наблюдения на ночь, но это просто стандартная процедура. Я уверен, что с ним все хорошо.

Я тряс и тряс руку доктора Кейси, пока тот мягко не высвободился и не велел мне сесть и отдышаться.

– Но с головой все будет в порядке? Не будет последствий или…

– Насколько я могу судить, нет, а мы тщательно его осмотрели. Голова поболит, и какое-то время он не сможет надевать бейсболку. Вот и все. Все будет в порядке.

– Спасибо, доктор. Большое вам спасибо…

– Мистер Аарон, когда я был молодым самодовольным врачом, пациенты говорили мне «спасибо», и я принимал это как должное. Но за двадцать пять лет медицинской практики я научился не считать своей заслугой, что кого-то вылечил, – я просто сделал все, что мог. Я рад за вас. Рад, что смог обнадежить. А сейчас мне нужно идти.

Я сел и нечаянно встретился глазами с той женщиной с ребенком. Она улыбнулась и махнула рукой в сторону соседней комнаты.

– Все хорошо?

– Да. Да, его ударили по голове, но все будет в порядке. Это мой сын. – На глаза мне навернулись слезы. – Мой сын.

– Рада за вас.

– Спасибо. Надеюсь… надеюсь, у вас тоже все хорошо.

– Там моя дочка. Мама вот ее. Знаете, почему мы здесь? Потому что эта умница-разумница, моя доченька, засунула свой толстый язык в бутылку с кока-колой! Ей-богу. И не спрашивайте меня, как ей это удалось. Мы все сидим, довольные и счастливые, на дне рождения внучки. Ее мама пьет кока-колу, а потом глядим – она машет руками, будто тонет. Но нет, оказывается, она не может вытащить язык из проклятой бутылки. Вы можете в такое поверить? Нам пришлось взять такси – моя машина сломалась, – так шофер над нами ржал всю дорогу. Черт подери, я и сама смеялась.

То ли от облегчения, которое я испытывал, узнав, что Линкольн поправится, то ли оттого, что женщина наконец улыбнулась, – но я тоже улыбнулся, потом хихикнул, потом открыто загоготал. Она тоже. Встречаясь друг с другом глазами, мы хохотали все сильнее.

– Как можно засунуть язык в бутылку из-под коки? Горлышко-то узкое!

– Не спрашивайте. У моей дочери всегда были особые таланты.

Мимо спешил врач, но, заглянув в комнату и увидев, что все мы хохочем, резко остановился. К тому времени даже пальцегрыз сломался. Странное, наверное, это было зрелище. Кто смеется в неотложке? Мы кто, вурдалаки или чокнутые? Маленькая девочка не понимала, отчего все так развеселились, но совсем не возражала. Она стала скакать по комнате, напевая: «Кока-кола, кока-кола».

И именно эту картину увидела Лили, когда выбежала из-за поворота коридора, преследуемая по пятам Ибрагимом: все смеются, ребенок скачет, просто праздник какой-то.

– Макс! Где он? Что происходит? Разрываясь между смехом, удивлением при виде Лили и облегчением, все еще кувыркающимся у меня в животе, я только махал рукой и улыбался, как ни гнусно это выглядело. Лили не знала, что сын вне опасности. Она думала, что его, возможно, уже нет в живых.

– Макс, ради Христа, где Линкольн? Я встал, все еще улыбаясь.

– Лили, с ним все хорошо. Не волнуйся.

– То есть как? Где он?

– В соседней комнате. Но врач только что приходил и сказал, что все в порядке. От удара Линкольн потерял сознание…

– Потерял сознание?! Мне этого не сказали. Сказали только, что его ударили. Потерял сознание? О Господи…

Я взял ее за локти:

– Лили, послушай меня. Он получил по голове бейсбольным мячом и потерял сознание. Но с ним все хорошо. У него будет большой синяк, и голова какое-то время поболит, но врачи все проверили, и с ним все в порядке. Все в порядке.

– Почему ты привез его сюда? Почему не позвонил и не сказал мне?

– Погоди, успокойся. Его ударили, он потерял сознание. Мы испугались и отвезли его в больницу. Так было нужно: все могло обернуться очень плохо.

– Господи Иисусе, ты не должен был его сюда привозить. – Лили сердито вырвалась и затрясла головой. – Ты заполнял бумаги? Что конкретно ты там написал?

Ибрагим стоял за ее спиной. Он пожал плечами, словно не понимая, чего она так шумит.

– Какие бумаги ты заполнял, Макс?

– Что-то заполнял, Лили, не помню. Им нужно дать общие сведения. Милая, это рутина, так всегда делают в больницах.

– Какая рутина? Что ты там написал? Какие сведения дал?

Лили страшно разозлилась. Я объяснил это пережитым напряжением. Я старался говорить как можно спокойнее.

– Его имя, возраст, наш адрес. И нет ли у него аллергии на что-нибудь.

– Что еще?

– Ничего. Просто стандартный бланк.

– Стандартный бланк, да? Чушь собачья!

– Лили, успокойся. В больнице так положено. Им нужны кое-какие сведения…

Она схватила меня за рубашку на груди и грубо притянула к себе.

– Им ничего нельзя сообщать, Макс. Никогда, ничего, – сипло прорычала она.

Тут Ибрагим обхватил ее, стал оттаскивать и терпеливо уговаривать, отрывая от меня. Ее странное поведение совершенно сбило меня с толку. Лили имела полное право переволноваться из-за сына, но выражение ее лица, голос, брань… Ее что-то смертельно испугало… Тем более нелепым и диким показалось мне то, что она затем произнесла:

– Как ты думаешь, они берут отпечатки пальцев?

– У Линкольна? Нет! Он же пациент, а не заключенный.

Она выслушала меня, затем повернулась к Ибрагиму. Тот тоже запротестовал:

– Лили, перестань, пожалуйста. Не сходи с ума. В больнице отпечатков не берут!

– Точно неизвестно, но ладно. Сейчас я хочу только увезти его отсюда. Когда его можно забрать домой?

– Завтра. Врач сказал, что они оставят его на ночь, чтобы понаблюдать. Завтра он сможет поехать домой.

– Завтра? Где этот врач? Мне нужно с ним поговорить. Мы уезжаем.

Говоря «мы», она имела в виду, что хочет сейчас же увезти сына. Мы нашли доктора Кейси, который сначала попытался ее успокоить, но, поняв, что эта обезумевшая мама хочет немедленно забрать мальчика, заговорил настойчиво и суховато-профессионально. Он сказал, что это неразумно, даже опрометчиво, даже опасно. Бывали случаи, когда…

– Мне все равно, доктор. Мы уезжаем. Я его мать и хочу забрать его домой. Если возникнут какие-то проблемы, мы вернемся.

Что бы он ни говорил, переубедить Лили ему не удалось. То есть не удалось до тех пор, пока их схватка не закончилась и врач, потерпев поражение, не собрался уходить, чтобы подготовить необходимые для выписки Линкольна бумаги.

– Вы очень своеобразная женщина, миссис Аарон. Не понимаю, почему вы так настаиваете на этом. Это, безусловно, противоречит интересам вашего сына, и ваше поведение вызывает у меня серьезнейшие подозрения.

Он просматривал свои записи и не увидел, как изменилось лицо Лили. За несколько секунд оно прошло путь от агрессивного «пошел ты!..» до «ой-ой-ой», а затем до раболепного страха. Прежде чем снова заговорить, она посмотрела на меня. Раболепство скрывало что-то еще – крыс под полом, незаметно зажатый в ладони нож.

– Доктор Кейси, простите меня. Я просто… я не могу… Все так сложилось… Да, пусть он останется. Конечно, вы правы. Извините.

Врачи сразу узнают интонации растерянности и отчаяния. Они слышат их на работе каждый день. Когда Кейси снова заговорил, он был воплощенное сочувствие и спокойная сила:

– Конечно же, я понимаю, миссис Аарон. Но это действительно самое правильное решение. Позвольте нам сегодня подержать мальчика здесь и, если хотите, можете остаться в палате вместе с ним. Но будет лучше, если он пробудет у нас всю ночь.

– Да. Безусловно. Извините меня.

– Вам не нужно извиняться. Я скажу медсестре, что вы остаетесь с мальчиком.

Я наблюдал за Лили в течение всего этого странного разговора. Что, черт возьми, происходит? Которая Лили – настоящая? Как и врач, я мог бы попасться на удочку, если бы не видел выражение се лица, страх и отвращение во взгляде, кривящиеся и поджимающиеся губы – она явно боролась с собой. Если не наблюдать за ней слишком пристально, можно и не догадаться, что она лжет.

Неужели это Лили? Женщина, столь великодушная и щедрая по отношению к другим, безупречно ведущая себя в чрезвычайных ситуациях, готовая первой бежать на помощь незнакомым людям. Конечно, тут еще сыграло роль то, что на сей раз беда стряслась с ней, с ее сыном. Но дело не только в этом. Не только.

– Лили!

Она провожала взглядом врача, который быстро шагал по коридору.

– Лили!

– А?

– Что случилось? В чем проблема?

Лили взглянула на меня так, словно я отвесил ей оплеуху.

– Большая ошибка, Макс. Ты совершил очень большую ошибку. Очень глупую.

– Какую? Что я сделал не так?

– Я не хочу сейчас об этом говорить. – И она ушла.

– Ибрагим, что происходит?

Я был не только встревожен, но и чувствовал себя полным дураком: я живу с этой женщиной, а сейчас, во время нашей первой размолвки, мне пришлось спрашивать ее босса, почему она так странно себя ведет.

– Не знаю. Она очень странно относится к мальчику. Чересчур защищает. Гас думает, что она… – Ибрагим покрутил пальцем у виска.

– Она уже вела себя так?

– Да, но только когда дело касалось Линкольна. Лили хорошая женщина, но над сыном дрожит как сумасшедшая.

Потрясение случившимся, растерянность от всего пережитого, нервы, сперва натянутые, а потом отпущенные, словно резинки, – все это объясняло ее вспышки, непоследовательность и странности. Но разве этим можно объяснить коварство, на миг мелькнувшее в ее глазах? Иначе не назовешь. Коварство. Ложь. Такой верить нельзя.

– Иб, вы не можете немного побыть с ней? Схожу выпью чашку кофе – может быть, успокоюсь немного.

– Конечно, идите. Но, Макс, не сердитесь на нее. Помните, что до вас у нее ничего не было в жизни, кроме этого ребенка.

– Знаю. Я понимаю. Просто… Не беспокойтесь. Я вернусь через полчаса.

Я провел в больничном буфете пять минут. Достаточно, чтобы взять чашку кофе, но, когда ее поставили передо мной, я понял, что по-настоящему мне хотелось свежего воздуха и простора. Я расплатился и вышел. В нескольких кварталах от больницы находился парк, и я с благодарностью отправился туда. Вечерело. Вокруг прогуливались люди. Женщины с колясками, пожилые пары в яркой одежде, дети на скейтбордах и велосипедах. В нескольких футах от скамейки, на которую я сел, какая-то женщина играла на траве с молодым бостонским терьером. Бостонские терьеры – прелестные маленькие собачки, а этот явно упивался жизнью, гоняясь за ярко-зеленым мячом, который женщина принесла с собой. Чтобы как-то отрешиться от мыслей о Лили и том, что сегодня произошло, я сосредоточился на их возне. Пес выронил мяч и залаял на женщину, чтобы та снова бросила мячик. С моими собаками было не так. Все мои знакомые псы, если им кидали мяч, приносили его, а потом удирали с ним в противоположном направлении.

Мяч полетел, щенок понесся за ним, схватил, когда тот еще катился, и кинулся обратно. Так продолжалось, пока не прилетели голуби. Большая стая возникла ниоткуда и села поблизости. Необычная картина: внезапно явилось полсотни птиц – чистили перья, суетились, хлопали крыльями. Люди смотрели и показывали на них друг другу. Щенок был ошеломлен. Мгновение он стоял в изумлении. Затем классическим собачьим манером опустил голову, приготовившись к нападению, и, припадая к земле, двинулся к стае. Собаки ничего так не любят, как бросаться на птиц. Шажок-шажок-шажок-ПРЫГ! Им редко удается кого-то поймать, но какое это имеет значение? Главное удовольствие – заставить перепуганных птиц рвануться вверх, прочь от земли, как следует задать им страху!

Шажок, шажок, шажок. Терьер подобрался к стае на расстояние нескольких футов, остановился, подобрался для прыжка, приподняв одну лапу. Я уже приготовился к блестящему броску, когда случилась странная штука. Птицы, все как одна, повернулись. Они все так же ворковали и хлопали крыльями, но одновременно они двинулись с места – серовато-розовой волной. Словно поняв, что на их стороне численный перевес, или решив, что, если так много объектов разом поворачивается одним движением, тут что-то не так, маленький пес медленно расслабился и, пристально наблюдая за голубями, лег на землю. Может быть, в другой раз.

Мир полон загадочных связей, особенно когда мы переживаем тяжелые времена. Все, кто видел, как щенок охотится на птиц, рассмеялись. Ну не мило ли? А меня от этой сцены бросило в дрожь. Игривый и уверенный в себе пес подкрался к дичи, которая, как он знал, принадлежит ему по праву. Он уже много раз так ее подстерегал, и получалось очень здорово. Но на сей раз эти пятьдесят голов, сто крыльев, и внезапное слитное движение… Все сказало ему: «Стой! Все не так, песик. Даже не пытайся».

Все не так, песик. Что происходит с Лили? Ее поведение в больнице меня потрясло. Птицы остаются птицами до тех пор, пока не поведут себя, как маленькое войско. А меня потрясли неискренность на знакомом лице Лили, ее брань, странная недоверчивость и паранойя, проявившиеся впервые за время нашего знакомства. Что происходит?

По природе я недоверчив. Даже самому себе не доверяю. Часто понятия не имею, как повел бы себя в какой-то ситуации. А кто все знает о себе наверняка? Если вы не можете сказать: «Я доверяю себе», то как вы можете серьезно сказать: «Я доверяю тебе»? Поэтому люди могут причинить мне боль, но тяжело ранят редко. Когда Нора Сильвер призналась, что спит с другим, для меня это был жестокий удар, но он не стал ни катастрофой, ни неожиданностью. Где-то в глубине моей души есть дверь толщиной два фута, а перед ней стоит на страже великан – борец сумо – и никого не пускает внутрь. Это дверь в Штаб Командования, Центр Управления, святая святых. Какие документы ни предъявляй, часовой вас не пропустит. Я не жалею о том, что так устроен. Мои родители – люди доверчивые, они и меня с братом воспитывали такими же, но мы с ним другие. Сол – плут в бизнесе, распутник и враль каких мало. Он любит проходимцев, потому что сам такой. Каждый из нас не верит примерно четверти того, что говорит другой. Это одна из немногих вещей, в которых мы с братом сходимся.

В ночь, которую Лили провела в больнице с Линкольном, я прошелся по нашему дому, как взломщик. У меня никогда прежде не было причин сомневаться в том, что она рассказала мне о себе и своей жизни, но теперь мне в душу закралось подозрение. Рыскать по собственному дому, ища улики против того, кого любишь, противоестественно, но я перерыл весь дом с полным бесстрастием. Я думал только, что это дом Лили, тут вся ее жизнь, значит, здесь должно быть «что-то» – свидетельство, ниточка, ключ. Я сознавал, что зацепка, которую я ищу, может оказаться настолько невнятной и невразумительной, что, даже найдя ее, я не пойму, что нашел. Фотография или корешок билета, письмо от друга с одной-единственной ничего не значащей фразой, которая, если ее расшифровать, сказала бы все.

Я начал с комнаты Линкольна. Его шкаф, письменный стол, сундук с игрушками, книги. Быстро листал страницы каждой, переворачивал и встряхивал. Ключ мог скрываться там – закладка, запись на клочке бумаги. Под кроватью Линкольна, во всех коробках, в закоулках комнаты, где можно что-то спрятать. Под рукой я держат блокнот. Все подозрительное я либо отмечал в блокноте, либо складывал на полу в середине комнаты, чтобы обдумать попозже, когда буду тщательно анализировать информацию.

Ничего особенного не найдя, я перенес поиски в нашу спальню. С той же методичностью – над, под, вокруг, внутри. Я проверил даже собственные вещи, чтобы убедиться, что в них ничего не припрятали. Лили вела дневник, и я его прочел, но не нашел ничего, кроме описания маленьких горестей и триумфов и философских размышлений. События и мысли, которые сегодня кажутся важными, но, если их не записать, скоро позабудутся. Трогательный штрих, который меня, однако, не остановил: Лили часто писала о нас и о том, как изменилась ее жизнь с тех пор, как мы встретились. Я обыскивал дом комната за комнатой, предмет за предметом, но все впустую. Чего я искал? Не раз я держал в руках какую-то вещь и пялился на нее, словно первый археолог, раскопавший иероглифическую надпись. Вы точно знаете, что она исполнена величайшего смысла, в ней – рассказы и сведения, целые миры, но все это в миллионе миль от вашего понимания, хоть и в двенадцати дюймах от ваших глаз.

Проработав несколько часов, я порезался и сломал ноготь, выдергивая, вытаскивая и вывинчивая с привычных мест различные предметы. Объявил перерыв, чтобы сделать себе сэндвич, и съел его, разглядывая сложенные на полу маленькой кучкой вещи, в которых мог скрываться какой-то зловещий смысл. Ни одна из них ничего мне не говорила. Я это знал. Но знал, что Лили что-то скрывает. Чем больше я искал и думал о ней, тем больше убеждался, что ее вспышка – лишь верхушка большого айсберга лжи. Доказательство было здесь, но я не мог его найти.

Под конец, в три часа ночи, исписав целый блокнот заметками, проверив и перепроверив, что все снова лежит точно на своем месте, отругавшись, перепроверив в третий раз… я имел на руках ровно два факта. В доме не было ни следа Рика Аарона. Ни писем, ни записей в дневнике, ни старых рубашек с нашитой именной меткой, засунутых в дальний ящик, ни фотографий – ничего. Как такое может быть? Как можно так любить кого-то и, несмотря на горький финал, ничего не оставить на память? Я знавал жен и мужей, которые после разрыва выбрасывали одежду изменника(цы) из окон или же отдавали Армии Спасения, но все они что-то сохраняли. Лили – нет. Судя по тому, что я «откопал», единственным доказательством существования Рика Аарона и отношений Лили с отцом Линкольна были ее рассказы.

Вторая моя находка – чета по фамилии Майер. Грегори и Анвен Майер. На дне ящика с нижним бельем у Лили лежала маленькая вырезка из журнала по собаководству, рекламирующая «Сомерсет Кеннелс», питомник французских бульдогов-чемпионов. Владельцы – Анвен и Грегори Майер. Внизу – адрес и телефон. Лили очень любила собак, поэтому сначала я решил, что она сохранила бумажку, чтобы взять там бульдога, когда умрет старик Кобб.

Следующее упоминание о Майерах содержалось в газетной заметке, которая была заложена в одну из Лилиных книг. Заметка была старая, бумага пожелтела, хотя книжка новая – вышла всего год назад. Миссис Анвен Майер чудесным образом уцелела в автокатастрофе на шоссе 195, когда ее автомобиль разбился всмятку. Она ехала с превышением скорости, машина потеряла управление, слетела с дороги и врезалась в столб эстакады. Миссис Анвен перенесла легкий шок, но ей оказали помощь и позже отпустили из больницы. На полях заметки Лили написала: «Анвен – по-валлийски „очень красивая“». Значит, они друзья, вместе учились в школе? Я подумал, что все дело в Грегори. Иначе зачем Лили смотреть в словаре значение имени другой женщины?

Третьим материалом о Майерах оказалась еще одна газетная вырезка, тоже пожелтевшая. Похоже, из той же газеты; там просто сообщалось, что супружеская пара покидает Фаулер и возвращается домой, в Нью-Джерси. Цитировались слова Грегори Майера, что они прекрасно прожили тут четыре года, но почувствовали, что пора вернуться домой, «чтобы осуществить мечту всей своей жизни – разводить породистых собак».

У Лили хранились и другие вырезки и фотографии, но немного: групповой снимок всей их ресторанной братии, еще один – пожилой пары, как я предположил, ее родителей, несколько незнакомцев (ни один не подходил под описание Рика), но Майеры выиграли конкурс с тремя очками. Интересно.

Мне было неловко снова идти к Мэри со своими подозрениями, поэтому я навел справки и нашел другое хорошее детективное агентство. Словно пробираясь тайком на порнографический фильм, торопливо зашел внутрь и объяснил, что мне нужно, доброжелательному человеку средних лет с рыболовными трофеями на стенах: Анвен и Грегори Майер. Вот адрес в Нью-Джерси. Пожалуйста, узнайте о них все, что сможете. Разговор вышел короткий и спокойный. Но когда он закончился, и я ехал на следующую встречу, меня вдруг поразили две вещи. Во-первых, детектив, некто мистер Гофф, ни разу не спросил, зачем мне сведения о Майерах. Кто я такой, откуда я взялся, чтобы разнюхивать об их жизни? Что, если я преступник и собираю информацию, чтобы использовать ее против них? Гоффа это не интересовало. Только факты, приятель. Ты хочешь знать об их причудах и интрижках, недостатках, скрытых шрамах, что они едят на завтрак, оставшись наедине, как занимаются любовью? Заплати – и я выясню.

Я не чувствовал себя негодяем, скорее этот поступок меня чем-то запятнал. Иногда разузнавать о чужой жизни приходится, и все же такой поступок, сколь угодно правильный, унижает нас. Осознав это, я уяснил себе еще кое-что, и моя решимость раскрыть тайну поубавилась: что бы я ни узнал о Лили Аарон через Майеров, я разрушаю доверие между нами. Даже если выяснится, что Лили скрывает что-то странное или подозрительное, вина будет на мне. Положим, я уже перерыл дом в поисках следов, но то касалось только нас двоих. Мы оба там живем. Теперь же я пересек черту – «вышел» на поиски, и наш мир изменился.

Тем временем вернулся домой Линкольн, бодрый и явно здоровый как огурчик, несмотря на большую уродливую шишку. Лили позволила продержать его сутки в больнице, но не прошло и секунды после выписки, как она уже напяливала на сына кроссовки и куртку. Нам велели пристально наблюдать за рефлексами мальчика, за тем, как он реагирует на мир и ориентируется в пространстве. Если что-то будет не в порядке, срочно везти его обратно. Мы три дня продержали Линкольна дома, не пуская в школу, но под конец он так рвался вернуться к обычной жизни, что мы уступили, попросив учителей тоже за ним понаблюдать.

Почувствовав, что беда миновала, Лили стала вести себя, как ни в чем не бывало, хотя кое-что меня озадачило. Например, она не попросила извинения, да и вообще ни словом не упомянула свое поведение в больнице. Держалась так, будто ничего не случилось. Даже происшествие с Линкольном стало чем-то вроде старого-престарого чернильного пятнышка на белом носовом платке: да, если присмотреться, еще можно что-то различить, но зачем вглядываться, если его почитай что и нет?

Как-то в воскресенье мы втроем сели в машину и поехали на пляж Венис – людей посмотреть и пообедать. Скейтбордисты, попрошайки, пляжные киски, растаманы на роликовых коньках, откровенные психи и прочие чудики собрались там во множестве, и мы шли средь них, словно через сюрреалистический парк с подстриженными деревьями и статуями великих чокнутых в Бомарцо или Диснейленде.

В прошлом мы не раз говорили, что надо бы как-нибудь погадать по руке или на картах Таро. Решив, что случай вполне подходящий, я предложил подойти к одному из предсказателей, расставивших карточные столы вдоль Оушен-Фронт-Уок. Лили это не заинтересовало. Я не настаивал, но Линкольн загорелся. Лили трижды сказала «нет», потом, наконец, позволила – но только при условии, что сама выберет гадателя. Им оказался хиппи, настолько обкуренный и с таким бессмысленным взглядом, что я удивился, как это он вообще сумел перетасовать и разложить карты, не рассыпав. Странный выбор.

– Ух, парень, полный улет. Твоя карта – Туз Жезлов. Я хочу сказать, тут несколько жезлов. – Сие откровение и еще несколько столь же незабываемых перлов обошлись нам в пять долларов.

Мы поели поблизости, в ресторане, объединенном с книжным магазином. После обеда пошли посмотреть книжки, каждый по своему вкусу. Минут через пятнадцать я случайно поднял глаза и увидел на улице Лили – она говорила с тем самым обкуренным прорицателем. Тот, по-прежнему сидя, указывал на что-то на столе. Я не понял, на что, но предположил, что на одну из гадальных карт. Лили слушала очень внимательно и торопливо записывала в блокнотик, который часто брала с собой. Хиппи говорил, постукивал по карте, жестикулировал, а она царапала, царапала, царапала в блокноте. Я смотрел, пока они не разошлись: Лили достала деньги и отдала гадальщику. Они обменялись рукопожатием, и Лили двинулась обратно к магазину. Я поспешно уткнулся в книгу, которую держал в руках. Не спрашивайте, как она называлась. Не знаю. Лили вошла и сразу направилась ко мне, дружелюбно улыбаясь.

– Что скажешь, любимый? Пойдем?

– Еще пять минут. Хочу кое-что посмотреть.

Она пошла искать Линкольна, а я спросил у женщины за прилавком, где лежат книги по Таро. Их оказалось две. В первой говорилось: «Жезлы. Масть указывает на живость и предприимчивость, энергию и рост. Жезлы, изображенные на картах, всегда увиты листьями, что означает непрерывное обновление жизни и рост. Ассоциируются с миром идей, а также с творчеством во всех его формах». Вторая гласила: «Жезлы – масть начинаний, бесформенной огненной энергии. Она требует четких целей и планов, требует твердой основы, чтобы энергия не сожгла саму себя. Заметьте, что рыцарь едет по пустыне, где нет ни домов, ни людей, ни деревьев, ни воды. Если ни одна субстанция не донесет энергию до цели, пустыня не откроется для жизни».

Чаще всего я делаю «Скрепку» так: сперва рисую две фигуры и то, что их окружает, потом придумываю подпись. Обычно я заранее знаю, как все должно выглядеть и звучать, но бывают случаи, когда в процессе рисования заключительные слова полностью меняются.

Строчка, которую я придумал, когда мы ехали домой с пляжа, гласила: «Правда – как кислород: глотни чуть больше, и тебе не поздоровится». Я изобразил двух своих персонажей: вот они сидят с удочками в руках, лески уходят, как в озеро, в экран позади них. Одному на крючок попалась такая огромная рыбина, что нам видно только край ее рта и гигантский глаз. Откуда взялась такая мысль? Я ведь не раскопал ничего по-настоящему дурного о Лили, никакой ужасной истины. И все же. Все же я нутром, костным мозгом чуял: надвигается что-то важное и безусловно плохое. Тяжелое предчувствие. Шепот шушукающихся бесов…

Я нарисовал двоих удильщиков, рыбину, подписал «Правда – как…» внизу и остановился.

Взял новый лист бумаги. Двое бегут от собственных гигантских изображений на экране. Подпись: «Честность – самая пугающая политика».

Новый лист.

Я сделал четыре разных варианта и нарисовал бы и пятый, если бы в комнату не вошла Лили и не позвала меня спать. Как обычно, она положила руку мне на плечо и посмотрела, что у меня на планшете. Я внутренне сжался. Что она скажет? Может ли догадаться, почему я нарисовал это?

– Ого, Макс, как цинично. Это на тебя не похоже. Или ты не в духе? Ты что, серьезно так думаешь?

– Думаю, что правда – не всегда то, что о ней болтают.

– Разве? Ты мне говорил, что редко врешь.

Мне многое хотелось сказать. Обернуться и посмотреть ей в глаза, поинтересоваться: «А ты – часто? Ведь ты напугала меня, Лили. Чем дальше я ищу, тем больше распоясывается мое воображение. Что происходит? Открой мне тайну. Скажи правду. Нет, солги. Скажи, что все хорошо. Даже если я ни на миг тебе не поверю».

Когда она ушла, я начал еще один рисунок. Двое смотрят на читателя. Из экрана за ними поднимается большая волосатая лапа чудовища. Ясно, что в следующий миг оно схватит их и сожрет на обед. Не замечая надвигающейся гибели, один говорит другому: «Поверь, паранойя – единственная надежная отрасль индустрии девяностых».

– Мистер Фишер? Это Тони Гофф.

– Простите?

– Тони Гофф из агентства «Известное – неизвестное».

– Ах да, конечно. Извините.

– Я собрал для вас досье. Хотел бы договориться о встрече в любое удобное для вас время.

– Там много?

– Да, оно довольно основательное. У меня… сейчас посмотрим… почти сто страниц материала.

– Сто?!

– Да, ну, в федеральных делах неизбежно очень много писанины.

– Федеральных? Господи, хорошо. Сегодня мы можем встретиться?

– Я в вашем распоряжении.

– Боже, какие они оба красивые! – Я вскинул глаза, чтобы увидеть, как отреагировал Гофф на мой порыв. Но, впервые увидев Майеров, нельзя было удержаться от восхищения. Сыщик показал мне три фотографии. Фотографии порой вводят в заблуждение, свет или ракурс могут сделать человека красивее или уродливее, чем на самом деле. Но выстройте в ряд три фотографии, и узнаете правду. Анвен и Грегори Майеры были красивы. Таким место на торжественных открытиях, на страницах глянцевых журналов, рекламирующих масло для загара и кружевное белье. Если вы увидите такую пару на улице, то почувствуете к ним и любовь, и зависть – пополам. Счастливчики. Золотая молодежь. Ничего еще о них не зная, сразу предполагаешь, что они богаты, удачливы, настоящие боги секса и вообще живут замечательно.